Чем больше Маша всматривалась в ее лицо, тем отчетливее понимала, что не только могла, но и в самом деле была ею!
Итак, перед ней… перед ней и в самом деле стояла…
– Лушенька! – потрясенно вскрикнула Марья Романовна, и вместе со звуком собственного голоса к ней вернулась и память о происшедшем. И память эта была столь пугающей, что молодая женщина вновь лишилась чувств.
* * *Тихо войдя в дом Сосновского, где обнаружили они лежащей почти без памяти жену его, над которой хлопотала старая нянька Наташина, офицеры и Свейский похвалили хозяина за то, что не перебудил слуг и не учинил ненужной и даже вредной суматохи. Они прекрасно понимали, сколь убийственны в провинции молва и дурная слава. Молодые люди надеялись, что выручить из беды пропавших женщин удастся, не поднимая при этом шума. Само собой, более прочих пекся о том Сосновский, но немало был заинтересован и Казанцев – как жених, которому также надлежало охранять репутацию невесты.
Ночные посетители разошлись по комнатам Наташи и Марьи Романовны, не оставив без внимания и каморку по соседству со спаленкой госпожи Любавиновой, где обитала ее горничная девушка, также исчезнувшая. Кроме того, Охотников побеседовал с нянькою, а затем с фонарем побродил вокруг дома и постоял на обоих крылечках, вглядываясь в ночную мглу. По всем приметам выходило, что к утру непогода уляжется, но пока рассмотреть хоть что-то в царящей вокруг мокрой, наполовину снеговой, наполовину дождевой апрельской сумятице было невозможно. Впрочем, дальние дали Охотникова особенно не интересовали, он больше глядел себе под ноги, и вид у него, когда все четверо мужчин собрались в гостиной, оказался весьма раздосадованный и озабоченный. Впрочем, и другие тоже не выглядели веселыми, а хмурили брови и отводили глаза от чуть живого от горя и усталости Сосновского.
– Ну что я могу сказать, господа, – со вздохом промолвил Охотников. – Ситуация не слишком радостная. Невеста ваша, Казанцев, без сомнения, похищена, и соучастницей сего была, как это ни печально признавать, служанка вашей гостьи, господин Сосновский, – Лушенька. Вывод сей я делаю на том основании, что пожитки обеих дам – и Натальи Алексеевны, и Марьи Романовны – не тронуты, а вот от убогого скарба служанки не осталось ничего: ни гребня частого, ни сменной рубахи. Исчез также теплый платок и армячишко, в кои горничная одевалась при непогоде. Кроме того, на заднем крыльце, в талом снегу, с подветренной стороны, видел я не заметенные порошею следы маленьких лаптей, что значит: девка экипировалась надлежащим образом, обулась перед дальней дорогою, в то время как барышня Сосновская была выведена из дому в домашних легоньких туфельках, а Марья Романовна – вовсе босая. Я обнаружил, – добавил Охотников, предупреждая расспросы, – что домашние туфли гостьи валяются под кроватью, а обувь молодой хозяйки отсутствует. На крыльце же, рядом со следами лаптей, видны отпечатки ног – и босых, и обутых в туфельки. Это подкрепляет мои выводы. Согласитесь, если женщина по доброй воле собирается в путешествие, пусть и самое недолгое, она готовится к нему столь тщательно, обременяет себя таким ворохом вещей, что ее спутнику только за голову хвататься приходится. В комнатах же барышни и ее гостьи весь дамский обиход брошен, кроме ночных рубах да капотов. Похитители, значит, имели при себе шубы и другие теплые вещи, чтобы дамы не успели испугаться холода и убежать домой. Можно также предположить, что Марья Романовна вечером и ночью маялась какой-то хворью. Вы все видели следы ее недомогания в комнате: ведро и прочее. Вероятно, госпоже Любавиновой была поднесена некая отрава, чтобы затуманить ее разум. Ведь она старше барышни Натальи Алексеевны, а значит, опытней, она могла почуять опасность и насторожиться, поднять крик да и вообще оказать нешуточное сопротивление. Я имел удовольствие видеть эту даму только раз, но успел понять, что она не из тех дурочек, кои при малейшем ветра дуновении валятся без чувств. Похитителям же и их сообщнице, горничной девке, нужно было непременно обессилить ее, вот затем, думаю, они и подлили ей в питье или пищу отраву.
– Боже мой, Машенька, дочь покойной сестры моей, – жалобно простонал Сосновский, – да жива ли ты или уже встретилась на том свете со своей маменькой?
– Уверен, что жива, не то мы уже обнаружили бы ее труп, – подал голос Казанцев, а Охотников согласно кивнул. – Марья Романовна – редкостная красавица, и если мы правы в своих предположениях, что дам похитили, не сомневаюсь, красота ее сыграла в том немалую роль.
