Первым делом Петр подошел к подставке, взял плотно набитую табаком трубку, раздул тлеющий фитиль до огонька и подкурил от него. Медленно прошелся по кабинету, выгадывая время для разговора, несколько раз пыхнув дымом из трубки. Товарищ Коба – ни дать ни взять!
– Ваше величество, что вы собираетесь предпринять?
– Пока ничего не собираюсь, мой старый друг. Буду ожидать генерала Измайлова. Надеюсь, он привезет самые свежие сведения, которые либо подтвердят, либо опровергнут то, что говорил мне дед.
– Государь, я боюсь, что вы делаете страшную ошибку!
– Это может быть просто ночным кошмаром…
– В кошмарных снах, государь, не проливают настоящую кровь. И меня бил тростью ваш великий дед, и многих других тоже бил. И это было отнюдь не во сне. Да и свою трость он у вас в кабинете не случайно оставил. Не удивляйтесь, государь, я узнал ее, тем более что сорок лет назад имел возможность испытать эту трость на своей спине. Ваше величество, вам надо немедленно действовать! – Миних уже откровенно горячился.
Петр удовлетворенно отметил, что фельдмаршал воспринял его наспех придуманную частицу лжи во спасение за чистую монету. Он прошелся по кабинету, медленно выдохнул клубок дыма и спросил:
– Что ты предлагаешь, фельдмаршал?
– Мятеж подавить, не мешкая. Есть две возможности. В Кронштадте флот и три полка. Здесь есть шлюпки и галера, они отвезут нас туда. Погрузим пехоту на корабли, войдем в Неву и высадим десант! – Фельдмаршал четко рубил фразы, голос суровый.
Петр быстро переварил информацию и сделал нетерпеливый жест рукой. Миних тут же продолжил:
– Можно также быстро отойти до Нарвы, там преданный вам, ваше величество, генерал-аншеф Петр Румянцев. А у него в Лифляндии и Эстляндии сосредоточены тридцать пять тысяч надежного войска, мы двинем эту армию на Петербург. Полки обстрелянные и закаленные, они легко и быстро раздавят гвардейских мятежников. – Миних требовательно посмотрел на Петра.
Тот пыхнул трубкой, его мозг напряженно работал. Оба варианта в принципе подходили, но он интуитивно чувствовал некую двойственность выбора и после некоторых размышлений решился:
– Ты, мой старый преданный друг, прав, но мы поступим чуток иначе! Ты нынче отплываешь в Кронштадт, возьми для конвоя взвод голштинцев, на всякий случай, если моряки вздумают пойти на столицу. У тебя будет всего два дня, чтоб привести мой флот к полному послушанию. Любых посланцев из Петербурга – вешать немедля, без жалости! На нок-рее флагмана! Все плавания до Петербурга прекратить! Высади десант в Выборге и перекрой границу, чтобы заговорщики не бежали. Любое судно из Петербурга задерживай под арест.
Петр остановился, сделал паузу, обдумал и начал уже отдавать конкретные директивы:
– Подготовь эскадру, распредели солдат и матросов десанта по кораблям. Составь диспозицию – какой корабль супротив каких зданий становится. Бить полным бортом, но только картечью. Ядра могут попортить здания, а это мой город! Тридцатого дня июня входите в Неву и атакуйте, высаживайте десант. Солдаты должны знать, какие роты и какие здания занимают – Сенат, Адмиралтейство, гвардейские казармы, Петропавловскую крепость и прочее.
«Почту и телеграф не забудьте, и залп «Авроры» не проспите», – злорадно усмехнувшись про себя, он медленно прошелся по кабинету, краем глаза подсматривая за Минихом.
Лицо фельдмаршала вытянулось, он с таким нескрываемым изумлением смотрел на него, будто увидел и услышал кого-то другого. Петр прекрасно понимал, кого именно – самого Петра Великого…
– И еще одно, мой фельдмаршал. Сенат, духовенство, гвардия присягают матушке Екатерине. Они изменники и воры! Истребить присягнувших, тех, кто будет драться супротив, без жалости всех до единого, чтоб духа не осталось! Остальных щадить, но брать под арест и вести розыск. Матросам и солдатам выплатить перед высадкой двойное жалованье, водкой хорошо попотчевать. Казной флотской смело распоряжайтесь, указы нужные я немедленно прикажу написать. – Петр пылал праведной злобой, он просто физически остро почувствовал, как на его шее с силой сжимаются потные лапища пьяных гвардейских офицеров, как они душат его. От этой мысли его основательно передернуло, и он закончил последними приказами: – Найдите верного офицера, пусть задолго перед высадкой войск на шлюпке подойдет и объявит ворам, будто флот идет присягать Екатерине, изменники-гвардейцы соберутся на набережной встречать, там их всех сразу и накройте картечью. Грабежей и насилий не допускать, ставить крепкие караулы, нарушивших приказ и мародеров офицерам расстреливать на месте, неукоснительно. Пьяную чернь, фабричных, если кабаки и дома начнут грабить, истреблять не мешкая, как бешеных собак!
