Там, в этой скорбной обители, страдалицу Грозную, кстати, полюбили соседки, одна не говорящая все приходила к ней и гладила ее по голове, по плечам, ободряла, у нее был обет молчания и болезнь почек, такой диагноз.
А Грозная уже не возражала, как она всю жизнь возражала против всеобщей любви, ее ведь все хотели любить, это правда, и дети, и студенты, и братья с сестрами — теперь, потеряв разум, она не противилась, только иногда подымала с кровати обе руки вверх, точно ребенок, но взять ее на руки уже никто не мог.
Сын все ходил к ней, перестилал, неловко поил и все твердил знакомым и родственникам, что какая-никакая, а другой матери у него нет.
Он очень привязался к ней, урча и приговаривая пеленал, говорил с немой уже Грозной, которая таращила на него свои слепенькие голубые глаза и послушно ела пустяковые больничные супы (своего он не мог принести ей ничего, домашнего у него не водилось).
Ту же фразу (что другой матери не будет) он говорил и после похорон — он говорил, что остался теперь совсем один, раньше жил с оглядкой на мамашу, все противоречил ей, все жил назло, вопреки, а теперь все, как-то надо жить совсем одному.
Кончилась жизнь Грозной, кончилась черными котятами, а вот сын ее все твердил, что на самом деле она просто почти ослепла, и эти черные котята были черными пятнами на линолеуме, пятнами от железных ножек кроватей, он проверял.
Мать ничего не различала, все у нее плыло в глазах, и отсюда, рассуждал сын-сирота, ей и помстились котята, а она была в полном рассудке, в полном, в полном. Это совсем не то, что те двое, которые ей мерещились в пустыне на ста квадратных метрах, — те были просто больной совестью, двое, о которых она ему говорила, что это худой мужчина в шинели и какая-то неизвестная женщина, они держатся всегда рядом и спрашивают о хлебе. А перед смертью мать полностью пришла в себя, уверял несчастный сын.
Потому что когда он ее поцеловал в один из последних дней, уходя, она его тоже поцеловала, пошевелила губами.
Только вот потом, когда он оглянулся от дверей, она подняла к кому-то руки, к кому?
Конфеты с ликером (повесть)
Глава первая Жилищный вопросНикита ушел от жены Лели, оставив ей пока что квартиру. Он мог бы разменять жилплощадь, отобрав одну комнату, но почему-то медлил.
При этом вообще ничего не предлагал и не разводился, то есть Леля оставалась замужней женой, Никита — женатым мужчиной.
Мало того, он как в насмешку каждый вечер приходил, располагался в своей комнате (он это подчеркивал, я в моей комнате), то есть в большой, и сидел там безвыходно три часа, запускал телевизор как хотел громко и под этот шум разговаривал по телефону, вообще много возился.
Дети должны были спать в таких условиях, что же делать.
Они привыкли, и привыкли к тому, что папе нельзя мешать.
Но договоренность была такая, что до семи он не приходит. С семи до девяти — его время.
Иногда удавалось отвести детей к соседям на два часа.
Никита являлся точно в свою пору, правда, кроме субботы и воскресенья. На выходные он брал как бы отгул от семьи. («Папа работает», — объясняла Леля детям.)
Нечего им было объяснять, незачем было сохранять видимость — но Леля ее сохраняла всеми силами. Дети не должны страдать. У них есть папа.
Леля совершенно ни на чем не настаивала, буквально головы не поднимала, да, нет, никаких требований.
Даже когда она заболела, лежала с температурой, вся красная, с хриплым кашлем, она и тогда не разозлилась, не выкрикнула, что детям нечего есть, когда он пришел и особенно громко включил телевизор.
Как будто бы ее вела какая-то тайная мысль, некоторый договор с самой собой. (Это бывает, что в крайних ситуациях люди как бы успокаиваются, зная, что уже никакой надежды нет.)
А положение было такое, что им действительно не на что было жить, Никита платил за квартиру, свет, газ и телефон, причем лампочки поменял на самые грошовые.
Нищета подошла уже последняя. Леля, бывшая медсестра, не могла работать — маленькая дочь все время болела.
Сама Леля была из интеллигентной семьи, но когда отец ее умер, мама стала тихо сходить с ума. Продала квартиру и купила пока что — «временно» — большую комнату в коммуналке, чтобы на просторе выбрать что-то получше, да так они там и застряли.
Деньги быстро кончились.
Каким-то образом, когда Леля была в туристическом лагере, мама в две недели успела выйти замуж за торговца овощами с рынка, снимавшего комнату в их квартире, и мгновенно прописала к себе всех его детей, мать и кучу родственников из родной пещеры, а потом — все произошло весьма быстро — скончалась.