– Наташенька моя тоже была красавица, – с тоскливым укором пробормотал Сосновский, заливаясь слезами.
– Да что вы, Алексей Васильевич, о ней в прошедшем времени?! – возмутился Свейский. – Даже и мыслить о дурном не смейте: воротится дочь ваша, и племянница тоже!
– А не воротятся сами, я буду искать Наталью Алексеевну и Марью Романовну, пока не найду, – сказал Казанцев, однако в голосе его не было должной уверенности, и это немедленно почуял отец его невесты.
– Ох, рвется мое сердце от безнадежности! – прорыдал Сосновский. – Спасибо на добром слове, Александр Петрович, вы благородный человек, только где же, в какой стороне искать драгоценную пропажу станете?! Даже если увезли девочек моих злодеи, то следы их давно снегом замело, ищи теперь ветра в поле! Никто похитителей не видел, никто и не слышал, конечно, о них!
– А вот это вы зря, господин Сосновский, – проговорил Охотников, – вы сами их и видели, и слышали.
– То есть как? – озадачился хозяин дома.
– Да так, – спокойно ответил Охотников. – Помните ли тот возок, который едва не столкнулся с вашим, когда вы возвращались домой? Вы еще рассказали, будто кучер облаял вас на басурманском наречии, крикнув что-то про яму, в которую непременно свалите вы свою башку? Не припомните ли, в каком месте, на какой дороге это произошло? На казанской?
– Да нет, на Московском тракте, – растерянно проговорил Сосновский. – Мы ведь по нему возвращались.
– Ну вот вам и ответ, куда повезли похищенных, – сказал Охотников. – Татаре, значит, местные тут ни при чем. Искать следует в московском направлении. Подозреваю, что эти яма и башка, вами услышанные, есть не что иное, как «яман башка»: дурная голова, плохая голова на кавказских наречиях. Вспомните лексикон, который употребили похитители при изготовлении фальшивки – так называемого прощального письма. Тот же набор словесный! Концы с концами довольно легко связываются, не так ли?
– Вы, сударь, совершенно как великий Архаров![6] – восхищенно воскликнул Свейский. – Я бы желал оказаться вам полезным в поисках. Вот какое мое предложение. Если девка Лушка и впрямь была пособницей похитителей, нельзя исключать, что о ее делишках наслышаны и другие люди в Любавинове. Возможно, что она воротилась домой или дала о себе каким-то образом знать. Поэтому кому-то из нас непременно нужно побывать в Любавинове, и я готов взять на себя эту обязанность. Конечно, появлюсь я там под приличным предлогом. И предлог такой у меня есть. В Любавинове сейчас всем заправляет дядюшка покойного мужа Марьи Романовны, некто Нил Нилыч Порошин. А некоторые земли моей супруги, Анны Викторовны, граничат с любавиновскими. Там есть спорные участки… Конечно, при жизни майора никаких споров не возникало, да и Марья Романовна на земли эти не претендовала, однако Нил Нилыч держит себя теперь хозяином и намерен имение за чужой счет расширить. Вот я и приеду в Любавиново – якобы для делового разговора, а сам тишком наведу справки о Лушке, буду ловить всякий слух и немедленно сообщу вам, господа. Отправиться в путь я могу завтра, верней, нынче же, – поправился Свейский, взглянув в окно, за которым уже начало брезжить. – Только надобно уговориться, куда мне посылать вести и где искать вас в случае необходимости. Вы, я полагаю, в N сидеть не станете?
– Разумеется, – решительно кивнул Казанцев. – Вы ведь со мной поедете, Охотников?
– Само собой, что за вопрос? – удивился тот. – Какой вояка откажется участвовать в столь благородном деле, как спасение прекрасных дам, к тому же если тут неким образом замешаны ненавистные мне черкесы или им подобная черномазая братия? Все ваши письма, Петр Васильевич, – обратился он к Свейскому, – вы можете посылать в Москву, на адрес моей матушки, Прасковьи Гавриловны Охотниковой: Большая Полянка, возле церкви Николы Угодника, собственный дом. Если же следы похитителей приведут нас в Санкт-Петербург, то здесь обращайтесь в дом господина Шершнева, улица Гороховая, возле Фонтанки. Это мой зять; жена его – сестра моя – все будет знать о наших перемещениях и местонахождении.
– Во имя Господа Бога, – простонал в эту минуту Сосновский, доселе безмолвно внимавший торопливым переговорам, – да как же вы станете искать иголку в стоге сена?! Куда кинетесь? Возок тот проклятущий был запряжен словно бы не конями, а чертями крылатыми. Вмиг исчезли они из глаз! След злодеев давным-давно замело! А если и впрямь завезли наших несчастных Наташу и Машу в столицы, то отыскать их там и вовсе будет немыслимо, что в одной, что в другой!