– Ваше величество! Может, десант высадить на один день раньше, уже завтра, ведь мятежники могут упрочиться…
– Нет, фельдмаршал! Мы не успеем подготовиться. И еще одно. Если раньше начать, то тайные воры не успеют стать явными, потом затаятся! Нарыв надо вскрывать полностью, попозже, чтобы созрел, и выдавить с кровью, чтоб весь гной вышел. Я не желаю оставлять в столице измену на будущее, их надо всех, как стрельцов, поголовно, под корень, как князь-кесарь с ними сделал! Железной рукой князь Ромодановский поприжал их вольницу, пока дед мой, Петр Алексеевич, в отлучке от государства находился с Великим Посольством! Но они на своей паршивой шкуре узнают, как мятежи против меня, внука великого императора, устраивать! – Петр гневно взмахнул рукой и швырнул трубку на пол.
Фельдмаршал оторопело пожирал его глазами, и Рык внезапно осознал – так примерно чувствует себя человек, когда вместо копейки получает миллион.
«Миних побаивается меня, крепко зауважал, а это дорогого стоит. Будто узрел старик перед собой настоящего сильного императора», – удовлетворенно констатировал он, уже немного успокоившись.
– И еще одно, фельдмаршал. Я не хочу терять Кронштадт. Если же мятежники в нем утвердятся, то твердыню надежную иметь будут, и ничем их оттуда не изгонишь. А сами они, после неизбежного поражения, в заморские страны спокойно отплыть смогут и там сладко поживать. Но, если я сам лично в Кронштадт прибуду, то время упущу, и мятежники могут армию к неповиновению возбудить, а сие чревато.
Старый фельдмаршал чуть наклонил свою седую голову, соглашаясь с очередным предположением императора. Петра это немое одобрение сильно окрылило, значит, не совсем он конченый человек и предложил Миниху не глупость несусветную, а вполне умные, продуманные и не ожидаемые от него решения в возникшей ситуации.
– На тебя лишь надеюсь и уповаю. Что жалости предаваться не будешь, что крови пролить не убоишься, – от таких слов Петра Миних аж поперхнулся и закашлялся, с нескрываемым недоумением и обидой посмотрел на него, как бы говоря: «Ты, государь, не заговаривайся, меня недаром Живодером зовут».
Петр подошел к подставке, взял плотно набитую трубку, закурил и неожиданно несколько сменил тему:
– Дед мой, как ты знаешь, начал свое великое царствование с бегства в Троицкую лавру. И это воспоминание отравляло ему жизнь. И мне придется бежать от заговорщиков, ибо сила пока на их стороне. Но скажу тебе, как на духу, ибо верю, как самому себе – мятеж гвардии мы беспощадно подавим! Здесь, в Ораниенбауме, гарнизон крепкий оставлю, и пусть мятежники думают, что я в осаде засел. А войскам, под Нарвой расквартированным, приказ дам сюда прийти, с полками говорить буду, и на ворога их поведу…
Петербург
Слухи расползались по столице, как чума, только намного быстрее, захватывая некрепкие разумом и пришибленные водкой умы. О чем только не говорили в столице аристократы и солдаты, фабричные и офицеры, купцы и матросы! Такая жуткая дурость распространялась в Петербурге, что у многих головы пошли кругом.
– Кузьма, ты слышал, наш император совсем от веры истинной отшатнулся, лютеранских попов во множестве выписал и хочет их по всем церквам рассадить, ересь поганую сеять.
– Да нет же, он масонство хочет ввести…
– А вы слышали, любезные, при Гросс-Егерсдорфе генерал Апраксин по приказу Петра велел к пороху простой песок подмешать, чтоб ружья русские в пруссаков стрелять не могли! Да, любезные, и это совершенная правда, я от одного офицера слышал. Вот Иуда! Потому-то гвардия нынче и поднялась…
– И в Голштинию свою с…ую повелел гвардию нашу отправить, чтоб с пруссаками вместе ужо воевать супротив французов да австрияков. Будто нужна нам эта новая драка…
– Да нет же, со шведами война будет…
– Матрена, смотри, гвардейцы толпою валят, никак кабак громить будут. Вот благодать какая настала, водки с вином вдоволь будет. Давно императора скинуть с престола надо…
Слухов много циркулировало по городу, но один главный к полудню четко определился, и это позволило многим оправдаться в собственных глазах, обеляя себя от совершенной измены. А так как слухи эти держались устойчиво, то у многих сложилось впечатление, что кто-то их специально разносит и в умы вбивает намертво.
– Да императора нашего в живых давно уже нет – упал спьяну с лошади да головкой своей о камень приложился крепко. И дух сразу вон. Пойдем, Кузьма, матушке Екатерине Алексеевне присягать быстрее, а тех, кто не даст присягу, водкой задарма поить не будут…
– Ой! Горе-то какое, Матрена! Петр Федорович от горячки намедни помер, говорят, спьяну он расшибся, с лошади упав. Вот и присягу его супруге нынче давать велят…
– Да нет же, любезный. Царь на лодке по каналу плыл в Ораниенбауме, а как на пристань взбираться стал, так поскользнулся на мокрых сходнях и головой о вбитую сваю ударился. И голова, как арбуз, раскололась. Вот теперь и присягу его жене все вокруг дают, и нам с тобой идти надо присягнуть, а то, мало ли, не успеем…
А в сумрачной тишине приемного кабинета, за плотно закрытыми от шума уличного окнами, секретарь датского посольства Шумахер, суетливо метавшийся по Петербургу все утренние часы, торопливо записывал в свой дневник услышанные новости: «И чем больше было таких наивных и таких дурацких россказней, тем охотнее принимало их простонародье, поскольку не нашлось настолько смелых людей, чтоб их опровергать…»
Ораниенбаум
«А на генерала Румянцева надежды мало, потому-то «тезка» и скулил, и в Нарву не поехал. Наверняка у него в Питере свои люди были, а значит, сразу о мятеже предупредили. Но он полки не двинул, приказа не дожидаясь, по личной инициативе. Никто из генералов не выступил, и в Кронштадте тоже, явно чего-то ожидая. Наверняка Катька, эта ушлая баба, к ним своих людей приставила, отговорить в случае чего или прирезать…
Вот потому-то личную инициативу генералы и не проявляют, прямого приказа ждать будут. А получив приказ, не спешить с его выполнением, развития событий выжидая, чтоб на сторону победителя вовремя переметнуться. Да оно и понятно, защищают лишь того, кто сам успешно защищается. А Петр слабак, драться не стал, хотя и мог. Войска-то у него имелись. Но я буду. До упора, до самого конца.
Возможно, потерплю поражение, но тогда уплыву в Кронштадт и оттуда буду для них угрозой. Ведь сами же передерутся, а начнут те, кого от государственной кормушки отодвинут. Вот все недовольные ею на меня уповать начнут. Потому-то Катька Петра сразу же быстро и прирезала, чтоб смута против нее в восстание не переросла и живого мужа на престол снова не посадили. Ведь в книгах это хорошо описывалось.
А если и в Кронштадте швах, то надежда на полки одна, куда я личные приказы и манифесты отправлю. Если их командиры в заговоре, плохо дело, конечно. Но только гонцы мои манифесты солдатам читать будут в открытую, прилюдно. И надеюсь, что они сами на помощь ко мне придут, не могут не прийти. А в случае неудачи в бою с гвардией, с полками в Восточную Пруссию отходить буду, там же армия стоит, и она меня сразу поддержит, ведь их-то петербургская шобла полностью кинет, и обидно «пруссакам» будет до огорчения. А я после победы, наоборот, их золотом и многими милостями осыпать буду.
Да, еще Голштиния в резерве есть, если уж совсем худо станет. Будем драться, будем. Главное, первую стычку выиграть, их авангард как-нибудь разбить, спесь гвардейскую свинцовыми пулями вышибить. А ведь это мысль…»
Пока он думал, глядя в окно, Миних почтительно молчал за спиной.
«Видать, хватило старику впечатлений, переваривает». – Петр взял в руки колокольчик и громко позвенел им.
Дверь в кабинет немедленно отворилась, и на пороге возник знакомый дежурный офицер. Замер и выжидающе посмотрел на императора.
– Волкова ко мне немедленно.
В зале тут же раздался гул голосов: «Кабинет-секретаря к его величеству!»
Петр ходил по кабинету и напряженно думал:
«Гвардейцев надо сильно удивить, и это позволит малочисленным голштинцам удержаться в крепости до подхода армейской пехоты и конницы, да и в поле им противостоять».
Неожиданная мысль пришла в голову, и он, после того как тщательно ее обдумал, заулыбался, глядя по очереди на Миниха и на ожидающего очередного приказа дежурного офицера.
– Отобрать от каждой пехотной роты по десять лучших стрелков и по одному толковому и решительному офицеру. Собрать через три часа на плацу. И пришлите ко мне немедленно всех ружейных мастеров. И еще, – он повернулся лицом к застывшему офицеру, – напомни мне, какие ружья и каких калибров состоят на вооружении в армейских полках пехоты и конницы и здесь, у моих голштинцев.
