Аман Вугеянин был лет на десять старше Артаксеркса, но выглядел гораздо старше своих лет, и вообще своей внешностью сильно отличался от царя: он был маленького роста, чернявым и кривоногим, потому что древние предки его были кочевниками, всю свою жизнь не слезавшие с быстрых коней. Трудно было найти такой вопрос, о котором Аман говорил бы серьезно, без улыбки на лице, и задумчивый, склонный к сомнениям Артаксеркс невольно сравнивал совсеты везиря с бодрящим вином, помогающим без труда разрешать любые сомнения.
На узком, смуглом лице Амана, разительно отличавшемся от расплывшегося, луноподобного облика его отца, почему-то первым делом бросался в глаза большой рот с белыми и очень острыми зубами. Этот рот то хохотал, то скалился от ярости, то смачно пережевывал пищу, то выдавал непристойные шутки, и при этом словно бы жил своей отдельной жизнью. И хотя губы Амана почти всегда были перепачканы маслом и вином и добродушно улыбались, они лишь прикрывали пасть хищника, готового перегрызть горло всякому, кто может поколебать трон царя Артаксеркса, а, следовательно, - и его высочайшее положение в царстве, даже выше великих князей. Аман был преданным другом, верным из верных - и Артаксеркс любил его за это.
"Твоего слова будет держаться весь мой народ, только престолом я буду выше тебя", - вот что сказал однажды Аману царь Артаксеркc, и сдержал свое слово. Хотя и замечал, что семь великих князей, как один человек, отворачивали за столом от Амана свои головы и сразу же смолкали, как только он начинал говорить.
"Они - старые, трухлявые пни, а мы - молодые, с огненной кровью, где им нас понимать? - смеялся Аман Вугеянин, оставаясь наедине с Артаксерксом. - Скоро князья опять разъедутся по своим кочкам, а мы останемся в Сузах, и будем здесь веселиться и пировать с нашими женами и наложницами, потому что их дни - укатились, как солнце на закате".
- Никогда такого не будет в Персии, чтобы женщины занимались мужскими делами, - сказал Аман, шумно отхлебывая вино из золотой чаши и нарочно обращаясь Мемухану, который старательнее других отворачивал от него свое лицо. - Потому что жены совсем для других сражений предназначены, разве не так?
И царский везирь громко рассмеялся, не обращая внимания на то, что смеется он в полном одиночестве, один во всем гулком, тронном зале.
Что и говорить, стоит мужчинам выпить слишком много сладкого вина, они сразу же начинают рассказывать о своих победах над врагами и над женщинами. Аман, сын Адамафы, как раз и был из таких людей.
Его прозвище - Вугеянин, то есть, Хвастун, появилось ещё в детские годы, когда он подробно расписыпал сражения, в которых ни при каких обстоятельствах не мог участвовать и прелести девиц, которыми он никак не мог наслаждаться по малости лет.
Но теперь все знали, что у Амана Вугеянина был самый большой гарем во всех Сузах, хотя женскому дому везиря было положено быть вторым по величине и роскоши после царского, и приписывали это лишь молодости царя Артаксеркса и его независтливому нраву. Ко всему прочему, Артаксеркс самолично издал указ, чтобы все дворцовые слуги и стражники падали ниц перед Аманом и точно также прятали перед ним в землю свои лица, как будто бы увидели перед собой царя, и царское слово для всех было законом.
Аман Вугеянин ещё раз весело осмотрел всех сдящих за столом с таким видом, словно хотел сказать: эй, зачем тогда вообще пить вино, если не веселиться? А что за веселье без женщин или хотя бы без рассказов о прелесях юных жен? И раз уж сюда почему-то нельзя позвать молоденьких танцовщиц с голыми пупками и розовыми пятками, то пусть они попляшут, раскачивая бедрами хотя бы на кончиках языка - эй-эй-эй!
И тогда Аман, причмокивая мокрыми губами и подмигивая то одним, то другим глазом, начал говорить.
"... С моими женами я часто бываю пьяным и без вина..." - громко похвастался Аман Вугеянин.
"...А с самыми юными наложницами невидимый виночерпий словно бы потчует меня особым, багряным вином, которое по вкусу не сравнится ни с каким другим..."
Артаксеркс уже всем телом развернулся в сторону Амана и принялся слушать его с возрастающим вниманием. По мутному взору было заметно, что царь чересчур много выпил уже сегодня вина, а на скулах его и на шее вдруг ярко проступили красные пятна.
"...Уста их - как рассыпчатый сахар, да, вах-вах, как сахар, мед и кунжутная халва..." - продолжал, закатив к потолку глаза, Аман Вугеянин.
