Рык с трудом открыл глаза. Солнечные зайчики прыгали сквозь щели плохо задернутых, легких, похожих на тончайший тюль штор и, щекоча глаза, резвились на стене.
Даже не совсем зайчики, скорее – просто отблески. Так вот что его привело в сознание – заходящее солнце, светившее прямо перед ним в окно и еще щедро дарившее свой свет и тепло людям на этой грешной земле.
Закрыв глаза, он вздохнул, пытаясь поймать за хвост ускользающую мысль, пожалуй, оставшуюся единственной в гудящей набатом голове. Что-то крутилось в голове, навязчивое и необходимое, важное, но думать и напрягаться не хотелось, и он мысленно послал свои же мысли подальше.
Ощущения потихоньку возвращались. Тишина вокруг, постель, мягкое одеяло привели его к выводу о том, что он в больнице. Правда, неестественно тихо. Странно… Но это все же лучше, чем очнуться в холодной прозекторской, освещенной одинокой, засиженной мухами лампочкой, с соответствующим антуражем кафельных стен, каталки-катафалка, грязной простынки и бирки с номерком на пальце. Бывали-с случаи, наслышаны!
– Э-эй, – Петр решил позвать кого-нибудь, – эй, я живой…
Но открытый рот так и остался открытым, потому что в следующее мгновение расшалившийся теплый, очень теплый ветерок легким порывом распахнул занавески.
В открытую нижнюю четверть высокого сводчатого окна заглядывали кроны деревьев, щедро усыпанные сочной зеленой листвой, скрывавшей чирикавших птичек. Это открытие привело его в состояние мгновенного ступора. Амба, приплыли!
«Что это, никак лето на дворе? Сколько же я в отключке провалялся?!» – первая разумная мысль пронеслась в мозгу Петра.
Он прекрасно помнил, как летел вниз, сжимая в ладонях жестяную трубу, как угодил точно в открытое отверстие канализационной шахты.
Запах зимы и мокрый холодок шлепавшихся на лицо снежинок еще свежи были в памяти, не успев растаять, забыться и смениться радостными и манящими нотками весны.
Яркое марево уходящего за горизонт светила озарило напоследок всю комнату, скрыв в багрово-желтых всполохах и стены, и потолок, и самого Петра, ослепило, заставило зажмуриться.
На мгновение ему стало так хорошо и тепло в этом всепоглощающем кипящем золоте заката, захотелось, чтобы этот миг не заканчивался. Захотелось раствориться в теплом свете, плыть, как пылинка в ласковом солнечном луче, не знающая забот, проблем, страха…
Было страшно, он даже не решался пошевелиться, боялся узнать, что ноги могут его не послушаться. Переборов себя, чуть двинул пальцами. К великому его облегчению, ноги отзывались, сгибались и раздвигались под легким одеялом без малейших затруднений. Петр решился и сел рывком. Оглянулся вокруг и…
– Оп-ля, у-а, иптыть! – нечленораздельные звуки вырвались из горла, и Петр стал лихорадочно тереть глаза. Такого просто быть не может, но оно есть! Это куда же он попал?! – Президентский люкс в сумасшедшем доме! – пробормотал он, очумело разглядывая обстановку и скользя взглядом по стенам, потолку, не веря своим глазам.
Вообще-то разговоров вслух раньше он как-то не замечал за собой, однако впечатления от сегодняшних событий буквально переполнили разум, и мысли, как одичавшие от струи дихлофоса тараканы, лезли во все стороны, не вмещаясь в болезную головушку.
– Да уж, нехилые себе хоромы отгрохали!
Петр поскреб подбородок и не ощутил щетины, которая должна была бы по идее отрасти за столь долгое (а долгое ли?) время. Кто же его брил и когда? Это была еще одна загадка, но ее обдумывание он отложил на потом.
