Салих, три дня не евший горячего, смиренно заметил:
— Уважаемый учитель! У меня осталась горсть пшеничной муки…
— А мне что за дело?
— А котла нет… Разреши в твоем сварить хинкал.
Старик промолчал, и Салих поспешно раскатал на камне муку, политую водой из родника. Хозяин котла первым бросил куски теста в закипевшую воду. Когда Салих склонился над котлом, старик загородил его рукой, достал из мешка трехгранную амузгинскую иголку, которой шьют чарыки, и нанизал на длинную нитку пшеничный хинкал. Салих изумился:
— Что ты делаешь, учитель?!
— Не хочу твой белый мешать со своим серым! — объявил Кичи-Калайчи, принимаясь чистить чеснок. — У тебя своя компания, у меня своя.
— Но котел-то один!.. Ой, да в нем и воды не осталось! Ах, учитель, зря насылал ты семь раз по семьсот трехцветных проклятий на мою голову: вот же, объявилась дырявая посуда! Давай залатаю, три года будет служить — слово даю!
— Эх! — крякнул с досады старик, стянул с палки котел, вывалил хинкал-ожерелье и свой, ненанизанный, прямо на траву, а остатки жижы плеснул на дорогу, прямо под ноги коню, который вез всадника в кожаной куртке. Следом ехали люди, вооруженные винтовками.
Человек в кожаной куртке легко спешился и подошел не к старику, как положено в горах, а к молодому Салиху, пожал ему руку и крепко обнял.
Кичи-Калайчи замер с горячим котлом: такие важные командиры, при сабле, с биноклем на ремне, неужели знакомы с его непутевым учеником?
Пока отряд поил коней, человек в кожанке отвел Салиха в сторону и с большим вниманием выслушал, что говорил вполголоса Салих. Потом они рассматривали карту, и палец командира послушно, как нитка за иголкой, следовал за пальцем Салиха. Командир спрятал карту в планшет, отстегнул от своего пояса серебряную цепочку, державшую часы, и отдал их Салиху. Что сказал командир и как ответил Салих, старый лудильщик не слышал: в эту минуту к нему подошел боец отряда, уже напоивший коня.
— Что, старик, собрался хинкал варить?
— Пустая затея! — отозвался Кичи-Калайчи, прикладывая к обожженным пальцам лист подорожника.
— Ты кто, такой сердитый?
— Человек.
— Вижу. Чем занимаешься?
— Облака сторожу.
— Странное ремесло…
— А что остается лудильщику, когда заказов нет?
— Э-э, не скажи! Бедняку на этом свете всегда дело найдется. Если заказов не имеешь — идем с нами,
— А у вас что за дело?
— За землю воевать, за свободу…
— Свободы и у меня — девать некуда. А вот земли нет. И никогда не было.
— …и не будет, пока сам у богатеев не отберешь, Землю с боем приходится отбирать.
— С пустыми руками какой из меня вояка.
— Ты прав, старик. Без оружия земли не добыть, но и оружие добыть не просто…
Кичи-Калайчи перевернул котел днищем кверху, обтер сажу пучком травы. Посмотрел на гору, освещенную солнцем, и покачал головой:
— К чему мне этот тарарам? Только глупец прячется под бурку после грозы. Вы царя в России сбросили, а теперь нашим князьям одна дорога — в Стамбул!..
— Не торопи время, старик! В этих горах буря еще только начинается. Насчет бурки — сам соображай, а вот оружие надо добыть! Очень понадобится, не сегодня, так завтра. А теперь прощай!
Отряд во главе с человеком в кожанке исчез за поворотом дороги, указанной Салихом Кубталаном.
Ни о чем не спрашивая ученика, Кичи-Калайчи нанизал полусырой хинкал на кизиловые ветки и положил жариться на углях.
«Пожалуй, парень прав… — раздумывал Кичи-Калайчи, обдувая налипшие угольки и золу с подрумяненных боков хинкала. — До того как ускачут князья в Стамбул, они расправятся с нами, как волки с овцами. Каждый день приходится встречаться с вооруженными людьми; те всадники, которых вел человек в кожанке, зла не причинили, а каковы будут следующие?»