– Вас послушать, господин Сосновский, так прямо лечь и помереть охота, – внезапно рассердился миролюбивый Свейский. – Что ж, вот так руки опустить – да и сидеть, ничего не делая?!
– Понимаете, господин Сосновский, – рассудительно сказал Охотников, – как бы лихи ни были кони, они все же не черти крылатые, в самом-то деле, а значит, скакать не могут без устали. Злодеям придется где-то останавливаться и менять коней. Даже если у похитителей имелись свои подставы, они тоже не в чистом поле были брошены, а где-то при дороге находились. Мы отправимся на ближайшую станцию и узнаем, видели ли там таких-то и таких-то господ. Если нет, начинаем обыскивать все имения в округе: возможно, женщин держат где-то поблизости. Если же выясним, что такие-то на таком-то возке появлялись и меняли коней, стало быть, мчимся до другой станции, прослеживая их путь. Выезжать нам нужно не мешкая, Казанцев, – обратился он к приятелю, – поэтому сейчас же марш на квартиру, укладываемся – и трубим сбор уже через полчаса!
– Господь да благословит вас, да пребудет с вами Его расположение, – бормотал Сосновский, который никак не мог унять слез, – но, верно, понадобятся какие-то деньги… дорожные расходы…
– О деньгах не беспокойтесь, – махнул рукой Охотников. – Казанцев человек зажиточный, я тоже с войны вернулся внезапно разбогатевшим, ну а если что еще понадобится, сочтемся позднее. Вот четырех лошадей хороших, самых лучших, нам теперь же надобно: чтоб две под седло, а две сменные в поводу вести. Можно таких раздобыть быстро?
– Ох, кони у меня – все тяжеловозы, надежны, да на ногу не споры, – в ужасе заломил руки Сосновский. – Придется дня ждать да ехать торговать…
– Осмелюсь предложить свою городскую конюшню, – решительно сказал Свейский. – Найдется там не четыре, а с десяток наилучших жеребцов. Выбор если и отсрочит ваш выезд, то не более чем на полчаса.
При этих словах все невольно вспомнили грозные разговоры Охотникова насчет меринов и жеребцов, и, как ни был напряжен миг, Казанцев не смог сдержать любопытства:
– А скажи-ка, друг мой Василий Никитич, когда тебя на Кавказе успели Красным агой прозвать и за какие такие кровопролития? Я тебя более двух лет знаю и в друзьях с уважением числю, однако же ничего подобного о тебе слыхом не слыхал! Подозреваю, что и Сермяжный солгал с перепугу, мол, наслышан о Красном аге…
– Сермяжный – точно солгал, – усмехнулся Охотников, – и точно с перепугу. Ну что ж, я очень рад, что нагнал на него такого лютого страху: этот трус и подлец достоин сего. Что касаемо Красного аги, думаю, не только Сермяжный один, не только ты, Казанцев, но и многие другие о нем не слышали, поскольку его нет и никогда не существовало. Я просто хитро припугнул нашего ремонтера, а он попался на удочку. А впрочем, нет у нас на разговоры ни минуты лишней времени, пора и в самом деле трубить сбор и отправляться в путь.
С этими словами Охотников ободряюще хлопнул по плечу измученного Сосновского и пошел прочь из дому. Казанцев и Свейский последовали за приятелем, наскоро простившись с хозяином.
* * *Вторично очнулась Марья Романовна совсем иначе, чем в прошлый раз. Тогда она никак не могла осознать, где находится и что с ней, а сейчас сердце ее тут же пронзило совершенно отчетливое ощущение опасности. Почувствовав, что как бы пробуждается от глубокого, тяжелого, утомительного сна, Маша не спешила открывать глаза, потому что понимала: не стоит раньше времени показывать окружающим ее врагам, что она пришла в сознание. Нужно затаиться, словно воин в засаде, оценить обстановку – провести некую рекогносцировку, как говаривал, бывало, майор Любавинов.
В том, что Маша находится в окружении врагов, у нее не имелось ни малейшего сомнения. Враги эти ее похитили – ее и Наташу Сосновскую, – причем сейчас Марья Романовна могла гораздо более ясно, чем прежде, припомнить, как именно и когда сие произошло. Все случилось той же ночью, когда ее внезапно охватила странная хворь, когда невероятная боль принялась раздирать внутренности и Маша готова была на что угодно, только бы эту боль утихомирить. Лушенька посулила помощь какой-то знахарки и убежала за ней, но вскоре воротилась одна и сообщила, что знахарка в дом войти не соглашается, а ждет госпожу на заднем крыльце. Конечно, это должно было показаться Маше подозрительным, однако она, не имея сил связно мыслить в тот момент, только заплакала от слабости и от страха, что до заднего крыльца добраться не сумеет и, значит, снова придется терпеть невыносимую боль, которая так и сжигала ее нутро.