"...Новую жену привезли мне три дня назад из Хорезма. Она похожа на красный тюльпан, на бутон красного тюльпана, который вот-вот должен раскрыться на рассвете от первых лучей солнца. Вот уже три ночи подряд только эту жену призываю я к себе. У неё такой гладкий живот и такой гибкий стан, что я зову её живым кипарисом".
"...Но и про красавицу из Бактрии я тоже не забываю, да и как забудешь её пушок над алым ртом, что прикрывает сладкий источник? Из этого источника черпаю я поцелуи и силы, которых хватает до самого утра..."
"...А видели бы вы только одну мою царевну с раскосыми и пьяными от страсти очами! Я люблю, когда она не прибирает своих пышных кос, потому что растрепанные и они ещё больше неотразимы, и чувствую себя рыбой, запутавшейся в сетях..."
".. И ещё одна есть у меня в гареме одна дикарка из Эфиопии. Ее груди упруги и тверды, как два спелых плода на тонкой ветке. А по ночам она всегда кусает мне палец и..."
Но Аман не договорил, потому что Артаксеркс вдруг с грохотом поставил на стол свой тяжелый кубок с вином и произнес одно слово: "Астинь!"
А потом ещё раз, хрипло: "Царица Астинь!"
Молодой царь, обвел присутствующих горящим взглядом, и теперь все лицо его пылало, и глаза сделались красными, как раскаленные угли.
"Все, что ты говоришь сейчас, Аман, про всех своих жен вместе взятых, можно смело сказать про одну мою Астинь, царицу Астинь, - сказал Артаксеркс в наступившей тишине. - На всей земле, во всех двадцати семи областях от Индии до Эфиопии нет никого, кто мог бы сравниться с красотой царицы Астинь."
Покачнувшись, он встал с престола и увидел, что семь старых князей Персидских и Мидийских по-прежнему прячут глаза, разглядывая драгоценные перстни на своих пальцах, а Аман улыбается во весь рот и облизывает губы, как будто все ещё не может оторваться в мыслях от медовых поцелуев своих бесчисленных жен.
Тогда Артаксеркс указал жезлом на дверь одному из своих евнухов и приказал громко: "Сейчас же приведи царицу Астинь перед мое лицо в царском венце, чтобы я мог показать князьм немыслимую красоту ее".
А, заметив усмешку старого Мемухана, царь гневно ударил по столу жезлом, и прибавил: "Нет, не только князья - пусть весь народ, собравшийся на пир в царском дворце, своими глазами увидит сегодня красоту царицы Астинь, и скажи, чтобы она нарядилась в белое платье из самого тонкого шелка и чтобы она..."
ГЛАВА ВТОРАЯ. ПЕРСТЕНЬ АСТИНЬ
...была, как белая лилия.
Женщины тихо перешептывались между собой за столом и говорили: смотрите, наша царица Астинь - как ароматная белая лилия, и даже от её тени исходит влажная прохлада.
Зерешь, первой жене царского везиря, первой пришло на ум такое сравнение, и теперь оно незаметно передавалось по кругу, чтобы именно в таких словах рассказывать потом в кругу домашних про женский пир, устроенный в отдельном зале дворца для царицы Астинь и её подруг.
Как лилия, да, как белая водная лилия...
Хотя передать в словах удивительную красоту царицы было также трудно, как удержать воду в горстях.
Самые знатные женщины города Сузы, собравшиеся сегодня во дворце, нарядились в свои лучшие платья и украшения, и это был настоящий праздник, потому что многие из них редко выходили за ворота своих богатых домов и месяцами никого не видели, кроме мужа, детей и слуг. На всех гостьях были сегодня парадные головные уборы, украшенные золотом и серебром, ожерелья и бусы из драгоценных камней, серьги и подвески в волосах, многочисленные кольца на руках.
И все же за столом сразу же нашлись и такие, кто сразу же дал волю острым языкам, слишком долго пролежавшим в ножнах покорности.
"Точно, наша царица, как белая лилия, - шептались они, загораживая рты надушенными ладонями. - От неё даже пахнет тиной и речным илом, и как бы здесь тоже не заквакать. После целой реки выпитого медового вина хочется поскорее запеть песни..."
Слушая столь беспечное хихикание, трудно было представать, что многие из подруг Астинь каждый день считали и снова пересчитывали по пальцам дни, оставшиеся до женского пира, который был назначен на седьмой день общего праздника для горожан, и чуть ли не умирали от нетерпеливого ожидания. Они знали имена всех, кто уже был приглашен на пир к царице Астинь, и тех несчастных женщин, кто не попал в этот список, обдумывали каждую бусинку, которая должна в этот день сиять на накоидках и платьях, загодя принимали бодрящие ванны и делали всевозможные притирания, чтобы выглядеть во дворце не хуже других.