— Что будем делать, учитель? — спросил Салих, прикончив свой хинкал.
— Зачем спрашиваешь? Привык получать совет и мне же во вред использовать?! Делай что хочешь, а я пойду домой, соберу все, что можно продать, и куплю быка. Одного быка.
— Не скупись, учитель. Если тратиться, так уж на пару быков…
— Второй у меня в сарае мычит. Завтра приведу с базара быка, запрягу обоих и двину в поле.
— Ты же говорил, учитель, что своей земли не имеешь.
— Куплю — вот и будет!
— Ты? Купишь? И быка, и землю?
— А ты забыл: бык — для земли, земля — для быка. Нечего лудить — стану пахать. Как-то надо жить.
Салих пожал плечами, легко поднялся с камня и подошел к роднику запить сытный обед. Он уже подставил лицо под искристую на солнце струйку воды, но обернулся и спросил:
— Тебе хоть известна цена земли?
— Спрошу, когда буду приценяться.
Салих выпрямился и показал рукой на чернеющий клочок поля у склона горы:
— Смотри, учитель, велик ли этот лоскуток? А цена ему такова: если имеешь овец, веди их на поле и ставь так тесно, чтоб они закрыли все поле! Вот сколько стоит у нас земля.
Кичи-Калайчи пожал костлявым плечом:
— Таких бешеных денег у меня нет. Неужели такие цены?
— Правду говорю. Я сам видел бедняка, которому не хватило одной овцы, и тогда он велел сыну рядом встать на четвереньки. Малыша продал!
— Оставпируллах! Страшно жить на свете! Что же бедному человеку делать?
— Ты говорил, есть в сарае бычок. Придется обменять его на оружие и идти воевать с теми, кто лишил нас земли.
— А кто даст мне землю? За Порт-Артур мне крест Георгия дали… А тут не крест, а целое поле!
— Советская власть землю даст.
— Чья эта власть?
— Наша, учитель, всех бедняков власть.
— Если правду говоришь, что наша власть, — согласен променять последнего быка. Но где найти желающего отдать то, что самому необходимо?
Салих чуть помедлил, оглянулся, хотя никого постороннего не было у родника. Тихо, как человеку в кожакой куртке, сказал:
— Слышал я, в Мозгарауле есть такой человек. Зовут его Давла-Мустафа.
— Советуешь к нему обратиться? Поможет?
— Человек верный, многих выручал.
— Так, значит? А раньше не мог сказать? Сижу здесь, время теряю, а там Давла-Мустафа все оружие раздаст… Прощай!
— Удачи тебе, дорогой учитель! До встречи!
Они пожали друг другу руки и разошлись. Горы словно дожидались этой минуты; сразу где-то загрохотали и прокатились эхом не то взрывы, не то обвалы. Под ясным, нестерпимо синим небом шел жестокий бой.
* * *Богатство — штука ненадежная: сегодня нашел — завтра потерял, если не ограбят, то само сгниет, пропадет. Но если у человека есть характер — это достояние всегда при нем. У Кичи-Калайчи был характер. Уж если лудильщик что задумал — его ни переубедить, ни запугать никто не мог. Даже мольбы и проклятия жены лудильщика Айши. Весь аул слышал, как вопила женщина, заклинала не терять разума, оставить бычка в сарае, а если уж приспичило губить скотину, то зарезать и досыта накормить всех родных и кунаков, порадовать людей, которые не только вкус, даже запах вареного мяса забыли.
Айша голосила, бычок мычал, а Кичи-Калайчи, не говоря ни слова, делал то, что задумал: нашел обрывок веревки, накинул бычку на рога и потянул его за собой. День шли — с утра до вечера, и еще день — с зари до сумерек, пока бычок не уперся в ворота сакли Давла-Мустафы.
— Ассалам-алейкум! — крикнул Кичи-Калайчи, распахивая ворота.
