Две ласточки выпорхнули из-под ног и помчались "на бреющем полете" над головками ромашек. Они летели вдоль стоянки, взмывали горкой, опускались вниз, бесшумно скользили мимо озабоченных людей, словно хотели понять причину их напряженной нервозности.
На КП Дубинин суетливо потер руки и быстро, как всегда, проговорил:
- Явились? Хорошо. Сейчас вызову Комарова, пойдем в штаб полка.
Я осмотрелся. Ничего здесь не изменилось с позавчерашнего дня: к столам были прибиты коптилки; от заплесневелых стен привычно исходил тяжелый запах, в углу висела карта района полетов. Чувство беспокойства не покидало меня. Что-то говорило о невидимых переменах.
Наконец появился Комаров.
- Куда же вы запропастились? - раздраженно заметил комэск.
- "Чайку" Речкалова смотрел, товарищ старший лейтенант. Только что привезли с вынужденной.
- Сильно поломана? Куда поставили?
- Притащили к ПАРМу{3}. А повреждения... По-моему, их куда меньше, чем у Хархалупа.
- Не уходите, сейчас пойдем докладывать. Борис подошел ко мне, крепко пожал руку:
- Ну, как себя чувствуешь? Что со щекой?
- Спасибо, хорошо. Щека-то? Пустяк, ссадина небольшая, скоро пройдет. Не знаешь, зачем меня вызвали?
Комаров удивленно присвистнул:
- Тебе что, не сказали?
Тут настала моя очередь удивиться.
- Генерал Осипенко вызывает, - пояснил он. - Сегодня утром прилетел. Такое тут было!..
Что именно было - я не узнал: комэск заторопил нас.
- Подождите здесь, я доложу, - сказал он, когда мы подошли к небольшому "квадрату".
Полковое начальство окружило невысокого плотного человека в синем комбинезоне. Мы не слышали, что он говорил, но по тому, как он выразительно жестикулировал, показывая то на стоянки, то на занятых своим делом людей, можно было догадаться - давал "руководящие указания". Изредка к группе подбегали офицеры, замирали в ожидании распоряжений и пулей срывались назад.
- Борька, который там генерал?
- Комиссар с ним разговаривает.
- А маленький, коренастый, к которому Дубинин подошел?
- Да ты что, не узнал? Сорокин, бывший комэск первой эскадрильи. Он теперь инспектор дивизии.
Сорокин глянул в нашу сторону и что-то сказал тому, кого Комаров назвал генералом.
Дубинин подбежал к нам:
- Пойдемте. Да смотрите - докладывать четко. Вы, Речкалов, первый.
Проторчав целые сутки на вынужденной посадке, я успел десятки раз проанализировать свои действия. Инспектор полка разбирал всё по горячим следам и ничего предосудительного не нашел. Но я чувствовал, что конец мытарствам еще не наступил.
Дубинин перешел на строевой шаг, приложил руку к козырьку. Мы сделали то же самое.
- Товарищ генерал, докладывает командир первой эск...
- Отставить! - прервал его резкий окрик. - руку держите? Не умеете подходить к генералу, а еще комэск. Повторить!
Мы повернулись, отбежали немного и вновь пропечатали строевым шагом.
- Ну, кто из вас сел на вынужденную?
- Я, товарищ генерал-майор.
- Фамилия?
- Младший лейтенант Речкалов.
- Вижу, что младший лейтенант, а не генерал. Кубики на петлицы нацепил, а НПП{4} не знаешь.
К этому времени я уже поднакопил житейский опыт - знал, например, что возражать начальству нельзя. И все-таки, когда меня несправедливо обвинили в незнании НПП, - а уж в этом я разбирался хорошо, - удержаться не смог:
- Товарищ генерал, наставление по производству полетов я знаю.
- Вы слышите? - удивился генерал и повернулся к командиру полка. - Он знает!