"Царица Астинь, у царицы Астинь, к царице Астинь!.." - так и носилось в воздухе каждого большого дома в Сузах, как приятное позвякиванние колокольчика, и, пожалуй, никогда прежде имя царицы не произносилось вслух так часто и на столько разных голосов.
И сегодня Астинь восседала за столом выше всех остальных женщин, на высоком тронном месте, с золотым венцом на голове, а по обе стороны от неё стояли две молоденькие чернокожие служанки и обмахивали царицу опахалами из страусиных перьев. Потому что все должны понимать, что жен и наложниц у царя может быть сколько угодно, самый большой гарем, но божественная супруга, которая родит наследника престола - одна, самая несравненная.
И царица Астинь казалась великолепнее всех на пиру, и даже женщины дивились между собой на её красоту. Высокую шею царицы в несколько рядов унизывали бусы из жемчуга, а все её платье было расшито тысячами голубых лазуритовых бусинок, так что в своей тихой задумчивости Астинь и впрямь была похожа на белую лилию, плавающую на поверхности водной заводи среди кувшинок и других прибрежных цветов.
Многие мужчины мечтали бы увидеть вблизи на удивление белое, и как будто бы даже прозрачное лицо царицы Астинь, но лишь в своих беспокойных снах могли они вдоволь полюбоваться перламутровыми щеками избранницы Артаскеркса, считавшейся самой красивой женщиной во всем царстве. По персидским законам и понятиям о женской чести лишь только царь, несколько избранных евнухов, да женщины-подруги и служанки царицы, могли спокойно лицезреть супругу царя. Но царица никогда не должна была появляться в людных местах, чтобы не разжигать в мужчинах напрасных желаний, и могла лишь обедать наедине с царем, приходить ночью к нему на ложе, и старательно прятать свою красоту от жадных, завистливых глаз.
Два года назад, в самом начале воцарения Артаксеркса Великого, была доставлена красавица Астинь к царскому дворцу из маленького городка вблизи Лагаша, и сразу же сумела понравиться молодому царю больше других наложниц. Даже в самую сильную жару маленькие груди и бедра Астинь излучали приятную прохладу, и доводили молодого царя до озноба. Она была Астинь превосходная из лучших! - и, говорят, она от рождения была такой.
Непостижимо, но на теле Астинь невозможно было найти ни малейшего изъяна - ни царапины, ни шрама, ни расчеса, или хотя бы мелкой болячки, почему-то никто никогда не видел, чтобы её хотя бы раз укусил комар, песчаная муха или финиковая оса. Все насекомые, приносящие нарывы и лихорадку, словно бы сговорившись между собой, облетали Астинь стороной, и даже само солнце как будто нарочно отводило от неё в сторону наиболее беспощадные огненные стрелы, от которых кожа на теле делалась темной и грубой. А ведь родом Астинь была как раз из краев бесконечных болот, где от летней жары вода к ночи делалась горячей, а от укусов каких-то загадочных мух у многих жителей на лицах появлялись "годовые шишки", которые целый год истекали гноем и могли вовсе свести в могилу, если не прижечь их каленым железом.
Поэтому многим было ясно, что малютка Астинь со своим ясным личиком и непривычно белыми ручками и ножками, словно вырубленными из куска известняка, которая подрастала в доме дальних родственников великого князя Мереса - вовсе не простое существо, а отмеченное знаками божества, а, значит, и судьба её тоже обещала быть сияющей и необычной.
Астинь как раз достигла возраста первого цветения, когда после внезапной гибели владыки на персидском троне воцарился Артаксеркс Лонгиман, молодой царь. И сразу же во всех областях персидской державы появились наблюдатели на быстроходных лошадях, царские вестники и посланники, собирающие повсюду наиболее красивых девиц для царского гарема.
Хитрый князь Мерес, дальний родственник царя, быстро понял, как можно без особого труда обрести царскую милость, и потому самолично доставил Астинь во дворец в Сузах, назвав её лучшим из своих подарков.
И ведь не прогадал, все правильно подсчитал князь Мерес - за одну Астинь он, сразу же, получил столько золота, что смог купить сразу несколько десятков дорогих лошадей для своей конюшни, и во всякий свой приезд ко дворцу получал от Артаксеркса новые дары.
"Посмотри, а все же тяжел, слишком тяжел царский венец для тонкой шеи царицы Астинь, - тихо прошептала на ухо своей подруге Зерешь, первая жена царского везиря. - Я бы не хотела носить такой венец, в котором нельзя ни вволю потанцевать, и даже просто покачать головой под звуки арфы".
"Бедняжка Астинь, - заметила подруга, поправляя на своей голове перевязь, расшитую разноцветным бисером. - Она такая бледная и печальная, потому что напротив неё села верховная жрица лунного храма и смотрит таким взглядом, что она боится лишний раз поднести к губам чашу с вином. Уж лучше сидеть под столом, чем на тронном месте против жрицы..."
"Да, она очень страшная, эта лунная жрица", - заметила третья женщина, и все с ней согласились, хотя наврял ли смогли бы объяснить, что именно они имели в виду.
Лунная жрица по имени Синтара была женщиной не сишком молодой, но вовсе не старой, не красавицей, но и не слишком уродливой, не толстой и не худой, не веселой, но и не печальной - она во всем была какой-то неуловимой и жутковатой, как мерцающая лунная дорожка на темной, ночной воде. Рядом с ней всем сразу же отчего-то становилось не по себе: ведь лунная жрица была посвящена в какие-то высшие таинства, недоступные простым смертным, и все свои знания она могла передавать только ученикам и посвященным, и явно не за пиршественным столом. Поэтому вовсе не понятно было, о чем с ней можно было говорить.
Все украшения Синтары были сделаны из чистого серебра - и большие, свисающие до плеч серьги в виде двух полумесяцев, и амулет на шее в виде нарождающейся луны, и серебряный гребень в волосах с начертанными на нем непонятными знаками и словами. Но с начала пира никто из гостей не посмел расспрашивать, что означают знаки на гребне, потому что все знали: от пустого любопытства по части небесных секретов, без специальных жертв и молитв, у всякого может заметно сократиться число дней его жизни. Даже маленькие дети помнили, что если показать пальцем прямо на луну на небо, то после этого палец может отсохнуть, а человек в три дня умереть от неведомой болезни, причем непременно среди ночи.
Светлые глаза лунной жрицы тоже были словно отлиты из серебра - серые и пронзительные, и почему-то все женщины на пиру, не сговариваясь, старались как можно реже в них заглядывать. Но Синтара и сама почти что ни на кого не обращала внимания, и неотрывно глядела только на царицу Астинь, отчего бледные щеки царицы постепенно становились и вовсе лазуритового оттенка.
Никто сегодня не звал верховную жрицу храма лунного бога Син на женский пир, но она сама явилась во дворец, заявив, что таково было предсказание небесных светил, уселась на почетное место жены царского везиря, на какое-то время спутала все танцы и песни... Но вскоре женщины научились не обращать внимания на Синтару, вновь настроили свои арфы, стали по кругу петь песни...
Когда же очередь дошла до лунной жрицы, неожиданно для всех она тоже взяла в руки позолоченную арфу и запела, по-прежнему неотрывно глядя в лицо царицы Астинь, и голос у неё оказался резким, как у ночной птицы:
"Никому не остановить пожирающего все потока,
когда небо гремит и дрожит земля,
когда матерей и детей окутывает тьма
накрывает их, словно платком, окутывает саваном,
а зеленый тростник склоняет под ударами свои стебли.
Никому не остановить потока с неба.
И никому не остановить потока времени,
пожирающего все на своем пути.
Ни рабыне, вяжущей тростник, ни прекрасной видом царице..."
К тому же, лунная жрица так сильно облокотилась своим телом на инструмент, что в наступившей тишине сделалсь слышно, как арфа все ещё продолжает жалобно скрипеть, хотя мелодия уже как будто бы закончилась. Что это за песня? - тихо спросила царица Астинь.
А потом добавила:
- Она не подходит для пира, это не застольная песня. Наверное, её исполняют во время какого-то обряда, который мы не знаем.
- Похоже, так и есть, - согласилась жрица. - Но бывает, что пир - это тоже обряд, который понимают лишь посвященные, ведь не зря же я сегодня сюда пришла. Иногда пир - это обряд, который отделяет прежнюю жизнь от новой, совсем другой.
- Что ты хочешь этим сказать, Синтара? - повела плечами Астинь, как будто бы ей вдруг стало зябко, хотя в зале горело множество светильников.
- Только то, что уже сказала, царица.
- Конечно, ведь после хорошего пира ещё очень долго хочется петь и веселиться, и как будто бы начинаешь жить совсем по-новому! - воскликнула одна из самых молодых и веселых девушек. - Скажите, но почему мужчины каждый день устраивают себе такие праздники, а нам дозволено вместе собираться лишь в редкие дни? Значит, тем более, мы должны так веселиться, чтобы хватило на месяц, а то и вовсе на целый год...