Комната была размером побольше, чем его в общаге, примерно метров двадцать квадратных. Кровать у стены, слева – вычурная резная двухстворчатая дверь с массивными ручками, изогнутыми причудливыми фигурами. Очень высокая к тому же, метра под три, плотно закрытая.
А кровать, на которой он лежал, и кроватью-то назвать язык никак не повернется. Ложе! От края до края – метра два с половиной.
Даже раскинув руки и ноги андреевским крестом, и то до краев просто так не достанешь. Шелковая белая простыня, пуховое огромное одеяло и масса мягких подушек в таких же шелковых наволочках, да к тому же вышитых золотыми нитями и какими-то причудливыми розовыми узорами.
Над кроватью натянут на витых золоченых столбиках белый балдахин, на вид довольно тяжелый. И тоже весь расшит золотом, прям как дембель перед отправкой домой. Пошлейшая роскошь!
Стены комнаты – сплошная лепнина, с золочеными мордами, узорами и завитками. И потолок такой же крутой, да еще с цветными картинками и ликами. Окна сводчатые, старинные – рамы составлены из многих пластинок стекла. У одного окна, что рядом с ложем, левая створка открыта, другие окна наглухо закрыты.
А вот мебели почти не было. Возвышалась одна лишь огромная и такая же вычурная мебелина, то ли гулливеровская тумбочка, то ли маленький шкаф на золотых кривых ножках в левом углу, между окнами.
А на ней – то ли часы, то ли комод. Часики размером с комод! Сплошные изогнутые узоры из золотой лепнины, а в центре циферблат размером с поднос, и тикают громко – тик-так-бум, тик-так-бум! А времечко отмеряют четверть девятого, 20.15, «Спокойной ночи, малыши» еще не начинались.
В углу между правыми окнами резной дубовый полированный шкаф со стеклянными дверцами – за мутным стеклом просматривалась какая-то утварь типа сервиза.
А вот с правой стороны кровати что-то поинтереснее – низенький столик на кривых толстых ножках, а на нем здоровенный, огромный канделябр. Не подсвечником же именовать этого монстра – язык просто не повернется. Петр насчитал аж двенадцать свечей, толстых, пока не зажженных. Судя по виду, весит прилично, массивный, бронзовый. Вообще, канделябр есть единственный потенциальный источник света в этой комнате – каких-либо люстр и ламп Петр не приметил, так же как и розеток.
Рядом с канделябром лежала шпага в ножнах. Да-да, настоящая шпага. И любопытство тут же толкнуло его на следующий шаг. Петр медленно, сидя на заднице, подобрался к краю гигантской постели и опустил ноги на пол.
Ноги коснулись не пола, а мягкого ковра, который устилал все пространство комнаты. Пушистый ворс ласкал подошвы. Явно дорогущий ковер, впрочем, как и все окружающее убранство. Да уж, не чета убогим коврикам в девичьих комнатках общаги.
А вот следующее открытие неприятно поразило Петра, и заметил он его в последнюю очередь, хотя по идее должен ощутить сразу же после пробуждения. На него кто-то надел шелковую ночную рубашку до пят, дорогую, холодную и чертовски неудобную – как баба в подоле постоянно путаешься, а на край наступишь, так и шлепнешься. А вот ни трусов, ни майки на теле и в помине не было…
– Как же, помню, играл я на хоросанском ковре и смотрел на гобелен «Пастушка», – процитировав классиков, Рык твердой стопой направился к шпаге. Взял оружие в руки и вытянул из ножен.
– Ух ты!
Видно, почти в каждом мужчине есть тяга к оружию, заложенная в генах с рождения. Шпага сразу понравилась Петру – причудливый золоченый эфес с плотной решеткой, длинная узкая полоса острого клинка. На серебристо-тусклой стали было что-то выгравировано, видимо, по-немецки. Но вникать и пытаться перевести текст он не стал, все равно языка-то не знает.
