Язва или инсульт? Делайте ваши ставки, господа.
А главное — потом, в Москве, начнется полный завал! Он же, с дымящимся членом наперевес, все дела перенес на после Таиланда… — и по кино, и по политике.
Да-да, по политике, и нечего тут делать невинные глаза!
* * *…Началось еще при Борисе Николаевиче — и не у одного Песоцкого: ближе ко второму сроку у всей интеллигенции, разом, случился подъем политического энтузиазма! Тот еще был энтузиазм — с холодным потом на жопе от перспективы увидеть Зюганова на мавзолее. А реальная была перспективка, чего уж…
Энтузиазм стимулировали. Какая там коробка из-под ксерокса, господа! Чепуха это, краешек айсберга, о который потерся дедушкин «титаник»… Сметы были такие — фирма «Xerox» замучается коробки делать!
Песоцкий, в те славные дни с перепугу покрывший страну предвыборными роликами повышенной душевности, своими глазами видел на столе у профильного министра, заведовавшего той агитационной лавочкой, проект заказа российской «оборонке» — на стаю дирижаблей, несущих по просторам Родины слова «Голосуй за Ельцина».
Летучая эта стая должна была мерно проплыть от Брянска до Владивостока, мерцая иллюминацией в темное время суток… Чистое НЛО. Чуть-чуть не срослось, спохватились в последний момент, решили: перебор, может сработать в обратку…
Чиновник задумчиво изучал смету, похожую на витрину со связками баранок; на безымянном пальце поигрывало кольцо с сапфиром. Прикид на министре тянул тыщ на десять баксов, и допустить поражения демократии он уже не мог.
Потом настали крепкие времена, и волноваться за исход выборов стало уже неловко. Зато патриотический баян можно было теперь рвать, не стесняясь, и если у кого оставалось стеснение, один взгляд на смету его преодолевал… И не надо воротить носы, господа: кто тут мать Тереза из присутствующих? Да, некошерно, зато как жирно! Веселее, господа, веселее. Баррель подняли, население «Аншлагом» о..ячили, пора о духовности подумать!
Кризисом лавочку еще не накрыло, нолей не жалели. Новый проект, кочном вспухший на Старой площади, назывался «Горизонты России». В прошлом разобрались, царей с генсеками, урод на бандите, по ранжиру расставили — пробил час заглянуть в будущее!
Заглядывать предстояло Песоцкому: вовремя прознав, он перехватил этот кусок у пары акул-товарищей. Креативщики были из лучших, но, выдохшись в новогодних шахтах, болванку ребята сварганили вялую — пигмалионы из них вышли как из козла плисецкая, а в марте надо было запускаться.
Песоцкий как раз и планировал тут, потрахивая Леру, довести заодно до ума и Россию, — и на тебе! — ни ноутбука с текстами, ни мобилы. Ни Леры, собственно. Лодки на грунте по случаю отлива, пекло, бар со шведами, бунгало с вентилятором и цикада под крышей. Хоть ее и трахай.
А ну хватит маяться дурью, приказал себе Песоцкий. Взять у портье пару листов бумаги, пару коктейлей в баре, сесть в теньке и за час-другой все придумать! Он обрадовался повороту сюжета: у дня появлялась перспектива. А вечером, черт возьми, должны же привезти чемодан! Вдруг еще удастся выцепить Леру? Всего же сутки прошли — вряд ли она сразу побежала менять билет, да и денег стоит, а она жадненькая. Может, еще ждет звонка? И сердце Песоцкого неровно стукнуло, сдетонировав внизу.
Ладно, подумал он, это все потом, а сейчас — «Горизонты России». Давай, годар, включай свое творческое начало!
Вместо творческого начала включилось воспоминание о последнем вызове в Администрацию, как раз по уточнению концепции этих долбаных «горизонтов». Бешенство одолевало Песоцкого от этих звонков: им делать не хер, а он дурью майся. День пополам, и башка закомпостированная.
Приехал, конечно, куда деться.
Велено было вписать «горизонты» в текущие нацпроекты. Администрация судорожно обматывалась триколором, чтоб уже было не различить, где она, а где Россия. Давайте вместе пофантазируем, предложил куратор — и приятным голосом понес уже полную ересь. Кой черт фантазировать, думал Песоцкий, втягивая анус и рисуя ромбики на казенной бумаге, — к пятидесятому году по самую Удмуртию все китайское будет. Сам хоть понимает, что гонит?
Вдумчиво кивая шелухе, струившейся с кураторских губ, Песоцкий украдкой заглянул в темные печальные глаза и ясно увидел: все этот человек понимает. Дежурная тоска стояла в темных глазах и твердое понимание правил игры — впрочем, взаимное. Россия интересовала присутствующих как источник финансирования — и не до горизонтов, а вот как раз до конца финансирования.