– Ничего, ничего, барыня, – приговаривала Лушенька, почти стаскивая ее с постели, – мы с барышней Натальей Алексеевной вам поможем встать и дойти. Как же не помочь? Больно ведь глядеть, как вы маетесь!
Сначала Марья Романовна тупо удивилась упоминанию о Наташе, думая, что она уже давно спит, но, поведя глазами, и впрямь разглядела ее подле себя – в одной ночной рубашке и легоньких домашних туфельках.
– Конечно, помогу, – сказала Наташа, с жарким сочувствием глядя на больную. – Только как же мы пойдем на двор прямо с постели? Не одеться ли? Не кликнуть ли нянюшку пособить?
– Довольно будет капоты накинуть, а для сего никакой нянюшки вам не понадобится, – распорядилась Лушенька с такими незнакомыми, неожиданно властными интонациями, что даже Марье Романовне в ее полубесчувственном состоянии сие показалось удивительным, а уж Наташа и вовсе глаза вытаращила. Лушенька, впрочем, тут же поняла, что сделала что-то не так, немедленно стушевалась и заискивающим голоском пояснила, что так-де знахаркою велено для пущего успеха врачевания. Конечно, следовало бы задуматься, зачем Наташе-то, которой лечение не требуется, выходить на улицу почти раздетой, однако никаких сил на размышления у Марьи Романовны не было, потому что она чаяла лишь избавления от страданий, ну а Наташа… ну а Наташе никакие сомнения и в голову не взбредали.
И вот они все трое начали спуск по черной лестнице в полутемноте, рассеиваемой лишь лучинкою, которую несла Лушенька в левой руке. Правой она поддерживала Марью Романовну, которая и шагу не могла ступить без посторонней помощи, поэтому с другой стороны ее вела, порою почти тащила на себе Наташа. Конечно, ей было тяжело, и она иногда принималась стонать и охать, Лушенька тотчас на нее очень сурово шикала, и Наташа почему-то слушалась. Один раз, впрочем, нежной барышне стало вовсе уж невмоготу, и она решительно объявила, что застудила ноги, что у нее разломило спину, руки отваливаются, в глазах темнеет, что она вот-вот сама упадет без чувств и лучше отправится за подмогою, покуда этого не произошло. Тут Лушенька всполошилась, прислонила Марью Романовну к прохладной стенке сеней и принялась что-то шептать Наташе. В том состоянии, в котором находилась несчастная больная, она не слишком-то способна была хоть что-то разобрать в этом шепоте, до нее долетали лишь обрывки фраз. Особенно громко прозвучало то ли «поможет навеки избавиться», то ли «поможет навеки избавить», а еще – «завидовать» и «соперница». Марья Романовна слабо удивилась, от кого же хочет навеки избавиться Наташа, а потом рассудила, что все же было сказано – «навеки избавить». Верно, речь шла о том, чтобы избавить ее, Машу, от страданий! При чем же тут какое-то соперничество, постигнуть она была не в силах, да и бросила это пустое занятие, вновь доверившись сильным рукам Лушеньки и помощи Наташи, которые наконец-то довлекли ее до выхода из сеней и вывели на стылое, продуваемое всеми ветрами заднее крыльцо. И тут-то началось все то, о чем она уже вспоминала прежде: уговоры облачиться в заколдованную исцеляющую одежду, обещания незамедлительно испытать райское блаженство и все прочее, окончившееся в неведомом доме у неведомых людей.
Итак, судя по случайно услышанным словам, Марью Романовну одурманили банджем, а раньше дали некую отраву, чтобы она захворала, – и вынудили таким образом обратиться к знахарке за помощью. Знахаркою притворилась женщина, которую называли Айше. Пособником ее был странный человек по имени Керим. Лушенька состояла с ними в заговоре, в этом у Маши теперь не имелось сомнений. Наташа, очень может статься, тоже являлась их сообщницей. Что значили эти намеки Лушеньки – мол, Наталье Алексеевне нужно избавиться от соперницы? Но где и как Маша могла перейти дорогу кузине? В своих мечтах касательно Александра Петровича Казанцева Маша даже себе стыдилась признаться. Неужели Наташа что-то заметила и почувствовала? Ну и что? Могла из-за этого предать подругу и родственницу? Да мыслимо ли этак карать за одни лишь пустые мечты?!
Вероятно, Наташа была обманута Лушенькой, которая присочинила на сей счет лишнего, она ведь мастерица сплетни придумывать. Это Наташу, конечно, извиняло, а вот пакостнице горничной не могло быть никакого прощения за то, что предала свою госпожу, которая сделала ей столько добра. Несмотря на отчаянное положение, в коем находилась сейчас Марья Романовна, она очень опечалилась этой несомненной и самой черной неблагодарностью. Почему? За что?!