Рукоять удобно легла в его ладонь, и Петр взмахнул клинком. Свист стали прозвучал как приятная душе музыка. Рык с неохотой вложил шпагу в ножны, подержал еще в руках. Тяжелая, килограмм с лишком будет.
«Я сплю, – пронеслось в голове. – Надо ущипнуть себя и проснуться…»
«Ага, чтоб проснуться и собственноручно кайф обломать?! – Внутренний голос выражал сомнения Петра. – Вообще, может, это и не сон, а полноценная шиза, ведь головкой-то приложился я неслабо…»
«Не буду просыпаться! – про себя решил он. – Пусть сон наш дольше века длится».
И тут его чуткое ухо уловило речь за окном. Крадучись, на цыпочках, Петр подошел к левому торцевому окну и осторожно выглянул из-за шторы.
Та-ак, домина двухэтажный, он на втором, а вот дальше интереснее. Дом имел вогнутый вырез – на втором этаже окно с балкончиком, далее под прямым углом к его окну стена с такими же сводчатыми окнами.
– Становится все страньше и страньше, сказала бы Алиса! – прошептал Петр и осторожно, на цыпочках прошел в самый дальний конец комнаты и выглянул в другое окно.
Полное подобие – такой же вогнутый вырез здания, аналогичное окно с балконом, внизу дверь, и также под углом стена со сводчатым окном на втором этаже.
Он впервые видел здание с такой планировкой и резонно предположил, что оно представляет собой квадрат примерно 12 на 12 метров со срезанными внутрь углами, в которых имеется по двери.
– Многовато дверей получается, целых четыре. И форма дома крестом, странная, так давно не строят. Но интересно, кто ж это там говорит? – Петр чуть высунулся из окна.
Внизу стояли два расфуфыренных фраера в костюмчиках восемнадцатого века. На глаз определяя период времени, Петр не думал, что слишком ошибался в датировке. Клоуны – в лентах, позументах, в чулочках и ботинках с пряжками. Оба в белых париках с косичками, на концах которых болтались кокетливые бантики, а на головах – треугольные шляпы с плюмажем из перьев. Петр чуть не расхохотался от такого курьеза, но сдержал опрометчивое желание.
Парни все-таки явно не ряженые, а часовые на карауле. В правых руках странные субъекты держали на отлете старинные кремниевые фузеи с примкнутыми гранеными штыками, на ремнях портупей прицеплены короткие шпаги и лядунки с патронами, причем крышки сумок были с каким-то металлическим гербом, разглядеть который Петру не удалось.
А вот службу караульную ребята несли скверно. Нет, стояли на часах твердо, не качались, просто стервецы тихонько меж собой переговаривались.
– Фридрих, дружище, пастор вчера привез чудный шнапс. Право, несчастный бочонок. Для таких бравых молодцов, как мы с Дитрихом, это детская забава!
– Ты горазд, брат, на забавы! – упомянутый Фридрих чуть растягивал слова, как бы их прожевывая.
– Я такой! – Первый гордо выпятил грудь, чуть отставив ногу. – Гретхен, правда, тоже немало приложилась, но это ее только раззадорило, и в постели она была как молодая волчица. Ах, ее ляжки упруги, как свиной окорок, так и тянет укусить…
– А ты, Ганс, возьми и укуси! – заметно подергивая головой, довольный своей шуткой, засмеялся Фридрих.
– Зря ржешь, она взяла сперва на французский манер, а потом мы покатались на «дилижансе»… – с придыханием протянул Ганс, на что Фридрих удивленно поцокал языком и присвистнул.
– Надо тоже к ней подкатить, может, она и мне не откажет? – мечтательно протянул он, уже представляя, как будет щупать и мять вожделенное не для одного десятка мужчин гарнизона тело поварихи Гретхен.