Куратор говорил, Песоцкий кивал головой и тоскливо разглядывал божий день за казенной портьерой. Шансов прикинуться честным мечтателем у него опять не оставалось, это он сообразил сразу. Обмарается по полной.
А впрочем, пить боржоми было уже поздно.
* * *Из-за стойки бара текла негромкая музычка — как же ее звали, эту певицу с надтреснутым голосом? Ведь знал же имя… Приятно холодил нутро коктейль, деревянное кресло удобно утопало в песке под навесом, и не было у Песоцкого никаких отмазок от работы, но мозг бастовал.
Минут пятнадцать несчастный гипнотизировал заголовок с «горизонтами», а потом перевернул лист и откинулся на спинку кресла.
Море чуть ли не шипело на полуденном солнце. Семья за соседним столиком — немцы, кажется? — играла в карты. Мальчик держал свои совсем близко к лицу: близорукий? Нет, просто прячет от мамы. Песоцкий усмехнулся и довернул голову, панорамируя берег. В гамаке под деревом дожидалась теплового удара какая-то тетка, по песку было разбросано еще несколько бесчувственных тел, две тайки под полотняными навесами привычно трудились над человеческими окороками…
Убивая время, он допил коктейль, посидел еще немножко и тем же полукругом, вдоль берега, побрел к стойке портье. Напрямую по гравию Песоцкий ходить не мог — даже тапок у него не было, у жертвы «Тайских авиалиний», а влезать в кроссовки по такой жаре было выше сил…
Он записался на массаж — заполнять день, заполнять хоть чем-то… — и сел в теньке на террасе. Положил на стол свои листки, внимательно рассмотрел опостылевшую надпись на первом — и аккуратно изорвал лист на восемь частей. Изорванное сложил стопочкой, передвинул на дальний угол и накрыл пепельницей.
Море неровно обтекало груду камней, скручиваясь в узлы, и странное состояние овладело Песоцким — как в детстве, когда засмотришься. Детские голоса вдалеке, шершавое тепло перил, чистый, светящийся лист бумаги. «Когда для смертного умолкнет шумный день…» — написал он на нем. Прочел — и закинул голову, закатывая обратно внезапные слезы.
Это было любимой микстурой в детстве: мама садилась рядом с ним, маленьким, температурящим, с коричневым раскладным кирпичиком из пушкинского десятитомника на коленях; брала ладошку, лежащую поверх одеяла, и читала своим светлым голосом. Читала не сказки, а лирику, и удивительное дело: он все понимал! И эту строчку продиктовал ему сейчас — мамин голос…
А утром солнце ложилось на паркет, и температуры не было, и жизнь была впереди… Заснуть бы — и проснуться там, на Ленинском проспекте… Или нет — на улице Строителей, весной восемьдесят пятого!
* * *Ах, какой немыслимой роскошью была та, купленная отцом к окончанию института «однушка» у метро «Университет», кому теперь рассказать! Вышибающее пробки чувство ежедневности блаженства…
Марина! Не с дрожащим чужим ключом в пальцах, не в подъезде, вздрагивая от каждого стука двери, не у ближайшего дерева, где застал любовный обморок… Они пропадали на улице Строителей сутками, приходя в себя только от приступов голода.
Туда, в тот апрель… И исправить всего один день, один час даже! Господи! Всего и дел — вырезать из сценария дурацкий, никчемный, проклятый кусок, из-за которого все полетело под откос.
Всякий раз, когда он вспоминал об этом, душу его, вместе со стыдом и тоской, затапливало ужасом перед божьей монеткой, вставшей на ребро с такой нечеловеческой назидательностью. Ну надо же было всему так сойтись!
Во-первых, в ту проклятую субботу Марина вообще не собиралась к родителям. Он ее звал (у мамы был день рождения, а мама Марину очень любила), но у студентки иняза Князевой обнаружился застарелый «хвост» по научному коммунизму — следствие полной неспособности к изучению несуществующих материй и семестра, проведенного в постели аспиранта Песоцкого…
Кто мог знать, что она плюнет на весь этот коммунизм, что мама ее уговорит, и они решат сделать ему сюрприз? И кто мог знать, что она беременна? «Я тебе что-то скажу…» — в ухо, после ласк накануне. А Лёник уже плыл в полудреме, в приятном истощении, и ничего не расслышал в этих словах. «И я тебе скажу», — ответил он, еле шевеля губами. «Скажи». «Ты моя любимая мышь», — сказал он, и она рассмеялась ему в ключицу, а через секунду он уже спал.
Обед у родителей был назначен на четыре, с утра Марина пошла по свои «хвосты», а он решил забежать на кафедру. И там, на лестнице, столкнулся с этой лаборанткой Лесей. Она давно ловила его глаза и замедлялась при встречах. А тут — весна, вольное настроение, глубокий вдох грудной клетки, молодость! Она провела пальчиком по его рубашке, как бы проверяя, застегнуты ли пуговицы, и его ударило в пах, аж в глазах потемнело.
— Какие планы? — спросил юный физик, не веря собственным ушам.
— Любые, — ответила Леся, притормозив прохладную ладошку уже в районе диафрагмы.
— Стой здесь, никуда не уходи, — строго сказал ударенный в пах и бросился к телефонному автомату. Не осторожность, а какое-то странное целомудрие не позволило ему повести эту Лесю на улицу Строителей.
Ну почему автомат не проглотил его единственную двушку? И что стоило Семе выйти в это время в магазин? И почему художник не поехал с утра на свою дачу? Ведь суббота же, и тепло… Но с первой же двушки Песоцкий дозвонился, и все покатилось куда покатилось.
— Вперед! — распорядился знаток стихий. — Я приеду к шести. Уложишься, маньяк?
Был заезд к Семе, был ключ, электричка, дурацкая необходимость разговаривать, вороватый выход из последнего вагона; прыжок с платформы на проверенную кружную тропинку, ведущую к Семиному срубу…
Потом было сорок минут молодежной доблести. Девица визжала и пыталась царапаться, и была двукратно оттрахана, и тут на Лёника напала смертельная апатия. Он не мог шевельнуться — лежал, упершись взглядом в потолочные балки, и приходил в себя. А она щебетала как ни в чем не бывало, возвращала на лицо марафет, и юный Песоцкий с неожиданной симпатией подумал про изобретателя нейтронной бомбы.
Да! Хорошо было бы взорвать возле щебеталки небольшую нейтронную бомбу, — чтобы дача осталась, кухня, чайник с заваркой… — чтобы все осталось, как есть, а она исчезла, сразу и навсегда.
Но нейтронной бомбы у Лёника не было, и надо было сбагрить этого зверька своими силами: отвести на электричку, потом, пройдя платформу насквозь, купить у бабулек цветы для мамы и не спеша пойти к родительской даче, как раз к четырем…
Все было так хорошо рассчитано!
Он осторожно вышел из укрытия; предвкушая избавление, вдохнул всей грудью шалый подмосковный воздух, быстро запер дверь, положил ключ под коврик, встал с корточек и обернулся к лаборантке: пошли.
И увидел ее удивленное лицо, обращенное к дорожке.
На дорожке стояла Марина. Собственно, уже не стояла, а быстро шла прочь с белыми хризантемами в руке. Потом она побежала. А он все торчал, вбитый гвоздем в Семино крыльцо.
— Что, знакомая? — спросила Леся. И рассмеялась. — Засту-укали…
— Дура! — крикнул он, выйдя из ступора. — Идиотка! Пошла вон!
— Что-о?
Он взвыл, в отчаянии махнул руками и бросился по дорожке следом за Мариной. Но, пробежав с десяток метров, перешел с бега на шаг и остановился. Ибо что он мог ей сказать?
Марина пыталась бежать на шпильках, спотыкалась, бежала снова… Потом ее фигура исчезла за поворотом, и он побрел вслед, уже никуда не торопясь. Куда ему было теперь торопиться?
Ему было куда торопиться, но он этого не знал.
Медленным шагом Лёник дошел почти до платформы, но остался в кустах, на перрон не пошел. Он решил обдумать все слова. Он ведь ее любит, на самом деле любит, а это было какое-то ослепление… Удар ниже пояса, несчастный случай на производстве. Это не имеет вообще никакого отношения!
Он дождался, пока пройдет электричка на Москву, и только тогда поднялся по раскрошенным ступенькам на перрон. На краю скамейки лежали три белые хризантемы.
Он присел рядом, стараясь успокоиться. Ничего, всякое бывает. Он найдет слова. Все впереди.
— Это тебе, мама. От Марины.
— А где она?
— Она не смогла.
— Да? Мы разговаривали сегодня… Что-то случилось?
— Все хорошо, мама.
Ничего не было хорошо.
Он высидел пару часов и рванул в Москву с покореженным сердцем.
Ее не было на улице Строителей, не было нигде. Вещи были собраны наспех. В инязовской общаге ничего не знали. Ее не было почти трое суток. Он хватал телефонную трубку и клал ее, не разговаривая. Он не понимал, какое число и какой день. Время останавливалось и снова появлялось в окне куском синего неба, углом кирпичного дома…
Потом позвонил женский голос.
— Здравствуйте, Леонард. Это Оля Кузьмина. Вы с Мариной были у меня на дне рождения…
— Да-да.
— Марина у меня. Простите, что я звоню, но ей очень плохо.
Он ехал куда-то за Речной вокзал, ничего не понимая.
Там — понял. Объяснили, как тупому, куря в узкую створку окна.
Марина лежала в кровати, серая, с потрескавшимися губами. Увидев его, начала выть. Кузьмина, мелькнув за спиной, вышла из квартиры.
Слова объяснений не пригодились: нужны были врачи, и срочно. Вернулась тактичная Кузьмина, сварила ему кофе; уговаривала Марину выпить немного бульона. Трясущийся Лёник доставал по цепочке телефоны врачей и звонил, окаменев от ужаса и стыда. «Это моя жена», — ответил он однажды на вопрос из трубки, и тогда Марина закричала: «Нет».
Мотая головой по подушке, четыре раза: нет!
К вечеру удалось договориться с какой-то больницей в Медведкове.
Ночью, с отбитой душой, еле удержавшись от того, чтобы поехать в абортарий и кого-нибудь там убить, он подползал к своей постылой пустой квартире. Мозг, как иглой старого патефона, царапал никчемный вопрос: как Марина оказалась у дверей Семиного дома? Ведь она шла к родителям, — но это же с другого края платформы! Она не могла не помнить, она же приезжала много раз…
Он все понял, проснувшись на рассвете, и вжал лицо в подушку от тоски и одиночества. Просто она хотела пройти еще раз мимо места, где им было хорошо, вот и все...
* * *— Тай-масса-аж!
Ах, да.
Песоцкий одним махом заглотнул подостывший чай — и побрел на экзекуцию. На середине процесса он заснул, и пока тайка мяла его тело, отсутствовал и не был нигде.
— Гуд мо-онинг!
Тайка смеялась дружелюбно.
Он очнулся, сел. Потом осторожно встал и, пошатываясь на пекле, снова вышел к бару. И что теперь делать? Куда деть тело? В бунгало — и лежать? Посреди VIP-тропиков стоял человек-вопрос.
От стойки бара на Песоцкого глядел поджарый, абсолютно лысый европеец без возраста — тот самый, что рассматривал его давеча из-за конторки. Глаза у незнакомца были водянистые, почти голубые.
— Самое жаркое время здесь — с часа до трех, — сказал незнакомец на хорошем английском. — Потом все снова будет хорошо.
— Все? — усмехнулся Песоцкий.
— Здесь — да, — ответил лысый и подцепил зубочисткой с блюдечка дольку манго.
— Вообще — все? — мизантропически оживился Песоцкий. Он уже двое суток ни с кем не разговаривал ни о чем, кроме чемодана.
— Да. Здесь все хорошо, — даже не улыбнувшись, подтвердил лысый.
— И никто не умирает? — вдруг спросил Песоцкий.
— Ну почему. — Человек быстро заглянул Песоцкому в самые зрачки и чуть дернул бровями. — Пару лет назад как раз умер один. Присаживайтесь, прошу вас.
И он указал на свободное место у стойки.
— Значит, не все хорошо, — мстительно уточнил Песоцкий, устраиваясь на барном стуле. Ядовитый разговор с незнакомцем облегчал душу — хоть какое занятие среди тропиков…
— Все, — настоял лысый. — Тревоги среди отдыхающих мы не допустили: персонал имеет на этот счет твердые инструкции. Никто даже ничего не понял — тут ведь каждый день кто-то приезжает, уезжает… Тело перенесли в рефрижератор — это у нас там, за въездом. Полиция удостоверила естественный характер происшедшего. Мы связались с турфирмой, с посольством… К обеду его уже увезли. Все хорошо.
И лысый положил в рот еще одну дольку манго.
— А покойнику? — спросил Песоцкий.
Кривая усмешка распорола узкое лицо:
— Покойнику лучше всех.
Песоцкий рассмеялся и протянул руку.
— Меня зовут Леонард.
— Андрэ, — чуть помедлив, представился лысый. — Андрэ Боннар.
— Вы француз?
Собеседник с притворной печалью развел руками.
— О-ля-ля! — весело воскликнул Песоцкий и с детской радостью отличника перешел на французский, которым не без оснований гордился. — Вы менеджер?
— Владелец.
Песоцкий присвистнул.
— Так получилось, — пояснил лысый господин, почти не улыбнувшись и в этот раз.
И добавил чуть погодя:
— Я надеюсь, ситуация с вашим чемоданом разрешится благополучно. Это здесь бывает довольно редко, надо вам сказать. Они вообще очень аккуратные.
Месье Боннар качнул яйцеобразной головой и, еще помедлив, сказал:
— Вы кого-то заинтересовали…
— Кого? — вздрогнул Песоцкий.
Лысый пожал плечами:
— Не знаю.