Вот только способностей к чему бы то ни было у дочери не обнаруживалось. Отправлять в медицину – жалко: труд тяжелый и не для всех. Учительство – хлеб сухой и нелегкий. Рукодельницей Аннетка не была – не шила, не вязала, на пяльцах не вышивала.
Пока мать не спала ночей, в городе объявился молодой инженер. Приезжий, из Москвы. Командированный.
Приехал на три недели, жил в единственной гостинице на центральной улице. И тут неприятность – заболел, отравился: выпил холодного молока и прихватило живот. Да так прихватило, что понадобился доктор.
Аннеткин отец красавца инженера вылечил. И тот в знак благодарности нанес визит – с пирожными и букетом.
Вот что он увидел в бледной, невзрачной дочери доктора? Что разглядел? Он – красавец, умница, гордость семьи. Завидный жених даже в столице. Что? Что можно было увидеть в этом хилом растении? Ни красоты, ни блеска в глазах. Ни живости ума. Душу – скажете вы? Не знаю, не уверена. Хотя… Чужая душа – потемки.
А вот факты есть факты: инженер из столицы сделал Аннете предложение через неделю, освободив тем самым мать девушки от тяжелых раздумий.
Родители не верили своему счастью. А Аннетка… Она была по-прежнему бесстрастна и совсем равнодушна. Нет, ей нравился жених – ничего плохого про него сказать было нельзя. И умен, и воспитан, и галантен, и даже красив. Но головы она не теряла ни на минуту!
По-прежнему крепко спала, много ела и совершенно не нервничала – ни перед свадьбой, ни перед переездом в столицу.
Мать даже злилась и тормошила дочь:
– Какая-то ты, Аннетка, равнодушная, будто примороженная, право слово! Ведь как повезло! Каков жених! И впереди – Москва, столичная жизнь! Театры, синема, магазины, кафе. – Она горестно вздыхала, думая про свою почти прожитую и такую, в общем-то, серую, наполненную трудами и заботами жизнь.
Аннетка равнодушно пожимала плечами:
– Ну да, столица. Да, магазины. Да, жених вполне хорош. И что? Мне теперь от счастья помешаться?
Мать осуждала:
– Какая-то ты черствая, словно и радоваться не умеешь! Не понимаю я тебя, ей-богу! А может, ты его не любишь? – пугалась мать.
Аннетка опять пожимала плечом.
Земский доктор рассматривал свою дочь, видимо, не только с родительской позиции, но и с профессиональным интересом. Тяжело вздохнув, отец пришел к выводу: душевно черства, эмоционально глуха, интерес к жизни потерян. Хотя нет, не так – он, этот интерес, никуда не исчез, как часто случается при некоторых заболеваниях, его просто нет. И не было вовсе. Отца, конечно, этот вывод расстроил, ввел в недоумение: почему? Видимых причин он так и не нашел и, как водится, смирился. А что еще может бедный родитель?
Была слабая надежда, что после родов дочь наконец встрепенется, придет в себя, оживет, и проснется в ней женщина!
А пока – дай бог терпения ее прекрасному мужу!
Обустроились в Москве. Сняли квартиру, по воскресеньям ходили к родным мужа на обеды. Семья, состоявшая из матери (свекрови) и сестры (Лизы, незамужней, образованной, очень хорошенькой к тому же), приняла Аннету хорошо. Удивления своего не высказали ни взглядами, ни жестами – не те люди. Сестра Лиза предлагала освоить культурную столицу – с ее же помощью. Аннетка придумывала разные отговорки: то погода дождливая, то голова побаливает. Чуть оживала у витрин магазинов – так, на секунду – и, зевая, шла дальше. И в театре она зевала, на вернисажах у нее болели ноги, в гостях было шумно и скучно.
Муж позволил нанять кухарку и горничную. Претензий к ним Аннетка не высказывала, в хозяйство не лезла. Уже через месяц, разобравшись в ситуации, хитрая горничная плотно сидела у них на шее и манкировала прямыми обязанностями, а кухарка, будучи от природы женщиной честной, принялась понемногу приворовывать. Грех ведь не взять, когда учету нет!
Муж относился к молодой жене нежно и даже чувствовал свою вину – думал, что увез ее от родни, вот бедняжка и грустит. «Меланхолит», – говорил он.
Ничуть! Ничуть Аннетка не грустила, потому что, по сути, ничего в ее жизни не изменилось – так ей казалось. К мужу она относилась с уважением, понимала, что человек достойный. А вот любовь…
Если бы кто-то задал ей этот вопрос, она бы обязательно растерялась, потому что просто не знала, не ведала, что это за «зверь» такой – любовь.
Бедная, бедная Аннетка…
Знакомые и родня продолжали пребывать в недоумении, вели тихим шепотом разговоры. А потом, не найдя ответа, все пришли к выводу: семейная жизнь – потемки. Ее интимная часть скрыта от посторонних глаз. А значит… Ну взяла же эта женщина чем-то! Может, трепетностью души, покорностью нрава, глубиной чувств…
Ох, как бы посмеялся над последними предположениями молодой муж! Ничего похожего! Там, в той области семейных отношений, она была так же вяла, неинициативна и равнодушна. И он не обольщался, принимая это за стыд или неопытность.
И все же… Любил.
Интересно, кто наверху, в небесной канцелярии, ведает этим вопросом, составляя списки семейных пар, сводя людей на долгие годы брака? Или они там лодыри все? Неумехи? Откровенные непрофессионалы?
Или все для баланса, для равновесия? Сильной непременно достается слабый, сильному, словно в насмешку, – домашняя квочка, умной – дурак, умному – ох, ну и не повезло же! Красивой – неказистый, фактурному – бледная моль. Богатый берет бедную, чтобы знала – осчастливил!
Та, что с приданым, уверенная и смелая, влюбляется в нищего труса.
Ох, не знаю. И видимо – не только я. Там, наверху, они тоже, похоже, запутались.
* * *Жили тихо и мирно, без скандалов. Муж предлагал жене купить наряды, та пожимала плечами. Он наблюдал – в магазине глаз ее не вспыхивал женским ведьминским огнем. На море Аннетка ежилась от свежего ветра и боялась заходить в воду. Любимых блюд в ресторане не требовала – ко всему была довольно равнодушна. Ну, если только сливочное мороженое…
Однажды сестра Лиза спросила его: как, за что и почему?
Покраснела и извинилась – говорить на подобные темы не принято. Просто недоумение ее, видно, было столь велико, что справиться стало уже сложновато. Он пожал плечами, закуривая сигарету:
– Странный вопрос!
– Дай странный ответ, – потребовала сестра.
Дал:
– Люблю. За что – себя не спрашивал. Да и как можно объяснить любовь? Да, она странновата, это так. Но знаю наверняка – никогда не предаст.
Господи! Ну конечно же, не предаст! От порядочности или отсутствия повода – другой вопрос.
Была у него одна история в далекой юности. Когда воздушная и белокурая Зиночка Изварова отказалась от его любви. Некрасиво отказалась – ушла к его лучшему другу Генику Шварцу.
Ох, как же он тогда страдал! Даже держал грешные мысли – принять яду. Но пожалел матушку и сестрицу. С тех пор стал сторониться хорошеньких женщин, игривых кокеток, приносящих с собой одни беды и страдания.
В общем – жили. Мирно, сытно и спокойно. До поры.
Ничто не обошло стороной – все то, что коснулось и всех остальных.
В тридцать восьмом инженера взяли. Среди ночи – ну, как обычно.
По счастью, не погиб – попал в «шарашку»: хорошие мозги отсеивали с точностью машины. Ему даже разрешали свидания. После одного из которых ни о чем не подозревающая Аннета ушла чуть-чуть беременная.
Началась война. «Шарашку» эвакуировали неизвестно куда. Писем не приходило. Аннетка с золовкой и свекровью тоже должны были уехать из Москвы. Лиза собрала и беспомощную невестку, и почти неходячую мать. Двинулись в Казахстан. В поезде у Аннетки начались роды. Сняли ее на станции, чуть-чуть не доехали до места. Лиза с матерью сойти не смогли – мать от слабости и истощения на ногах не держалась.
Родила Аннета девочку. В грязной сельской больничке, на рваных серых простынях под окрики нетрезвой фельдшерицы.
– Ой! – пьяно икнула та, рассмотрев младенца. – А девка-то вылитая ты! Такая же плоскомордая! Да, не повезло, что девка. Лучше бы хлопец родился. У них что ни урод – все в цене.
Аннетка громко разрыдалась.
Фельдшерица, испугавшись, принялась ее утешать:
– А еще выправится! Ты не горюй! Может, еще такой принцессой станет! Всех мужиков подожмет!
Аннета отвернулась к окну.
– Слухай! – всплеснула руками окрыленная фельдшерица. – А давай ей имя красивое дадим! Царское какое-нибудь! У такого имени не будет некрасивой хозяйки! – Потом она с сомнением посмотрела на мать и добавила: – Ну, или хоть имя у нее будет красивое. Уже – утеха.
Аннете было все равно. Она думала только об одном – как подняться на ноги и найти своих.
Фельдшерица носила ей из дома жидкий суп из пшена и картошку. Однажды принесла литровую банку молока. Потом обмолвилась, что за молоко снесла серебряные сережки – мужнин подарок.
Малышку вечно пьяненькая фельдшерица называла Изольдой. Изанькой. Нет, лучше – Долечкой. Нежнее. Так и записала ее в сельсовете. Аннете было все равно. К дочке по имени она не обращалась. Очень долго.
Аннете было все равно. Она думала только об одном – как подняться на ноги и найти своих.
Фельдшерица носила ей из дома жидкий суп из пшена и картошку. Однажды принесла литровую банку молока. Потом обмолвилась, что за молоко снесла серебряные сережки – мужнин подарок.
Малышку вечно пьяненькая фельдшерица называла Изольдой. Изанькой. Нет, лучше – Долечкой. Нежнее. Так и записала ее в сельсовете. Аннете было все равно. К дочке по имени она не обращалась. Очень долго.
После больницы три месяца прожили у фельдшерицы.
Аннета смотрела на дочь и задавала себе вопрос: кто этот маленький человек? Зачем он ей? Как им вдвоем выживать? Как отыскать своих? Жив ли отец девочки? Господи, столько вопросов – и ни на один нет ответа.
Но все образовалось. До своих она добралась. Лиза малышку взяла на себя, старуха свекровь находилась в полузабытьи, сознание прорывалось к ней нечасто.
Лиза работала в совхозе учетчицей. Аннета следила за девочкой и за старухой и пыталась неумело вести хозяйство. Картошку чистила так… «Как и богатеи не чистят», – упрекала ее Лиза.
Свекровь схоронили на местном кладбище – степь, песок и ветер.
Наконец засобирались в Москву. Квартиру инженера давно отобрали. Поселились в двух комнатушках умершей свекрови. Работала Лиза – Аннета сидела с вечно болеющей дочкой. А через три года вернулся инженер – худой, седой, с дрожавшими руками и затравленным взглядом. Но живой!
Девочку свою с рук не спускал. Она плакала и вырывалась – никак не могла к нему привыкнуть. Поклонился сестре – за мать и за свою семью. Целовал руки жене – в благодарность за уход за больной матерью. Сказал, что будет это помнить всю жизнь.
Слово свое сдержал.
А потом жизнь постепенно наладилась. Инженеру дали квартиру. Доля пошла в школу, Аннета «вела хозяйство», как всегда – без огонька.
Муж приходил в субботу с цветами. Благодарил и нахваливал мясной бульон, заправленный вермишелью. (Мясо из бульона – на второе. Гарнир – все та же вермишель.)
Вставал из-за стола и целовал жену.
– Божественно, милая! Просто гастрономический кульбит!
Без тени иронии – как всегда, искренне и от души.
Доля влюбилась в девятом классе в главного красавца школы. Переписала письмо Татьяны и отправила предмету девичьих грез.
Белокурый и черноглазый красавец Фомин оглянулся на Долю, покрутил пальцем у виска и в голос заржал. Биологичка вызвала его к доске. От Доли он теперь шарахался, как от чумной. Надо сказать, что перемен, которые наивно пророчила фельдшерица в сельской больничке, не произошло. Доля по-прежнему была точной копией матери – ширококостная, угловатая, с тонкими ногами и большими руками, с плоским и невнятным лицом, на котором плохо читались глаза, брови и губы. Лидировал только нос. Ну, может быть, еще бросались в глаза зубы – мелкие, неровным заборчиком. Волосы – жидкие, непослушные – не поддавались никаким нововведениям вроде шестимесячной завивки и накрутки волос на бигуди и жидкое разливное пиво.
Доля поступила в педагогический и продолжала любить ветреного красавца Фомина.
Тот куражился недолго – в двадцать лет сел за пьяную драку.
Из тюрьмы вышел абсолютно другим человеком – сломленным, растерянным и совершенно не приспособленным к жизни. На работу устроиться не мог, только грузчиком в магазин. Начал спиваться. Прежние подружки от него отвернулись – кому нужен нищий и пьющий красавец?
Сошелся с продавщицей, женщиной сорока лет с двумя отвязными подростками. С парнями отношения не сложились. Пару раз возникали нешуточные стычки и даже драки. Ушлые пацаны грозили заявлением в милицию и как следствие – вторым сроком. Мамаша их понимала, что удержать молодого сожителя может только бутылкой.
И Фомин понимал – пропасть. Почти край. Еще шаг – и полет вниз. И оттуда – ни-ко-гда! Никогда!
Порывался уйти – возвращался. Родители умерли, в квартире сестра с тремя детьми и мужем-буяном. Тоже ад. Не лучше прежнего.
Короче, сдохнуть – и все дела. Такой вот единственный выход.
И тут в его жизни возникла Доля. Столкнулись на трамвайной остановке. Он узнал ее сразу – почти не изменилась, «красавица» еще та. Но! В своих белых носочках, крепдешиновом голубом платье, с белым бантом в жидкой косице и с портфелем в руках – она казалась ему призраком из той, прежней, жизни.
Доля пригляделась и тоже его признала. Покраснела как рак. Разговорились. Она смущалась и отводила глаза – от его рубашки с потертыми обшлагами, от разбитых ботинок, немытых кудрей, черных каемок под ногтями.
Почему-то Фомин рассказал Доле все. И про страшную тюремную жизнь, и про не менее страшную эту – уже вольную, если можно назвать ее таким словом.
Они шли по переулкам, и Фомин все говорил, говорил… А Доля молчала, иногда вспыхивая щеками, утирала слезы и боялась поднять на него глаза.
Через месяц они поженились.
Не без помощи новой родни молодожена устроили в вечерний строительный техникум. Помогли с работой – на одной из больших строек, подведомственных новоиспеченному тестю. Отмыли, приодели, заселили.
Он спал на чистых простынях, ел горячую еду, пил чай с отцом жены и разговаривал с ним, разговаривал – бесконечно. Удивляясь, как много знает и что пережил этот человек, несмотря на все сохранив себя и свое достоинство. Видел, как трепетно тесть относится к теще.
Удивлялся тому, что в этом доме никогда и никто не повышает друг на друга голос, все стараются друг друга не обидеть и считаются с чужим мнением.
Как все уважают друг друга.
В тестя, Александра Игнатьевича, он был почти влюблен. С нетерпением ждал его с работы – скорее бы налить крепкий чай в стаканы с серебряными подстаканниками и, позвякивая ложечками, начать неторопливый разговор: о политике, газетных заметках, новых открытиях в науке, о достижениях в медицине, о машинах, книгах, армянском коньяке и породистых собаках – обо всем на свете.
Женщины, теща и жена, смотрели в гостиной телевизор. Мужчинам никто не мешал.
Через полгода он стал приносить жене цветы – по субботам, как было заведено в этой семье. Его семье! И он был счастлив, потому что уже почти не вспоминал прежнюю жизнь. И это оказалась одна из составляющих его теперешнего, удивительного, устойчивого счастья. И еще потому, что закончились его ночные кошмары. Навсегда.
Через два года у них родилась дочка. Назвали Софьей.
* * *В полгода маленькую Соню вывезли на дачу – любовно построенную заботливым дедом. Фомин, вспомнив про свои деревенские корни, засадил участок картошкой.
Вокруг девочки нестройно и неловко суетились бабка и мать, благо девочка была спокойной. Очень спокойной. И еще… очень некрасивой. Опять некрасивой! И опять – точная копия матери и бабки, словно в этом процессе ладные красавцы мужья снова участия не принимали. Не досталось бедной Соне ни карих, больших и глубоких отцовских глаз, ни буйных его золотистых кудрей, ни прямого, четкого носа, ни ярких, пухлых губ. Ничего! Опять – ничего!
Но, разумеется, это не помешало близким буквально боготворить малышку. Особенно умилялся дед, находя во внучке черты любимой жены и обожаемой дочки.
* * *Из того, что я помню. Шестидесятые годы. Я – совсем кроха, но, надо сказать, очень понятливая. Внимательно ловлю слова взрослых, ушки, что называется, на макушке. Мне все интересно, особенно разговоры про знакомых. Не то чтобы сплетни (это у нас было не очень принято), а так, из серии обсуждений. Я уже в кровати, дверь приоткрыта – я боюсь темноты. Прислушиваюсь к голосам на веранде. Слышу раскатистый Милкин смех, строгий шепот мамы и возмущенный голос бабушки. Улавливаю – тетя уговаривает бабулю «согрешить хотя бы раз в жизни, чтобы было что вспомнить». Бабушка называет Милку беспринципной и мучается, в который раз, вопросом: «В кого она такая? Таких у нас в роду не было».
Мама тоже ругается с сестрой и предлагает ей «не мерить всех по себе».
И опять звонкий Милкин смех:
– Вы обе дуры! Так дурами и помрете!
Еще я помню, что инженер – дядя Саша, муж скучной Аннеты – приходит к нам ежевечерне: бабушка переводит ему статью с немецкого. Они сидят на веранде одни. Мама и Милка уходят к себе – не мешать. Чему? Разумеется, их работе. Тетя смеется над бабушкой, что та ворует у нее помаду и перед приходом соседа втихаря красит губы. А еще потихоньку душится Милкиными польскими духами «Быть может». Я тоже украдкой открываю золотую пробочку и, закрыв глаза, жадно вдыхаю волнующий сладкий запах. А вот душиться боюсь – был такой опыт, и Милка отстегала меня крапивой по заднице.
Перед приходом инженера бабушка печет лимонный пирог и бросает тревожные взгляды на калитку. Я ничего не понимаю – только отмечаю эти незначительные изменения.
Бабушка и дядя Саша долго вычитывают статью, что-то правят в рукописи, и потом бабуля предлагает соседу выпить чаю. Он не отказывается.