– В основном полки имеют семилинейные тульские фузеи, их большинство, есть шведские ружья в 7,5 и 8 линий, английских фузей совсем немного, но есть саксонские, прусские и иные немецкие мушкеты от 6 линий и больше. У конницы и пехоты есть разные пистолеты, но много тульских в 7 линий. У голштинцев, ваше величество, примерно такое же оружие. А у кавалерии еще имеются на вооружении тромблоны и мушкетоны, – четко доложил офицер.
– Все тульские фузеи дать отобранным лучшим стрелкам. Ими же вооружить лучшие роты. И вообще, на вооружении всей русской армии должны состоять ружья и пистолеты единого калибра. Подготовьте позднее свои соображения, фельдмаршал, как разрешить сию задачу. А ты молодец, знаешь дело. И пусть оружейники тульскую фузею с собой возьмут и пару пуль. Иди, распорядись… Стой! Здесь приемная, а не бордель! И потому все посиделки, разговоры прекратить. Все посетители лишь по нужде государственной. И не курить! Кто во дворце закурит или на мои глаза курящим попадется, в Сибири табаком медведей угощать будет! Ясно?! И еще. Я российский император и лишь потом герцог голштинский, и потому повелеваю всем говорить со мной только на русском языке. Пусть все мои подданные на носу это зарубят и устрашатся прогневать. Теперь ступай…
Офицер четко развернулся и вышел из кабинета, но не успели створки двери сомкнуться, как в кабинет вошел мужчина лет тридцати, в мундире с обильной серебряной расшивкой.
«Еще одна шельма на мою голову, – Петр внимательно разглядывал вошедшего, – глаза преданные, но выхлоп… Он что, всю ночь, собака, бухал?!»
– Заготовь указы, немедля.
Субъект почтительно наклонился.
«Так вот он какой, значит, секретарь-то мой. Как его… Вроде Дмитрием Васильевичем зовут, он же еще манифест о дворянской вольности написал».
Петр помнил этот документ. Он искренне поразил его новаторством мысли и определенным рационализмом предложенных в нем идей. На семинаре тогда Рык получил одобрение и пятерку за доклад.
– Немедленно напиши указ о назначении фельдмаршала Миниха, здесь присутствующего, полновластным генерал-губернатором Санкт-Петербурга, Выборга и Кронштадта, мою особу представляющим, и приказы оного неукоснительны к выполнению всеми, как мои личные, под страхом лишения живота. Подготовь еще манифест, во многих списках, – Петр хотел сказать «экземплярах», но язык выбрал другое русское слово. – К чинам армии и флота. Кто из них 10 лет беспорочно прослужит, тот получит особый знак, освобождающий от наказаний телесных, и жалованье тому, на треть увеличенное. А если солдат али матрос беспорочно 15 лет прослужит, то есть полный срок службы вместо прежнего, то получит 15 десятин земли и 100 рублей на обзаведение хозяйством и лошадь, да на 30 лет освобождение от налогов. Государевым вольным хлебопашцем. А если в мещане перейдет, то 50 рублей сразу и пенсион ежегодный в 12 рублей до самой смерти. А увечным солдатам, кто 5 лет прослужил и более, всем такой же пенсион и выплату в 25 целковых, а кто выслуги не имеет, то на прокорм по казенным заведениям устраивать, на работу необременительную, сторожем там, слугой иль кем еще, а грамотных из них и писцами. Да еще им 6 рублей пенсиона в год дополнительно назначить и до самой кончины служивых выплачивать неукоснительно. Но кто из солдат или матросов порочно служил, то пенсий и льгот никаких не давать, а земли лишь 10 десятин, и службы срок пусть в 20 лет для таковых будет. А дворяне, кто офицерского чина еще не достиг, пусть служат десять лет вместо прежнего срока, им положенного, а для знака сего лишь семь лет им будет, – Петр остановился, неторопливо раскурил трубку, с удовольствием пыхнул дымком, глядя на то, как Волков быстро записывает за ним какой-то малопонятной скорописью. Дождался, пока секретарь закончит, и продолжил:
– А медальон знака отличия сего, со святым князем Александром Невским, небесным покровителем русского воинства, сам придумай, нынче же. И ювелиру доброму отдай, и пусть он не мешкая, дня за два, из серебра отчеканит штук несколько, на лентах малых нагрудных, алого цвета, и эмалью красной крестик сей наградной покроет.
Сказанное Петром привело и фельдмаршала, и секретаря в замешательство, но старик вскоре просиял лицом и возбужденно потер морщинистые, все в мозолях от труда физического (не гнушался Миних и дрова топориком поколоть, так, для удовольствия, это Петр хорошо помнил из воспоминаний современников), явно не аристократичные руки. Видать, сразу понял, что после оного указа солдаты и матросы любого на штыки поднимут – ведь сейчас служат вроде четвертак, почитай, почти пожизненно, а там иди на все четыре стороны, подыхай в ближайшей сточной канаве или при монастыре ошивайся, подаяние проси.