– Ты не в ее вкусе. Она любит охочих до разных любовных ухищрений, а тебе только попыхтеть и отвалиться. Вон Дитрих на той неделе попробовал ее прижать, так она ему ребро сломала и три зуба выбила. До сих пор в караул не ходит.
– Да, совсем не повезло малому. А нам за него отдувайся, тем более сейчас, когда кайзер Петер головой с коня приложился, мало ли что ему туда стукнет. Сгноит ведь на плацу… – договорить он не успел, повернулся на чей-то окрик.
Рык увлекся, слушая их, однако упомянутый неизвестный ему «дилижанс» его смутил. К своему стыду, такой позы он не ведал. А ведь сексуальный опыт, полученный отчасти им самим, но в большей степени почерпнутый из откровенных разговоров приятелей, плюс изученная со всей тщательностью «Камасутра» и просмотренные в видеосалоне фильмы фривольного содержания позволяли ему считать себя подкованным в области постельных мероприятий.
Но главный смысл услышанного дошел до его разума не сразу: часовые говорили п о-н е м е ц к и, ведь все эти «дер» и «дас» Петр просек мгновенно. И тут Рык оторопел окончательно – он ведь понял, о чем идет речь!
«По всей видимости, я хорошо шизанулся. Или вокруг меня специально устроили восемнадцатый век со всеми причиндалами, со строгим соблюдением исторического антуража… А язык внушили во сне гипнозом… А зачем? Наверное, притаились и наблюдают за моим поведением. Типа, буду я теперь, как дурак, бегать по стенам и кататься в падучей по полу… Маленький дворец отгрохали, комнату мне оформили с лепниной и позолотой, да еще часовых в соответствующей форме у самых окон поставили… Только интерьерчик-то вовсе не бутафория, денег эта лепота немалых стоит. Значит, пока я в отключке болтался, меня бревном привезли куда-то. Только от Иркутска на ближайшие несколько тыщ верст такого, вроде этого, места нет… Или дежавю, или шиза, или… Оч-чень интересные глюки… Точно! – осенила его тут внезапная, но вполне разумная догадка. – Глюки. Я же шибанулся башкой, в коме лежу теперь где-нибудь в больничке. Колют мне наркоту какую-нибудь, а я тихо, как растение, гажу под себя и глючу… И, видать, наркота качественная, и поэтому такие глюки неплохие. Ну и ладно, буду глючить дальше… Может, у них вторая серия предусмотрена?»
Петр на цыпочках стал осторожно переходить от одного окна к другому. Через несколько минут он сделал первые выводы – дом, хотя и был окружен деревьями, располагался отнюдь не в парке, а в крепости. И пусть цитадель значительно уступала размерами Петропавловской или Нарвской крепостям (а в них Петр побывал в прошлом году после стройотряда), но это было настоящее фортификационное сооружение, причем семнадцатого или восемнадцатого веков, не раньше и не позже. Стен бастионов он не мог увидеть, но вот конфигурация земляных валов определенно говорила об их присутствии.
Петру удалось разглядеть на них орудия тех же веков – две маленькие пушчонки с кургузыми стволами, по всей видимости, трехфунтовки, и одно большое, с относительно коротким, но толстым стволом, на котором, как показалось Петру, красовалась маленькая фигурка.
– Не может быть, это же единорог Шувалова, я его в артиллерийском музее видел. Надо же, ну и раритет!
Солдат на крепостных валах и возле орудий он насчитал с три десятка, причем двое красовались в высоких гренадерских шапках с медными налобниками. Вот только поразмышлять надо всем увиденным Рыку не пришлось, не успел…
Дверь распахнулась в обе створки, и в комнату вбежала полноватая девица в старинном белом платье. Золотистые локоны спадали с высокой прически, глубокое декольте открывало плечи и несколько крупноватую, но для любого мужика привлекательную грудь. А что страшная, так на то водка есть… И тут у Петра перехватило дыхание.