Иванов смотрел в сторону, чуть склонив голову набок. Я обратил внимание на прутик в его левой руке. Прутик резко, со свистом, бил по голенищу - верный признак, что командир полка видит непорядок и нервничает, - об этом барометре в полку знал каждый.
Все молчали. Только в воздухе гудели моторы. Я почему-то ждал ответа Иванова.
Комдив, должно быть, понял, что командир полка промолчит.
- Разбить самолет, нарушить НПП, где черным по белому написано: посадку на "живот" производить на пахоту вдоль борозд, а не на твердое поле, - и после этого заявлять мне о знании НПП!
- Товарищ генерал, когда это случилось, он летел на малой высоте и там не было...
- Матвеев, я все знаю.
Начальник штаба развел руками, как бы утверждая этим жестом: знаете, так зачем об этом говорить, но все же добавил:
- У него другого выхода не было, инспектор подтвердит.
- Товарищ генерал, - решил высказаться Чупаков, - майору Матвееву хорошо известно, что в инструкциях обобщен опыт сотен людей. Многие параграфы в них написаны кровью, и тех, кто их нарушает, - он посмотрел на нас, - следует наказывать.
- Матвеев также знает, товарищ старший политрук, что это НПП писалось, когда мы начали летать на "И-5" и "Р-5", - метнув исподлобья сердитый взгляд, заметил командир полка.
- Довольно! За нарушение НПП и поломку самолета Речкалова арестовать на семь суток. - Он посмотрел на Комарова: - А тебе за то, что не мог ему указать пахоту, - трое суток ареста. Вы свободны.
- Благодари аллаха, легко отделался, - смеялся Паскеев, когда мы в подробностях передавали ребятам только что состоявшийся разговор. - Вон Столяров один десять суток отхватил, а за что? Окурки валялись у КП.
- Чего ты на меня тычешь! - недовольно огрызнулся стройный, пышноволосый младший лейтенант. - О себе лучше скажи.
- Я и не скрываю своих пять суток.
- За какие ж это грехи, Тима?
- Опять его телосложение подвело, - фыркнул Шульга, - голову-то в кабину всунул, а ноги наружу торчали.
Под общий смех Паскеев рассказал, как он не обратил внимания на подходившего генерала, а заметив его, растерялся. Вместо того, чтобы отрапортовать, вскочил на плоскость и нагнулся в кабину, - в общем, сделал вид, будто занят чем-то серьезным.
- Слышу, меня по ногам стучат, - довольный, что вокруг все гогочут, продолжал Тима. - Хотел было матюкнуться, - работать, мол, не дают, черти, - соскочил на землю, а командир дивизии вежливо так говорит мне: "Чтоб не прятался больше по кабинам от генерала, доложи своему командиру: арестовал я тебя на трое суток". "Есть доложить командиру", - повернулся я и хотел было уйти. "Постой, - говорит он ласково, - за то, что не умеешь от генерала отходить, еще двое суток даю"...
В тот день мои перипетии не закончились. В течение четырех часов я сидел у старшего лейтенанта и старательно писал объяснение. Один вопрос поставил меня в тупик:
- Куда вы дели слитый из мотора отстой масла?
- Я его и в руки не брал.
- Но вы же ехали всю дорогу в кабине шофера?
- Да.
- И масло стояло там же?
- Нет, масла я не видел.
Тут старший лейтенант прочитал вслух выдержку из объяснения инженера полка; Шелохович показывал, что сам лично ставил банку с отстоем масла в кабину шофера.
- Теперь-то, надеюсь, вы не станете отрицать, что банки в кабине не было?
- Повторяю вам, я ничего не видел, - уже менее уверенно забормотал я. - Может быть, шофер знает?
- Кто дозаправлял самолет маслом перед вылетом?
- Я. Ну и что же из этого. Все летчики помогают техникам.
- Вы лучше отвечайте за себя и свои действия, а не за всех.
Так, словно на свежих дрожжах, росло подозрение.
Я не буду приводить всех деталей этого допроса под расписку. Многое, действительно, оставалось неясным. Банку с отстоем масла инженер полка, как выяснилось, в кабину ставил - это подтвердил водитель. Я же ее там не видел, хотя, правду сказать, и не присматривался. Потерять ее в дороге мы не могли. Все же, когда на аэродроме начальник ГСМ попросил у инженера эту банку, ее нигде не оказалось.
Излишне говорить, какое тяжелое подозрение падало на меня из-за стечения случайных фактов. По-видимому, лишь бесспорная истина, что ни один летчик не стал бы играть в "кошки-мышки" со своей жизнью, да неоднократные случаи обрыва шатунов в полку и раньше не привели к трудно поправимым крайностям.
К сожалению, на этом дело не закончилось. Как говорят в народе: "Беда беду родит - третья сама бежит и бедой погоняет".
Обрыв шатуна в воздухе - большая беда. Она привела с собой вторую семь суток ареста ни за что ни про что. Третья сама прибежала необоснованное подозрение. И как венец всему, в тот же вечер ко мне подошел наш доктор:
- Знаешь, ваша эскадрилья на днях перелетает в лагеря, будет переучиваться на "мигах". Но тебе нельзя.
- Почему, товарищ военврач третьего ранга?!
- Ты должен пройти медкомиссию в Одессе. Приказ. Сколько времени "висело" на мне это страшное подозрение - трудно сказать, но, по всей вероятности, до самого начала войны.
Трудно определить, где проходит граница между детством, юностью и зрелостью. Но если это связано с каким-либо событием, то я могу уверенно сказать: в те дни мне пришлось распроститься с юностью.
* * *
Больше всех веселились за столом Петя Грачев и наш сосед по квартире танкист Иван Дрыгайло - высоченный парень с крупным горбатым носом. Вино и веселая музыка поднимали настроение, но усталость и события дня сказывались. Борис Комаров задумчиво смотрел в раскрытое окно на плывущие пушинки тополей. Постоянный запевала Тима Ротанов притих и о чем-то неслышно переговаривался с женой.
* * *
Больше всех веселились за столом Петя Грачев и наш сосед по квартире танкист Иван Дрыгайло - высоченный парень с крупным горбатым носом. Вино и веселая музыка поднимали настроение, но усталость и события дня сказывались. Борис Комаров задумчиво смотрел в раскрытое окно на плывущие пушинки тополей. Постоянный запевала Тима Ротанов притих и о чем-то неслышно переговаривался с женой.
- Ах, черт возьми, не успел вчера деньги получить! - с досадой воскликнул Дрыгайло. - Отпускной-то уже в кармане. - Его черные с изломом брови подскочили кверху:
- Глядишь, махнули бы сегодня с тобой в Одессу. Грачев наполнил опустевшие рюмки:
- Ничего, брат, не горюй, завтра поедешь,
- А вы договоритесь в Одессе встретиться, - посоветовал Ротанов.
- Подождите, подождите, - перебил Петя, - еще по одной?
- За что? - Комаров начал загибать пальцы: - За упокой пили, за здравие и благополучное возвращение хозяина пили, за хозяйку пили...
Грачев почесал затылок, хитровато взглянул на танкиста:
- За отпуск Ивана Дрыгайло, а?
- Ишь, хитрюга якой, уже на завтра зарится. Ну что ж, давай! отозвался тот.
Смеркалось. Я взглянул на часы. Жена перехватила мой взгляд.
- Мне пора... на вокзал.
Фиса пригорюнилась, потом тихо спросила:
- Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется?
- Скажи, моя мамка.
- Чтобы у этого дня никогда не было вечера. Понимаешь - день без вечера...
- Как ты сказала? День без вечера?
- Да. И ты бы никуда не уехал.
- Здорово!
Я встал.
- Дорогие друзья, предлагаю выпить за день, у которого не будет вечера и, значит, разлук; всегда только одни встречи, радостные встречи любимых, родных, друзей...
Все выпили, зашумели, задвигались.
Вскоре под окном зацокали лошадиные подковы. Я подошел к детской кроватке. Сынишка сладко спал, растянувшись поперек постели и время от времени причмокивая губами. Я наклонился над ним, стараясь яснее уловить его чуть слышное дыхание. Валерик повернулся ко мне, глубоко вздохнул. Я осторожно прикоснулся губами к бархатному лобику и быстро вышел из комнаты.
Провожали меня на двух извозчиках. На вокзале вся компания без конца сыпала шутками, громко смеялась - создавала на дорогу веселое настроение.
Последние торопливые наставления, просьбы: что-то купить, о чем-то узнать. Иван Дрыгайло настойчиво напоминал, что я должен встретить его в Одессе в пятницу.
Сдвинулась с места лоточница, поплыло назад объявление на стене. Поезд тронулся. Фиса бежала рядом с вагоном. У самого конца перрона она остановилась, в последний раз взмахнула рукой.
Мог ли я тогда предположить, что вижу ее в последний раз...
Вагон полупустой. Настроение неважное. Я забрался на верхнюю полку, положил под голову чемодан, попытался уснуть, но сон не шел. В мозгу вертелись события прошедшего дня.
Вспомнилось, как утром я подошел к месту сбора, откуда машина увозила нас обычно на аэродром. Здесь неожиданно встретил Грачева, Ротанова и других ребят; все они, оказалось, приехали сюда из лагерей еще в пятницу вечером хоронить младшего лейтенанта Ханина.
- Что же вы, черти, ко мне не зашли?
- А мы думали, ты в казарме, - сказал Грачев и засмеялся: - Срок отбываешь.
- Некогда было, ребята. Ни одного дня еще не отсидел. На ученья в Одессу летал, только появился.
- Ну и как? - поинтересовался Суров. - Интересно?
- Истребителей было! Куда ни глянь - всюду "ишаки" да "чайки".
Я рассказал; как мы летали над морем - прикрывали корабли.
- Ну, а вы там, в лагерях, как живете?
Оказывается, за этот короткий срок все уже успели вылететь на "мигах" и теперь заканчивают пилотаж в зоне, отрабатывают групповую слетанность.
- На днях переходим к одиночным воздушным боям, может быть, даже по наземным целям постреляем, - похвалился Комаров.
Я смотрел на загорелые, обветренные лица ребят и втайне завидовал им.
- По уровню летной подготовки как-никак первую эскадрилью догнали, заметил Грачев.
- У Хархалупа не отстанешь, жмет на всю "железку" наш Семен, подтвердил Борис, - - того и гляди первую обставим.
- Когда к нам приедешь?
- Сегодня вечером, Петя, уезжаю в Одессу. На комиссию. А оттуда - к вам, в лагеря.
- Давай, давай, приезжай скорее, а то висит твое "аварийное" дело неразобранное, меня и так уж теребили, почему тянем.
- Не уйдет от тебя мое дело. Я другого боюсь. Помнишь, в школе - с глазами?
- Ты же проходил после школы комиссию? Проходить-то проходил, да вот шпаргалки потерял.
- Ерунда, - успокоил Борис. - Нужно будет - еще раз в Москву съездишь. Расскажи лучше, как Ханин погиб.
- Не знаю, ребята. Говорят - разбился, а причина неизвестна. Командир полка туда летал. Молчит.
- Жаль его, правильный был мужик, - тяжело вздохнул Тима Ротанов.
На похороны мы ехали в ясное летнее утро. Под щедрым солнцем и животворными дождями туго налился колос, дружно уродилась сочно-зеленая кукуруза, свесили свои шляпы стройные подсолнухи. В садах дозревали яблоки и абрикосы. Кругом - мирная счастливая жизнь.
Летчики, техники, младшие специалисты собрались перед казармой. Все стояли задумчивые, молчаливые.
- Смотри-ка, и Кондратюк здесь! - оживился вдруг Ротанов, указывая на высокого ссутулившегося летчика.
- А как же, Иван Ханин его друг еще по школе, - сказал Паскеев и окликнул: - Кондратюк!
Тот неохотно подошел, поздоровался. Нос на его продолговатом лице еще больше заострился, горбинка на нем обгорела и шелушилась.
- Ты один приехал?
- Нет, мы целой ватагой, а из полка - только трое.
- Все на похороны? - поинтересовался кто-то.
- На похороны - я один.
- А эти ребята откуда? - Грачев кивнул на летчиков, стоящих в сторонке.
- Приехали за нашими "чайками". Примут их и перегонят к себе в полк.
- Ребята, слышите? За "чайками" приехали, - обрадовался Шульга.
Мы отошли в тень казармы. Разговор не клеился, перескакивал с одного на другое. Петька Грачев сунул, мне свернутые в трубку газеты и убежал зачем-то в штаб полка. Я развернул вчерашнюю "Правду".
- Не читал? - Комаров ткнул пальцем в сообщение ТАСС.
Я быстро пробежал его глазами.
"...В иностранной печати стали муссироваться слухи о близости войны между СССР и Германией. По этим слухам: 1. Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального характера... 2. СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия будто бы стала сосредоточивать свои войска у границ СССР. 3. Советский Союз будто бы, в свою очередь, стал усиленно готовиться к войне с Германией..."
- Вслух читай, - попросил кто-то.
"...Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи состряпаны с целью поссорить СССР и Германию..." - прочитал я громко.
- А что, ребята, если немцы и на самом деле стягивают войска к нашим границам? - неуверенно спросил Хмельницкий.
- А ты слушай дальше: "...По мнению советских кругов, слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а переброска германских войск, освободившихся на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами...".
- Ясно тебе? - Паскеев ткнул Хмельницкого в бок. - А то "если бы да кабы"! Пусть только сунутся!
В это время сообщили, что доступ к гробу Ханина открыт.
В красный уголок длинной чередой потянулись летчики, техники, призывники запаса. Люди, замедляя шаг, молча обходили постамент, на котором стоял заколоченный гроб. В нос ударил терпкий аромат хвои. Замер почетный караул. Мы в последний раз вглядывались в лицо погибшего товарища. Он смотрел на нас с портрета. Доброе, мужественное русское лицо. Всего несколько дней назад эти глаза радовались синему небу, цветам, деревьям, черные волосы непокорными прядями спадали на крутой лоб. И вдруг - бац! Такая нелепая смерть...
Рядом с постаментом в горестном молчании сгорбились на скамейке двое стариков - отец и мать Ханина. По щекам их беспрерывно текли слезы. Лица окаменели в мучительном страдании. Не ведали они еще тогда, что их сын погиб героем, став первой жертвой вероломного фашизма.
Новость эту принес Грачев. Комиссар полка как раз произносил над могилой последние прощальные слова. И в этот момент Петька, протиснувшись к Ротанову, что-то зашептал ему на ухо.
- Не может быть! - изумился Тима.
- Вот те крест, сам слышал!
- Что случилось? - спросил я тихо.
- Петька уверяет, что Ханина сбили в воздухе фашистские летчики.
- Ты что, уже хватанул с горя?
- Пшел к чертям, не веришь? - возмутился Грачев. - Так вот... - И он передал нам случайно услышанный разговор инженера полка с командиром. - Они летали на место катастрофы. В теле летчика и в крыльях самолета были следы пуль.
- И самих их немцы чуть не сбили - пять пробоин в "У-2", сам сосчитал, не верите? Вон, стоит около "ТБ-3".
Да, теперь все начинало проясняться...