— Ваалейкум салам! — густым басом отозвался хозяин, и голос его, заполнив ущелье, вернулся оттуда эхом: «…лам! лам!»
Оглушенный лудильщик заорал во всю мочь:
— Ты даешь в обмен оружие?
— Пусть отсохнет язык у того, кто наплел тебе такое! — «…Ое! Ое!» — отозвалось ущелье.
«Вот это голосина! — подумал Кичи-Калайчи, рассматривая хилого, ростом с ребенка, мужчину средних лет, без бороды и усов. — С таким духовым оркестром в глотке только глашатаем быть!» А вслух спросил:
— Выходит, зря я тащил скотину два дня и одну ночь?
Хозяин на пальчиках, как танцор, обежал бычка, похлопал по взгорбку, ткнул сухим кулачком между рогами. И перешел на шепот:
— Сытый бычок… ухоженный.
— Когда со двора выводил, совсем гладкий был, лоснился. Подумай, сколько ему пришлось подъемов и спусков одолеть до твоего двора! Эх, к чему я все это говорю! Ведь зарекался не раз, не надо слушать советов непутевого Салиха! Кому поверил? Мальчишка годами, ребенок умом…
— Зачем скрыл, что тебя Салих послал?! — воскликнул хозяин. И ущелье снова отозвалось: «Лих-лих!.. Ла-ал!..»
Оглядев крыши соседних саклей, Давла-Мустафа потянул веревку и бычка на ней под навес сарая.
— Вот сюда привязывай… Если Салих сказал, будет тебе оружие.
Кичи-Калайчи поджал губы. Странные люди. Там, у ручья, человек в кожанке свои часы отдал в обмен на несколько слов дуралея Салиха. И здесь этот Гром-Голос готов оружие отдать только потому, что Салих советовал. Что они в нем нашли? Не князь, не имам, за что ему такой почет?..
— Вот сюда привязывай… Если Салих сказал, будет тебе оружие.
Кичи-Калайчи поджал губы. Странные люди. Там, у ручья, человек в кожанке свои часы отдал в обмен на несколько слов дуралея Салиха. И здесь этот Гром-Голос готов оружие отдать только потому, что Салих советовал. Что они в нем нашли? Не князь, не имам, за что ему такой почет?..
— А ты откуда знаешь Салиха?
— Я? — изумился Кичи-Калайчи. — Да это ж мой ученик! Из этих вот рук ремесло получил!
— Выходит, главного не знаешь: Салих — большевик!
— Кто? Этот батрак-поденщик?
— Ах, так заговорил? Нет у меня ничего! Иди, дорогой!
Давла-Мустафа засеменил к порогу дома, но Кичи-Калайчи в два прыжка догнал его и вцепился в тощее плечико:
— Ты что? Поиграть захотел? То «нет оружия!», то «есть оружие!», то гудишь: «Сюда привязывай!», то ревешь: «Иди, отвязывай!» Не морочь голову! Скажи сразу: есть у тебя оружие или только гром в глотке?
— Зачем тебе оружие?
— Воевать иду!
— Позволь спросить: с кем?
— Откуда я знаю, как их зовут?! Со всеми богатеями.
— Прямо надо говорить: «Иду бить мироедов».
— Пожалуйста: иду бить мироедов! Слушай, будь человеком, объясни, как узнать, кто мироед, а кто — нет? Невинного боюсь застрелить…
Давла-Мустафа задумался. Потом прикрыл рот ладошкой и сказал:
— Пожалуй, тебе лучше так поступать: встретишь человека — первый спрашивай: «Земля у тебя есть?» Если в ответ рассмеется, скажет: «Откуда у бедняка земля!» — значит, не мироед. А если нахмурится, вскинет винтовку — тогда все дело решит скорость, кто быстрее выстрелит.
— А если меня убьют?
— На то и война.
— Теперь — ясно. Неси оружие.
— Сейчас, вот только дело какое: ружья у меня нет. Остался один маузер и двадцать три патрона…
— Если патроны не холостые — и маузер годится.