«Лиза! Здесь? В этом маскарадном прикиде?! – мгновенно пронеслось в голове. – Господи, да что же это такое…»
– Государь! Вы оправились?! Слава Господу, мы так испугались. – Девушка бросилась перед ним на колени, крепко прижалась грудью к ногам и стала пылко целовать его руки.
От сердца чуть отлегло – похожа, очень похожа, но не Лиза. Та его руку и в бреду целовать бы не стала. Хотя похожа сильно, и такая же толстая, в смысле упитанная и аппетитненькая, но пострашнее. Петр, чуть наклонив голову, машинально погладил девушку по русым волосам, а потом уткнулся взглядом в ее почти не прикрытую грудь.
Два полушария грудок с приличный мячик, но по-девичьи еще упругих, даже выглядывали из декольте красные пипочки сосков. Петр испытал острейшее желание. Он жаждал обладать ею, безумно жаждал, как в пустыне хотят глоток холодной родниковой воды. Его мужское достоинство отреагировало соответственно – через минуту восстало, как феникс из пепла.
Но девушка, прижавшаяся к твердеющей плоти щекой (через рубашку чувствовалась эта обжигающая девичья щека), отреагировала как-то ненормально. Она очень оживилась и громко взвизгнула, Петру показалось, что от дикой радости, и тут же крепко ухватилась пальчиками за причинное место, как голодающий хватает кусок хлеба, затем подняла вверх, прямо на него, свои жутко счастливые голубые глаза.
– Я счастлива, ваше величество, быть преданной вам душой и телом, – волнующий голос разрушил последние сомнения Петра, и он решился.
Какое «ваше величество», какой «государь», к черту этот бедлам! Сон так сон, а во сне все можно!
В дверях толпились разодетые щеголи, но вот в комнату проходить не решались, да и поглядывали на него как-то чересчур преданно, чуть ли не по-собачьи, только хвостом не виляли. Рык сделал им страшные глаза и гневно махнул рукой – с глаз моих прочь! Все за дверь!
Указание восприняли мгновенно, и все тут же шустро смылись, как вода в унитазе, а створки двери тихо сомкнулись. Петр опустился рядом с девушкой на пушистый ковер и поцеловал, чуть касаясь губами, вздымающуюся от дыхания волнительную поверхность груди. Вначале одну, а потом и другую.
Его не оттолкнули, наоборот, девушка тут же схватила обеими руками его голову и крепко прижала к своей груди. Петр пальцами опустил пониже край декольте и полностью освободил пленительные чаши, а затем стал ласкать языком соски, которые очень скоро стали походить на спелые вишни. Девушка ответно ласкала его волосы губами и руками, а спустя минуту стала глубоко и возбужденно дышать.
И только тут Петр понял, что он желанен. Отчего это, почему – такие вопросы ему сейчас просто не приходили в голову. Он решительным движением спустил края диковинного старинного платья с обнаженных плеч девушки и стал исступленно целовать мягкие послушные губы, нежную шею, полные груди и мягкие плечи. Ему отвечали, и не менее страстно.
С превеликим трудом, разорвав несколько шнурков, при лихорадочной помощи девушки, Петр кое-как стащил с нее платье. И был чуть удивлен отсутствию на ней трусиков, но только думать на эту тему он не стал. Не до того было. Молодое зовущее тело лежало перед ним, и он быстро, но бережно и осторожно навалился на нее, и его полностью накрыло неистовое безумие…
Петр судорожно переводил дыхание… Два раза подряд, практически без перерыва и отдыха – такого у него просто никогда не было, даже когда из армии демобилизовался с полнехоньким запасом гормонов и мужских нерастраченных сил.
Девушка лежала с ним рядом, все ее рыхлое, сдобное тело было покрыто маленькими капельками пота, а вот дышала уже спокойно. Потом повернулась к нему, погладила нежной ручкой по груди, чуть прижалась тугой грудью и игриво прошептала, щекотнув волосами щеку: