Александръ Амфитеатровъ НЕЛЛИ РАИНЦЕВА
Когда Нелли Раинцеву, обмытую и одѣтую въ бѣлое платье, положили на столъ въ огромномъ залѣ, изъ простѣнковъ котораго на эту бѣлую неподвижную невѣсту смерти равнодушно смотрѣли, изъ-подъ чернаго крепа, такіе же бѣлые и неподвижные мрачные боги, — Таня, личная горничная умершей барышни, хорошенькая, сама похожая на барышню, дѣвушка съ заплаканными глазками, отправилась убирать комнату покойницы.
Убирала она недолго, а вышла изъ комнаты блѣдная, съ сухими глазами, полными испуга и сердитаго удивленія. Она прошла въ свою каморку, затворила дверь на крючокъ, вынула изъ кармана нѣсколько мелко исписанныхъ листковъ голубой бумаги и, усѣвшись на сундукъ, принялась читать.
Я, Елена Раинцева, пишу эти признанія, намѣреваясь сдѣлать съ собою что-нибудь такое, отчего бы я умерла. Пусть знаютъ люди, отчего я умерла. Если только узнаютъ!.. Потому что передать эти листки лично или сказать, гдѣ ихъ по смерти моей искать, родителямъ ли моимъ, друзьямъ ли, я, пока дышу, не въ силахъ: недостаетъ духа и я ихъ, по мѣрѣ того какъ пишу, прячу подъ матрацъ. Найдетъ эти листки, вѣроятно, моя горничная Таня. Она, конечно, ихъ прочтетъ, такъ какъ она вообще очень любопытная, а потомъ — между мною и ею есть тайна. Таня если ты доведешь мои листки до папа и мама, то, разумѣется, очень огорчишь… нѣтъ: раздражишь ихъ. Поэтому совѣтую тебѣ приберечь находку до того дня, когда тебя выгонять отъ насъ. А этого — по смерти моей, когда некому будетъ за тебя заступаться — ждать недолго, потому что ты дерзкая, безсовѣстная и распутная. До чувствъ папа и мама мнѣ нѣтъ никакого дѣла: они меня не любили и не берегли, а если бы любили и берегли, не сдѣлалось бы того, что мнѣ надо умирать. Они мнѣ ничего не могутъ за листки мои сдѣлать, потому что я тогда буду мертвая, а что съ ними отъ листковъ моихъ будетъ, мнѣ все равно, все равно.
Папа — дѣлецъ и игрокъ, мама — свѣтская женщина. Мнѣ двадцать четвертый годъ, а она еще кокетничаетъ съ бывающими у насъ молодыми людьми и только ли кокетничаетъ? Я сама слышала, какъ этотъ большой дуракъ въ мундирѣ, Петька Аляповъ, сказалъ про мама своему товарищу, Эльту, что она «невредная баба». Тогда я чуть не расплакалась, мнѣ хотѣлось подбѣжать и ударить Петьку, сказать, что стыдно такъ, что онъ, негодяй. Не знаю, какъ я совладала съ собою.
Петьку я до сихъ поръ ненавижу. Потому что, если прежде мама меня не любила т.-е. нѣтъ: была ко мнѣ безразлична, — любить и не любить она не можетъ! — то я-то очень ее любила, уважала ее, любовалась на нее, у меня къ ней было что-то въ родѣ институтскаго обожанія. А теперь мнѣ все равно, все равно…
Папа не до меня изъ-за биржи и клуба; вѣдь состоянія у него нѣтъ, а между тѣмъ онъ ворочаетъ сотнями тысячъ; онѣ то приходятъ, то уходятъ, и разница между ихъ приливомъ и отливомъ составляетъ тѣ десятки тысячъ, что мы проживаемъ въ годъ. Мама не до меня, потому что она — «невредная баба». Ну, а я-то сама что такое? Барышня, владѣющая четырьмя языками, разнообразными будто бы талантами, репутаціей маленькой эксцентричности и наружностью довольно бы пріятною, не будь въ ней чего-то… какъ это сказать? — ненастоящаго, что ли?.. дряблаго, вялаго, что меня злить и возмущаетъ и отъ чего я никогда и никакими средствами не умѣла отдѣлаться. Точно тѣ цвѣточки земляники, что сдуру, вдругъ, спустя лѣто, возьмутъ и расцвѣтутъ наканунѣ осени на истощенной и отдыхающей почвѣ — жалкіе, мятые какіе-то, безъ завязи.
Репутацію таланта я заслужила тѣмъ, что немножко рисую, немножко лѣплю, немножко играю, немножко пою, немножко сочиняю стихи — и всѣ эти немножко — немножко лучше, чѣмъ у всѣхъ нашихъ знакомыхъ барышенъ. Однако, когда я, вообразивъ себя будущею великою піанисткою, отправилась къ покойному Антону Рубинштейну и сыграла ему рапсодію Листа, которую долбила два мѣсяца, которою отравила жизнь и себѣ самой, и всѣмъ домашнимъ, Рубинштейнъ поморщился и сказалъ:
— Лучше, барышня, выходите-ка замужъ!
Такъ же безпощадны оказались ко мнѣ Семирадскій, Антокольскій, Эверарди… Словомъ я диллетантское ничто, никогда неспособное достигнуть хотя бы микроскопическаго художественнаго нѣчто.
Репутацію эксцентричности я нажила тѣмъ, что стихи мои дурны и тяжелы, но полны дикихъ красокъ и сладострастныхъ образовъ, взятыхъ напрокатъ у Катюль Мендеса, Ришпена, Верлэна, Ростана; тѣмъ, что книги, которыя мои сверстницы читаютъ потихоньку, ночью, изъ-подъ подушки, открыто лежать на моемъ письменномъ столѣ; тѣмъ, что я умѣю фехтовать и смѣло скачу на лошади черезъ канавы и заборы; тѣмъ, что я не разъ переодѣвалась мальчикомъ и тайкомъ исчезала съ гусарской компаніей моихъ кузеновъ въ какой-нибудь шикарный шато-кабакъ, при чемъ эти балбесы относились ко мнѣ съ такимъ восторженнымъ удивленіемъ, точно я, по меньшей мѣрѣ, Жанна д'Аркъ и, выпивая стаканъ шампанскаго и слушая двусмысленности, спасаю отечество.
И вся-то моя эксцентричность «съ разрѣшенія начальства». Мама однажды сказала мнѣ:
— Ma petiteje vous salue: yous aver votre petit peu d'esprit. У кого нѣтъ средствъ блистать, какъ Рекамье, той надо заставить замѣтить себя, прикинувшись хоть Маріей Башкирцевой.
Это ли не carte blanche на самую широкую программу?
У меня — это входить въ программу — есть свои знакомыя; онѣ не приняты у мама и, если бываютъ у меня, проходятъ прямо ко мнѣ, въ мою комнату, и сидятъ въ ней все время визита. Но чаще я бываю у нихъ, потому что онѣ бѣдныя и гордыя и боятся, не подумали бы о нихъ, что онѣ «обиваютъ пороги» у богатой подруги-аристократки. Вѣдь папа и мама увѣрены, что мы аристократы, и я, за неимѣніемъ правъ на болѣе опредѣленное званіе, должна съ ними согласиться: пускай будемъ аристократы! Хотя, на самомъ-то дѣлѣ, я знаю, что такое аристократія, и это ужъ никакъ не мы, конечно. Аристократъ — это князь Липецкій.
Онъ не играетъ на биржѣ, не директорствуетъ въ кредитномъ учрежденіи, нигдѣ не служить даже и даетъ всего одинъ большой обѣдъ въ годъ; но когда папа получилъ въ первый разъ приглашеніе къ Липецкому, онъ сдѣлался такъ въ духѣ, что мама, безъ всякой сцены, уговорила его заплатить наши счета. Въ домѣ Липецкаго, навѣрное, нѣтъ ни одной вещи-имитаціи, кузены его не ѣздятъ въ его семью, какъ въ трактиръ, и не увозятъ его дочерей на тройкахъ къ цыганамъ. Когда я была представлена княгинѣ Липецкой, заплакала бы, кажется, отъ зависти къ ея дочерямъ: ихъ-то мать никто не посмѣетъ назвать «невредною бабою».
Къ своимъ, не бывающимъ у меня, гордымъ пріятельницамъ я ухожу отводить душу, когда становится уже невмочь противно и душно жить въ нашемъ лицемѣрномъ и развратномъ домѣ. Я назвала нашъ домъ развратнымъ… прочтутъ и осудятъ: сама-то какая святая! Да, и я развратная. И не съ тѣхъ поръ, какъ я пала, — въ этомъ я виновата меньше, чѣмъ во всѣхъ грѣхахъ моей жизни. А зову я себя такъ потому, что чѣмъ же должна быть и зваться дѣвушка-лицемѣрка, у которой нѣсколько гувернантокъ было удалено изъ дома за амурничанье съ ея отцомъ, которой мать — «невредная баба», которая съ одиннадцати лѣтъ уже слыхала и понимала, зачѣмъ и какъ мужчины любятъ женщинъ, а въ четырнадцать лѣтъ прочла «Mаdеmoisellе Giraud ma femme» по оригиналу? Прочла, поняла и, если не усвоила, то лишь потому, что случая не было примѣнить теорію къ практикѣ.
У меня есть другъ, которымъ я горжусь: Корецкая, женщина врачъ, уже пожилая. Какъ-то разъ, когда мнѣ было особенно тяжело, я разоткровенничалась съ нею.
— Да это не воспитаніе, не жизнь, — почти въ ужасѣ сказала она, — это какая-то золоченая тина, лакированная грязь. Вамъ надо все это бросить, перевоспитать себя и сдѣлаться новымъ человѣкомъ, полезнымъ для себя и для другихъ. Уйдите вы изъ вашего омута, пока не вовсе имъ васъ затянуло.
— Куда?
— Къ намъ идите: учитесь, служите, работайте. Мало ли русской женщинѣ, если она независима, сильна, не стѣснена нуждою, дѣла на Руси?.. Охоты нѣтъ къ намъ — выходите замужъ, конечно, съ разборомъ: сдѣлать хорошаго работника общественной нивы счастливымъ у его домашняго очага — задача благородная и благодарная не менѣе всякой самостоятельной дѣятельности.
Короче:
Все это прекрасно, но витіевато. Со мною надо говорить проще, а то я раздражаюсь и перестаю вѣрить. Въ стань погибающихъ? А что я тамъ буду дѣлать? Тамъ все рабочіе, а я — бѣлоручка. Воспитаніе — воспитаніемъ, а и натуришку надо принимать въ соображеніе. Яблочко отъ яблоньки недалеко падаетъ, и если вся моя семья дрянь, то неоткуда и мнѣ стать отборнымъ фруктомъ. Я вотъ браню свой бытъ, а перемѣнить его — мало что не смѣю, мало что не могу: «не имѣю настоятельной потребности», какъ выражаются моя ученыя знакомыя. Пожалуй, даже страдала бы, если бы перемѣнила, и мнѣ пришлось бы, вмѣсто флирта и переливанія изъ пустого въ порожнее, обучать ребятишекъ, какъ
И Корецкая права, когда упрекаетъ, что я на словахъ — какъ на гусляхъ, а чуть до дѣла, у меня и пороха на зарядъ нѣтъ. Такъ и вышло — вышло до послѣдняго. Бытъ мой довелъ меня до паденія, ниже какого не бываетъ, до самопрезрѣнія, жить съ которымъ въ душѣ нельзя, и вотъ я умираю, а ничего въ немъ не перемѣнила — ухожу на тотъ свѣтъ порочною, пустою и лицемѣрною, какъ жила. Смерти не боюсь, а измѣнить нравственному комфорту, — потерявъ въ послѣднія минуты хорошее о себѣ мнѣніе у тѣхъ именно жалкихъ людей, чье мнѣніе я презираю, потому что они еще хуже меня, — оробѣла…
Наслѣдственность, воспитаніе, обстановка — отравы тяжкія. Однако есть же у иныхъ счастливицъ какая то самостоятельная закваска — противоядіе этимъ отравамъ. Есть у меня еще пріятельница: оперная пѣвица на вторыхъ роляхъ. Какъ ни плохъ нашъ домъ, все же — думаю — не безпутнѣе онъ, хоть съ поверхности-то, театральныхъ кулисъ. А вотъ — подите же! — къ Липѣ никакая грязь не липнетъ. За нею ухаживаютъ, она не недотрога, и кокетка, и хохотушка, и «поврать» не прочь, — а чиста, какъ стеклышко: честная душа, честное тѣло. Точно у нея въ сердцѣ есть плотина, останавливающая притокъ житейской грязи: «Стой! Дальше не смѣй наплывать! Внутри меня святая святыхъ!» Помню: вышла въ свѣтъ «La terre». Я прочла — вещь художественная, мнѣ понравилась; многія пикантности я и сейчасъ помню. А Липа не осилила и десяти страницъ — вернула мнѣ книгу.
— Претить, — говорить, — да и скучно: какой въ этомъ интересъ?
И вѣдь это не такъ, какъ наши prudes, что ахаютъ:
— Ахъ, какой стыдъ! Можно ли разсказывать такія вещи?
И не оторвутся отъ скабрезной книги, пока не остановить ихъ вожделѣнное «Fin». Нѣтъ, просто здоровая душа у Липы и нѣтъ въ ней этого нервнаго патологическаго любопытства къ злу, живущаго въ нашихъ отравленныхъ душахъ наперекоръ сознательному стыду, наперекоръ негодованію противъ самой себя: зачѣмъ это во мнѣ? за что?
Развратъ и скука, скука и развратъ. Стремленіе избыть ихъ, спрятаться отъ самой себя, — вотъ откуда мои мнимые таланты, мнимая эксцентричность, вся моя глупая призрачная жизнь. Лишь бы жизнь шла непрерывнымъ вертящимъ круговоротомъ, лишь бы быстрая смѣна впечатлѣній, а то — къ Семирадскому, такъ къ Семирадскому, на курсы, такъ на курсы, въ кафе-шантанъ, такъ въ кафе-шантанъ, подъ дружескія распеканія Корецкой — такъ подъ распеканія. Если бы не любовь моя къ комфорту, я сдѣлалась бы путешественницею: есть же такія всемірныя дамы, что шляются по свѣту за приключеніями, и сегодня ее встрѣчаютъ на Avenue del Opera, послезавтра на римскомъ Monte Picio, черезъ годъ — одалискою въ гаремѣ афганскаго эмира, еще черезъ годъ — въ какой нибудь Венецуэлѣ невѣстою героя pronunciamento, а еще черезъ годъ она въ царевококшайскомъ клубѣ читаетъ лекцію объ алмазныхъ копяхъ Трансвааля. Я обожала Мазини и недѣли три, что называется, и легла, и встала въ окружномъ судѣ, въ качествѣ «уголовной дамы», притворяясь, будто серьезно увлечена Андреевскимъ. Хотѣла поступить на сцену, но здѣсь-то вышла совсѣмъ бездарностью: самое совѣсть зазрила. Познакомилась и дружила недѣли три съ пожилою и титулованною богачихою, меценаткою то спиритовъ, то теософовъ, то поэтовъ-декадентовъ, — она говорила мнѣ дикія, туманно сентиментальныя рѣчи, странно заглядывала мнѣ въ глаза своими черными глазами съ поволокой, слишкомъ крѣпко жала мнѣ руки и слишкомъ часто цѣловала меня напомаженными губами. Ѣздила я и въ Москву къ Толстому, но онъ, должно-быть, прочиталъ меня насквозь, такъ сухъ и коротокъ былъ его пріемъ, такъ холоденъ и безучастно-непривѣтливъ пронизывающій взглядъ его сѣрыхъ глазъ.
Однажды, когда одурь скуки мучила меня больше обыкновеннаго, моя камеристка Таня, дѣвушка бойкая и преданная мнѣ, насколько вообще можетъ быть предана служанка барышнѣ капризной, но не особенно дурно съ нею обращающейся, попросила меня отпустить ее на весь вечеръ до утра на именины своей подруги, экономки богатаго холостяка, далеко, въ другомъ концѣ города. Я позволила. И вдругъ мнѣ пришло въ голову:
— Балъ прислуги… Я этого никогда не видала.
И я потребовала, чтобы Таня показала мнѣ свое веселье. Она долго отнѣкивалась, но я настояла на своемъ. Было условлено, что я пойду въ гости къ обычной укрывательницѣ всѣхъ моихъ проказъ — тетѣ Христинѣ Николаевнѣ, что Таня повезетъ туда для меня свое платье, я переодѣнусь, перемѣню прическу, и мы отправимся.
— Я, барышня, представлю васъ такъ, будто вы служили бонною у пріѣзжихъ господь, а теперь отъ нихъ отошли и въ ожиданіи хорошаго мѣста…
Поѣхали. Приключеніе занимало меня, и мнѣ было весело. Очутились въ очень приличной квартирѣ: холостякъ позволилъ экономкѣ принять гостей въ своихъ комнатахъ, а самъ уѣхалъ на охоту. Публика вечеринки имѣла видъ довольно чистый. Меня, хотя незнакомую, приняли чрезвычайно радушно. Я танцѣвала весь вечеръ.
Не скажу, чтобы вечеръ оставилъ во мнѣ впечатлѣніе большой оригинальности и занимательности. Было, право, то же самое, что на нашихъ балахъ, — даже не каррикатура, а именно то же самое: только позы и жесты болѣе угловатые, да рѣчь либо застѣнчивая не въ мѣру, либо смѣшно вычурная по фельетонамъ бульварныхъ газетъ. Я понравилась. За мною ухаживали, мнѣ говорили комплименты. Но вотъ что меня поразило: никто изъ кавалеровъ этой «хамской» вечеринки не говорилъ своей дамѣ и тысячной доли тѣхъ пошлостей, двусмысленностей, сальныхъ каламбуровъ, какими занимаютъ насъ demi-vierges — подъ видомъ флирта, Петьки Аляновы и комп. Флиртъ былъ и тутъ, были шутки наивныя, нескладныя, часто грубыя, но не гнусныя. Эта непривычная почтительность мужчинъ къ женской стыдливости даже больно кольнула меня на минуту.
— Вотъ, — думала я, — мою горничную, о которой я навѣрное знаю, что она падшая дѣвушка, мужчины ея круга уважаютъ, щадятъ ея слухъ, ея предполагаемое — офиціальное, что ли — цѣломудріе, а наши мужчины? За что они наполняютъ наши уши, отравляютъ наше воображеніе своею, собранною на улицѣ и въ шато-кабакѣ, грязью? Мы невинны, а съ нами обращаются, какъ съ послѣдними. Меня отучили краснѣть отъ гадкихъ намековъ, потому что это смѣшно: какъ же, помилуйте, дѣвушкѣ за двадцать, а она «не понимаетъ».
У закуски хозяйка почти насильно заставила меня выпить двѣ рюмки мадеры. Отъ комнатной жары вино ударило мнѣ въ голову. За ужиномъ мой сосѣдъ, фельдшеръ изъ военнаго госпиталя, усердно подливалъ мнѣ какую-то шипучку, въ родѣ плохого шампанскаго, приговаривая:
— Нельзя-съ, извольте кушать, не извольте обижать Лизавету Леоновну, ибо такой ужъ сегодня для нихъ монументальный предѣлъ времени.
Среди ужина въ столовую вошли два запоздалыхъ гостя, судя по шумнымъ привѣтствіямъ, ихъ встрѣтившимъ, изъ почетныхъ. Вглядѣвшись въ старшаго изъ нихъ, я едва не ахнула, а Таня, сидѣвшая насупротивъ меня, уронила рюмку: мы узнали въ пришедшемъ Петрова — домашняго письмоводителя и большого любимца моего отца. Онъ сразу призналъ меня; на его спокойномъ вѣжливомъ лицѣ выразилось изумленіе; однако онъ не сказалъ ни слова. На Таню было жаль смотрѣть. Конецъ ужина, а онъ былъ не скорый, я, разумѣется, просидѣла, какъ на иголкахъ.
— Господи! Себя вы осрамили, а меня погубили, — отчаяннымъ голосомъ бросила мнѣ Таня, когда, наконецъ, встали изъ-за стола.
— Какъ же ты не предупредила меня, что здѣсь можно его встрѣтить? — возразила я.
— Да онъ сказалъ мнѣ, что не будетъ, что баринъ Михаилъ Александровичъ занялъ его на весь вечеръ какою-то работой. Да, видно, освободился и принесъ его чортъ на наше несчастье.
Я не потеряла присутствія духа. Отецъ всегда хвалилъ Петрова, какъ малаго честнаго, порядочнаго и — когда надо и захочетъ — умѣющаго держать языкъ за зубами. Я смѣло подошла къ нему и, не конфузясь вопроса въ его удивленныхъ глазахъ, начала съ нимъ тихій разговоръ.
— Петръ Васильевичъ, вы узнали меня?
— Узналъ-съ, Елена Михайловна, и ума не приложу-съ, — откровенно сказалъ онъ.
— Нечего и прикладывать. Просто захотѣлось пошалить. Вы — неправда ли? — будете добрый, не выдадите меня? Никому не разскажете?
Я смотрѣла на Петрова умоляющими глазами. Онъ покраснѣлъ.
— Никому-съ.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Вотъ спасибо! А за это я во весь остальной вечеръ не буду танцѣвать ни съ кѣмъ, кромѣ васъ.
Таня, когда узнала, что Петровъ далъ честное слово не выдавать насъ, совершенно успокоилась.
— Его слово — каменная стѣна.
Послѣ третьей кадрили Таня отозвала меня въ сторону.
— Барышня, — шепнула она, — будьте такія добрыя, если насмотрѣлись на наше веселье, позвольте проводить васъ къ Христинѣ Николаевнѣ.
— Вотъ! Такъ рано? Зачѣмъ?
— Да извольте ли видѣть, Михайло мой приглашаетъ меня въ ресторанъ: что, говорить, здѣсь гнилую селедку жевать? Нешто мы сами себѣ не можемъ сдѣлать удовольствіе? А я страсть давно не была въ ресторанѣ. Кабы вы разрѣшили, — смерть хочется. Я ему говорила, что затруднительно мнѣ, что подругой обязана. А онъ говоритъ: тащи и подругу, васъ, то-есть. Ну, это, извѣстное дѣло, гдѣ же? А я такое придумала, что провожу васъ, а онъ пущай издали слѣдуетъ, и, какъ провожу, сейчасъ съ нимъ въ ресторацію.