Хозяин бросил перед бычком охапку прошлогодних листьев кукурузы, метнулся к порогу и сразу выскочил обратно.
— А стрелять умеешь? — Давла-Мустафа подал лудильщику маузер в блестящей деревянной кобуре.
Кичи-Калайчи внимательно осмотрел рукоять, украшенную насечкой, вскинул маузер и, не целясь, выстрелил в горшок, опрокинутый на жердь для просушки. Посыпались черепки. Хозяин уважительно подхватил стрелка под локоть и повел к воротам:
— Не трать зря патроны, дорогой. Теперь их осталось двадцать два… Тебя как зовут?
— Кичи-Калайчи. Побереги бычка. Прощай!
— Доброй дороги! — в полный голос сказал Давла-Мустафа, и его напутствие усилило эхо: «…рой-ой! Роги-ро-ги!..»
Кичи-Калайчи успел спуститься в ущелье Маклатис, когда заметил: по верхней тропе летит конь, роняя пену. Белый конь со всадником.
— Победа! Наша взяла! — кричал всадник, сияя на солнце белой буркой с алым башлыком.
Лудильщик подошел к мельнице, которая давно не работала потому, что у людей не было зерна. Около разрушенной запруды стояли: мельник, старик с палкой-ярлыгой и хозяин осла, нагруженного хворостом. Все трое провожали взглядом всадника, который направил коня к вершине горы.
— Слышали добрую весть? — спросил подошедший лудильщик. — Советская власть уже победила!
— Я другое слышал, — сказал мельник, — в Маджалисе харбукинца повесили. Вверх ногами!
— Живого? — удивился хозяин осла.
— Мертвого — зачем вешать? Его хоронить надо… — объяснил старик с ярлыгой. — Если бедняки победили — это меня радует. Мой сын ввязался в драку за Советскую власть и…
— Как хорошо! Он там воюет, а ты здесь по дорогам разгуливаешь! — Кичи-Калайчи осуждающе оглядел старика. — Может, сыну помощь нужна, а ты…
Старик пристукнул палкой, выпрямился:
— Вот я и спешу на помощь! Интересно, куда это ты собрался?
— Я не «собрался», а уже шел воевать с мироедами. Оружие достал, а теперь слышу: победа, наша взяла. Прощайте, люди!
И Кичи-Калайчи повернул обратно на дорогу в Мозгараул, где получил маузер и оставил своего бычка.
Дойдя до ворот дома Давла-Мустафы, лудильщик позвал хозяина. Никто не отозвался, только бычок мыкнул, признав знакомый голос.
Лудильщик открыл ворота и подошел к навесу.
«Не успел к бою, успеть бы к пахоте», — подумал Кичи-Калайчи, отвязал бычка, той же веревкой обмотал деревянную кобуру, где дремал маузер, высыпал на сухие листья патроны.
Покончив с обменом, он вывел бычка за ворота и погнал в свой аул. Шел домой и мечтал: срубит ореховый ствол на соху, наконечник железный смастерит сам, зерно попросит в долг и засеет свое поле — все будет так, как решил, только не верилось: неужели будет есть Кичи-Калайчи свой хлеб?..
Обратная дорога — всегда короче; если голова полна радостных мыслей — и ноги не чувствуют усталости, резво вышагивают. Лудильщик и не заметил, как снова очутился у того самого родника, где простился с учеником Салихом. Все так же искрилась на солнце, приплясывая, чистая струйка, падая в каменную лохань, над которой склонилась лошадиная морда. Лошадь пила жадно, со всхрапом, и в такт глоткам то пододвигалась, то откатывалась арба, в которую была впряжена лошадь. На сене лежал раненый и тихо стонал. Кичи-Калайчи подошел и увидел Салиха Кубталана с перевязанной грудью, бледного, постаревшего на десяток лет.
— Сынок, где тебя ранили? За что такая беда свалилась? — участливо спросил Кичи-Калайчи.
— В последнем бою… Сначала мы их гнали… в ущелье. Потом… они сверху на нас… шашкой досталось мне.
— Как же так, Салих? Днем, я сам слышал, вестник принес радость: «Наша взяла!» — его голос горы подхватили, по всем аулам разнесли! За что так не везет беднякам?!
— Не горюй, старик! Повезет и нам! — к арбе подошел человек в кожанке.
Салих открыл глаза, покосился в сторону учителя:
— Ты… успел обменять бычка?
Кичи-Калайчи смутился, загородил спиной своего будущего пахаря. Но Салих уже не мог ничего заметить, побледнел, как бумага, в горле клокотало, не давало дышать. Руки Салиха, залитые кровью, царапали доски арбы. Не открывая глаз, Салих заговорил, торопясь, не проговаривая слова:
— Прости, учитель… Вот победим, много будет дырок в посуде… на наш век хватит, и котлы латать… и нас лата… Комиссар!
— Я здесь, Салих, — отозвался человек в кожаной куртке.
— Не забудь… Мозгараул… если не выживу, Давла-Мустафе передай…
— Молчи, друг! Куда торопишься? На Руси говорят: насильно душу не выплюнешь.
— И не задержишь… — прохрипел Салих, поднялся на локтях и упал, не досказав того, что хотел.
Кичи-Калайчи уперся подбородком в старенький бешмет, глаза зажмурил. Не молился старик, себя корил: плохо знал своего ученика, много ругал, а теперь поздно; рад бы сказать доброе слово, сто слов — да некому. Умер Салих Кубталан.
Могилу бойцу за Советскую власть в горах Дагестанских вырыли неподалеку от родника. А когда обложили камнями холмик, человек в кожанке и бойцы его отряда встали в изголовье и дали залп, — последнюю воинскую почесть бойцу Революции.
Утих скрип арбы, замолк стук копыт коней, а Кичи-Калайчи все не отходил от каменного холма. Не знал старик ни аула, в котором родился его ученик, ни рода, прославленного молодым защитником бедняков. Поднял плоский камень, на котором еще так недавно сидел, распекая Салиха, достал зубило и высек на вечной странице имя погибшего, а под ним нанес узор из нехитрых инструментов лудильщика.
Покончив с памятником, Кичи-Калайчи решительно посмотрел на бычка, лежавшего в траве. Тот понимающе кивнул головой и поднялся на ноги.
На заре следующего дня они снова стояли у ворот Давла-Мустафы, и снова никто не ответил на возгласы лудильщика. Кичи-Калайчи завел бычка под навес, отвязал маузер, а веревку накинул на шею бычка, подобрал все патроны. Открывая ворота, столкнулся с хозяином, спросил, вместо приветствия:
— Ты кто? Мироед? За маузер целого быка требуешь?!
Давла-Мустафа привстал на цыпочки, чтоб дотянуться до уха Кичи-Калайчи, шепнул:
— Завтра придет красный отряд. Чем буду людей кормить? Понял?
Выйдя к роднику, Кичи-Калайчи встал у могилы и дважды выстрелил из маузера в честь короткой, но так достойно прожитой жизни любимого ученика Салиха. А потом бережно пересчитал оставшиеся патроны. Ровно двадцать боевых патронов в серых свинцовых рубашках. Если целиться наверняка, двадцать мироедов можно заставить отдать землю тем, кто пашет и растит хлеб.
* * *Горы. Скалы и осыпи камней — горькая родина горца. Дороги упрямо карабкаются на кручи и скатываются в долины. Люди протаптывают дороги…
Сегодня базарный день. Если только холера вспыхнет — базара не будет, а так никакая война не в силах отменить базар. Горец семь драк пройдет, а доберется до базара, где продают и покупают, меняют и даже крадут. Здесь собираются всякие слухи, рождаются легенды, которые, спустя годы, станут былью, здесь услышишь правдивую историю, которой суждено обернуться легендой. Базар в горах — это целая академия народной мудрости и лукавства, опыта и надежд тех, кто пришел сюда продать первые абрикосы, сменять немного меду на пряжу для паласа или присмотреть барана на племя.