Девочка вернулась, когда уже в ее комнате жил целый табор, а на все вопросы они отвечали «не понимай».
Сам торговец овощами все рассказал очень старательно, повез Лелю на кладбище, все документы у него были в порядке.
Леля поехала к деду за город, старый дед пытался хлопотать, ходил в милицию, в суд, но все разводили руками: мать Лели была алкоголичка.
Сказали, надо нанимать вам адвоката, а на какие деньги?
Дед тогда плюнул и прописал Лелю к себе в Сергиев Посад, где у него было полдома с огородом и с удобствами во дворе.
Леля бросила школу, поступила в медучилище, чтобы поскорее зарабатывать.
Дед умер ровно когда Леля получила диплом и устроилась работать в больницу: у него оказался обширный инфаркт.
Племянница деда, неродная тетка Лели (жена погибшего по пьяни племянника), которой принадлежала вторая половина дома, подала было в суд, чтобы отрезать кусок огорода и, если получится, то и дома, в свою пользу, но дед был не простой человек, он позаботился и оставил завещание.
Поэтому Леля, хоть и ангел с виду, знала жизнь не с самой хорошей стороны — тетка, пока суть да дело, в ее отсутствие все-таки перекопала столбы и перенесла забор на полметра вширь.
Такова была Лелина жизнь.
Спросить было не с кого. Кусты смородины и крыжовника, которые дед посадил как живую и колючую к тому же изгородь, чтобы племянница не шастала на его половину как к себе домой якобы за ушедшей курицей, — эти кусты оказались по ту сторону нового забора тетки.
Подавать на нее в суд — это надо было иметь документы на домовладение, а они странным образом исчезли, когда родня пришла на похороны (в том числе и тетка с тазиком винегрета). Она, сидя за общим столом, все время напоминала:
— Винегреду-то, винегреду попробуйте.
Такова была история Сергиева Посада и девушки Лели.
Однажды Леля сказала одевающемуся уже в прихожей мужу:
— Никита, я могу кое о чем тебя попросить?
— Не знаю, — живо ответил голодный Никита, весело и злобно. Он с некоторых пор ничего не ел у них в доме.
— Ты можешь в ближайшие три месяца не приходить?
— А что так?
— Я бы сдала комнату двум студенткам до июня.
— А может, это я бы сдал свою комнату? Людям с рынка?
— Нет.
— А может быть, я бы сдал, действительно? Нет, смотрите-ка, какова хозяйка жизни, меня же из моей квартиры выселяет просто так.
— Значит, такой ответ у тебя?
— Ответ такой, да.
— Ну что ж.
— Пойми, зачем мне ты, когда я сам мог бы получать деньги, моя это квартира, хорошо?
— Хорошо.
Все уже было сказано у этой пары, все доводы приведены. Леля после рождения дочки так и не вернулась на работу, малявка все время болела, а Никита однажды устроил дикий скандал, в финале которого крикнул, что уходит и денег ты увидишь от меня хрен! Сам буду платить за квартиру и телефон, и всё!
Тем не менее Леля упорно гнула свою линию:
— Вот скажи, Никита, а если мы сдадим эту квартиру вообще?
— Тогда это я сдам ее, — отвечал Никита с нехорошей улыбкой, — это моя квартира. А ты уберешься совсем, договорились?
— Сейчас положение другое.
— Какое же?
— Это наша общая квартира. Каждому здесь полагается по восемь метров жилой площади.
— Эка, подсчитала, но твоего здесь нет ничего.
Он уже стоял выпрямившись во весь рост и улыбался.
— Хорошо, давай тогда разменяем квартиру.
(Об этом тоже было уже говорено. Никита каждый раз повторял, что нечего на чужую площадь разевать пасть.)
— А, мне восьмиметровую, да, а вам двадцать четыре метра, не выйдет. Кто ты тут вообще? (Давняя песня имени его мамы и сестры.)
— Я подала на развод и на размен.
— Хрен! Хрен ты подала! Я скажу, что ты за меня вышла фиктивно.
— Хм.
— Чтобы прописаться, понятно?
— Вот ты все там им и скажешь. На суде.
— Когда это ты подала в суд? Что придумываешь-то?
Видно было, что он именно этого и боится, — но надеется, что Леля, как всегда, делать ничего такого не станет. Он прекрасно знал ее характер и то, как она всегда подчинялась обстоятельствам.
Леля промолчала. Она действительно в суд не подавала.
Никита ушел, грязно выругавшись и прихлопнув на прощание дверь. Леля присела на кухне.
Никита ушел, грязно выругавшись и прихлопнув на прощание дверь. Леля присела на кухне.
Что-то за этим должно последовать. Никита выглядел ужасно.
Не дай бог, если он решится на что-то. Наймет убийц? У него нет денег. Сестра ни при какой погоде не даст ему взаймы, мать тоже.
Другой вопрос, почему он не ест и не пьет в их доме? Речь не о том, что он не хочет объедать детей, прекрасно не так давно объедал.
То, что Никита психически болен, Леля заметила уже давно. Эти беспричинные вспышки злости, даже бешенства, какие-то нелепые подозрения и не менее странные попытки связать между собой ничем не связанные события (Леля купила маникюрные ножницы — стало быть, у нее появились деньги, значит, она «принимает с улицы»… Вот он и сидел вечерами дома, видимо, сторожил. Или просто хотел насолить своим присутствием, выжить).
Он, однако, не знал, что Леля вот уже два месяца подрабатывает. Она, помирая от робости, ночью расклеила объявление о гуляльной группе, что «Педагог с медицинским образованием набирает детей, прогулка и обед, с десяти до пяти ежедневно».
Приводили иногда семеро детей, плюс имелось своих двое, довольно много.
Два часа в любую погоду она болталась со своим детским садом в соседнем парке. Потом приводила весь выводок домой, разогревала их питание прямо в баночках, ставя посуду в кастрюлю с водой, и дети ели своими ложками из собственных баночек. После чего Леля с ними рисовала и немного занималась английским, в пять их разбирали.
Свои дети чувствовали себя среди детского коллектива прекрасно.
Леля даже устраивала дни рождения с песнями, подарками и конфетами. Что пригодилось, так это старое пианино Никитиной бабки. Лелю, как каждого интеллигентного ребенка, учили музыке.
Единственное, чего Леля не позволяла родителям, — это оставлять детей после пяти, ни под каким видом.
Отставшего ребенка она тут же везла к нему домой.
И заранее предупредила, что это стоит как день пребывания, такое было поставлено условие, и детей разбирали дружно.
Никита не должен был знать о группе. Мало ли что придет сумасшедшему в голову.
Свои дети быстро привыкли к новому распорядку, в холодильнике даже была специальная коробка под названием «на сладкое», куда Леля складывала сушки и карамельки для общих чаепитий. Свои дети знали, что оттуда брать ничего нельзя.
Тем не менее, хоть Леля и существовала в постоянном напряжении, но жизнь как-то организовалась.
Изо дня в день — дождь ли, снег ли, вереница детей переходит улицу по тоннелю, выныривает с той стороны и бредет в парк на игровую площадку. Там горки, карусельки, там дети играют и бегают, там беседка, где можно укрыть их от дождя. Илюшка вечно дерется, у него постоянно мокро под носом, Мефодий часто рыдает — ангел с льняными кудрями, Кирюшу приводят на час позже прямо в парк и с сумочкой с обедом в виде подарка Леле, она с этим делом вынуждена таскаться по парку. На первое ему дают суп из пакетиков, на второе рыбные консервы с порошковым пюре (всегда), на третье яблоко, хлеб положить забывают. Был праздник, когда Кирюше сунули котлету. Ребенок всегда рад простому чаю с сахаром и сушками.
Леля устраивает чаепитие в полпятого с чем-нибудь, что положили родители, плюс добавляет простые сушки с маком из коробки «на сладкое». Ребятки любят угощаться чужим.
Глеб и Анечка, собственные дети, помогали Леле, да и ребята, все до единого, аккуратно закрывали крышечками свои пустые после обеда банки и убирали их вместе с ложками в собственные пакеты.
Перед Новым годом они даже выучили английскую сценку («Little mouse, little mouse») и разыграли ее перед папами-мамами-бабушками.
Был настоящий утренник, пришли родители, из большой комнаты убрали стол, и дети в белых колготках, чешках и в масках выступали.
Им всем были вручены подарки. (Родители принесли пакеты, эти пакеты малышам и вручили, на каждом была карточка с именем.)
Только мама Кирилла забыла о подарке, в самый последний момент приволокла ребенка и убежала. Несчастный был не в костюме, и белых колготок у него не оказалось, однако же Глебушка по указанию находчивой Лели быстро дал ему свои запасные, и Кирилл с блеском выступил в роли мыши (из таких полуброшенных детей в интеллигентных семьях часто вырастают таланты).
Дашенька и Клавдия пели песенки, а Илюша, Мефодий, Аня и Глеб водили хоровод.
Сима, вечно заплаканный ребенок, да и Тамарочка, крошка едва 3-х лет, сказали вдвоем стишок поанглийски.
Родители были растроганы, некоторые плакали, бабушка Симы, к примеру (в кого внук и удался полностью).
Для Кирюши пришлось срочно делать подарок из подручного материала, из вечных сушек с маком, двух мандаринов и горсти карамели. Неизбалованный Кирюша был зверски рад. Чавкал, глядя в свой подарочный пакет честными маленькими глазками. Глеб и Анечка получили точно такие же пакетики.
Затем все играли в подвижные игры.
Ровно в пять дети пошли домой, за Кириллом явился суровый старший брат лет семи (их там таких имелось в наличии еще трое).
Спасибо, мамы с бабушками перед уходом помогли вернуть обратно стол.
Пришлось мыть полы в срочном порядке.
В половине восьмого ввалился Никита. Вид у него был довольно странный — глаза как-то выезжали в нижнее веко, таращились, как будто Никита боролся со сном.
Дети, лежавшие на диване перед телевизором, быстренько вскочили и пошли к себе в спальню. Никита же встал у них на пути и вынул из своего потрепанного портфеля коробку шоколада:
— Глеб, Аня, вот вам подарочек.
Лицо у него было красное (ниже лба).
Анечка нерешительно и вежливо взяла подарок, положила на стол.
— Ешьте, — сказал Никита, — угощайтесь.
Глеб открыл коробку, выудил одну конфету.
— Теперь ты, Анька, — визгливо произнес Никита. Как-то вроде дал петуха.
Аня тоже подошла, получила от Глебушки конфетку и сунула ее в рот.
— И ты, мадам, — мотнул головой Никита. — Жри. Твои любимые, с ликером!
— Ой, зачем же ты детям с ликером…
— Пусть привыкают, бабушка у них была алкоголичка!
Доволен был и добавил:
— А мать ихняя проститутка. Так что лопай, не стесняйся.
— Спасибо на добром слове, не хочется.
— Ну я уйду, ты же всё доешь, я знаю, — слишком громко сказал Никита. — Опять у него сорвался голос. Что такое!
— Именно это я и сделаю, но только когда ты уйдешь.
— Ишь ты, она еще шуткует! Голос подает!
Как ни странно, Никита удалился довольно скоро, перед тем пригласив детей съесть еще по конфетке. Дети посмотрели на маму и замялись.
Никита сказал:
— А то не получите от меня на Новый год подарочка! Глебу велосипед, а Ане что? Ну что тебе, Аня?
Малютка сказала:
— Не жнаю.
— Тогда берите.
И они взяли еще по конфетке. В коробке осталось восемь штук.
Никита, как ни странно, не задержался. Зорко посмотрев на жену, он быстро оделся и сгинул.
Только за ним захлопнулась дверь, Леля поволокла детей в ванную и дала им выпить по литровой банке воды. Затем она вызвала у них рвоту и дала еще по пол-литра. Опять вызвала рвоту. Потом последовало теплое молоко.
Дети после экзекуции легли и заснули. Они были очень бледные. Пульс уреженный.
Надо было бы им поставить обоим капельницы. Срочно в больницу.
Леля быстро-быстро все конфеты высыпала в кулек и положила подальше под ванну. Коробку же сунула в помойку. Стала собирать документы в больницу.
Тут же вернулся муж.
Вошел, не снимая сапог, в большую комнату. Леля успела лечь на диван.
— Эй, тетка! — позвал он.
Она не ответила.
Он подобрался к ней и ледяными пальцами полез щупать ей шею. Леля дернулась и привстала.
Никита аж подпрыгнул:
— Ты че людей пугаешь!
— Ой, — застонала она, — я, кажется, подхватила кишечный грипп, ломает всю и тошнит.
— А дети?
— Дети давно спят.
Он и туда прокрался, вернулся и спросил:
— А что они так рано?
— У нас были малыши в гостях, устраивали елку. Наелись конфет и всяких вкусностей, перевозбудились, устали.
Не мог удержаться, съязвил:
— Наелись? Полные желудки? Это не есть хорошо. И с какого же праздника у тебя деньги завелись? Вечеринки устраиваешь?
Промолчала.
Ушел, копался на кухне. А, ищет свою коробку. Нашел, видно, в помойке пустую, явился и встал в дверях умиротворенный.
— Ну что, понравились конфетки? Фольги в ведре полно!
— Даже слишком, — ответила еле слышно Леля.
— Ну ты слон! Схавала всё!
— Да там всего восемь было.
— Ладно, я еще приду, — заторопился Никита. — Я тут недалеко.
— Где? — умирающим голосом спросила Леля.
— Тебе не все ли равно.
Он ушел, Леля встала, сняла телефонную трубку, гудка не было. Что-то он сделал, где-то надрезал телефонную проводку, не хочет, чтобы она кому-нибудь звонила.
Дети были живы.