Автоном Львович вздохнул.
— Ах ты, деточка моя страдальная… Будем теперь вместе жить. Главное, в себя пришла. Лекаря-немчина к тебе выпишу. Поправишься, здоровей прежнего будешь. — Он перекрестился и с чувством воскликнул. — Господь к сиротам милостив!
Часть третья Дважды да дважды восемь
Глава 1 У князь-кесаря
Миновало ещё девять лет. Счёт времени в России теперь вёлся по-европейски — от рождества Христова и от второго зимнего месяца. Прежнюю хронологию блюли лишь ревнители старой веры.
По-новому год получался 1708-й, по-старинному 7216-ый. Хоть так считай, хоть этак, — выходило две восьмёрки. То есть, согласно прозрению покойного отца Викентия, нынешнее лето сулило потомкам Филарета сугубую опасность.
Обстоятельства, в самом деле, складывались для Романовых такие, что горше некуда. Многие в Европе и в России были уверены, что Пётр досиживает на царстве последние месяцы, а то и недели.
От западного порубежья, с той же стороны, что и век назад, на Россию надвигалась чёрная гроза. Но в Смутную эпоху, закончившуюся, когда новой династии была ниспослана чудотворная Икона, государственное неустройство возникло из-за череды гибельных неурожаев, бунтов, чужеземных происков. Ныне же вся вина лежала на помазаннике Божьем. Он сам накликал на Русь погибель, от которой, казалось, не было спасения. В то грозное лето, едва не ставшее для российского государства последним, ни один человек, даже из самых верных царевых конфиданов, не поверил бы, что потомки будут называть Петра «великим» и «Отцом отечества».
Позволим же себе усомниться в правомерности этого титулования и мы.
В начале семнадцатого века, то есть в филаретовские времена, первенство в восточной половине европейского континента оспаривали четыре силы: Турция, Польша, Швеция и Россия, причем последняя была самой немощной из соискательниц, от которой хищные соседки отрывали сочащиеся кровью куски.
Однако в течение следующих десятилетий нешумливые, степенные отпрыски Филарета понемногу крепили своё государство и расширяли его пределы, предоставляя своим врагам истощать друг друга в изнурительных войнах, так что к исходу столетия Московия оказалась у черты, откуда открывались поистине захватывающие виды.
Огромная, некогда воинственная Польша пришла в совершенный упадок. Османская империя ослабела и утратила завоевательный пыл. В Швеции на престол взошёл восемнадцатилетний Карл XII, в котором никто ещё не предугадывал гениального полководца. Однако честолюбие юного короля, мечтавшего о славе герцога Мальборо и принца Савойского, было обращено не на Восток, а на Запад, к столицам и дворам блестящей Европы. Там назревала большая схватка — первая из великих войн, в которых на кон будут ставиться судьбы не сопредельных стран и даже не континента, а целого мира.
Главнейшая из держав, Франция, претендовала на корону угасающих иберийских Габсбургов, а стало быть, и на владение всеми бесчисленными колониями Испании. Англия и Австрийская империя допустить этого не могли, иначе им пришлось бы навсегда смириться с верховенством Версаля. Поэтому вся Европа спешно делилась на два лагеря, готовившихся к тяжёлой войне. Дипломаты и шпионы обеих коалиций соблазняли и сманивали на свою сторону нейтральные страны и княжества. Самым желанным союзником считалась Швеция с её небольшой, но превосходной армией. Карла XII усердно обхаживали с обеих сторон, суля такую славу и такие награды, каких мальчишке не принёс бы десяток походов в Московию. Да и что там было завоевывать? Все российские провинции, представлявшие для Стокгольма хоть какую-то ценность, были захвачены ещё веком ранее.
Если бы Пётр выждал совсем немного, европейцы вцепились бы друг другу в завитые парики, и, пока они терзают друг дружку, Россия могла бы, не тратясь чрезмерно на оборонные нужды, переиначить всё своё домоустройство в соответствии с духом времени — без войны, без крови и ломки, а спокойно и основательно, как это намеревались делать Софья с Василием Голицыным. Пусть новшества вводились бы не столь быстро, но ведь нам, северным обитателям, самой природой не предписано поспешание. У нас, как известно, запрягают медленно, зато, коли уж запрягли и поехали, свернут с пути очень не скоро. Даже если поехали вовсе не туда, куда следовало…
Но суетливый Пётр не стал ждать. Набрав негодных союзников в лице Дании и Саксонии, он напал на Швецию первым, заплатив за неосмотрительность ужасным нарвским разгромом, когда маленькая маневренная армия Карла разнесла в пух и прах огромное, но бестолково устроенное войско московского царя. По счастью, новоявленному шведскому Ганнибалу показалось скучным углубляться в русские леса и болота. Он совершил роковую ошибку — двинулся за славой на Запад, тем самым предоставив Петру целых восемь лет драгоценной передышки.
Как же воспользовался Пётр этим незаслуженным подарком судьбы?
Чего-чего, а энергии и жестокости этому монарху было не занимать. Расточительно, кроваво, без оглядки и часто без смысла он раскидал до основания весь терем русской жизни и переложил брёвна по-своему, соорудив из них подобие корявого блокгауза или гарнизонной кордегардии.
Церковные колокола, звонкий и чистый голос старой Руси, были перелиты в пушки. Вековые дубовые леса по-над Доном навсегда исчезли, изведённые на фрегаты и галеры, которым суждено было сгнить на мелководье. Сотни тысяч мужиков были согнаны на казённые работы или поставлены под мушкет. Девять десятых государственного дохода тратилось на то, чтобы превратить Россию в военную державу.
Да, вершились великие перемены. Но цена, которой они давались, была многократно дороже достигнутых результатов. И как всякий плод государственного насилия, а не естественного роста национальных сил, возведённое злой волей строение оказалось недолговечным. Петровская фортеция строилась на тысячелетия, чтобы стать истинным Третьим Римом и возвыситься над прочими народами, однако не простояла и двух веков. Точно так же, уже в двадцатом веке, другой реформатор, которого тоже будут называть «великим» и «отцом народов», замесит из горя и крови новое великодержавное тесто, но испечённый из него пирог протухнет ещё быстрей, чем петровский…
* * *Нет, конечно, не такие, но не столь уж далёкие от сих мысли омрачали чело князя Ромодановского, мясной горой развалившегося в кресле и вкушавшего послеобеденный покой. Секретарь, подглядев в щёлку, попятился, замахал на кого-то: «Тс-с-с, жди! Не ко времени!» Спит его княжеская милость, почивает после щей с ботвиньей, солонины с хреном да полуштофа ренского. Вон и вежды сомкнуты, и персты на толстом чреве душемирно сплетены.
В окошко кабинета светило утомительное июльское солнце, над чернильницей и бумагами важно жужжала зелёная муха. Отчего бы и не подремать большому человеку?
Но Фёдор Юрьевич не спал. Он думал про государственное. Мохнатые брови туда-сюда похаживали, нижняя губа пришлепывала не от сонного мечтания — от тяжких дум и внутреннего с собою разговора.
Второй по могуществу человек в державе, князь-кесарь оставался на правлении всякий раз, когда непоседливый царь уезжал из столицы — почитай, большую часть года. То его величество умчит проверять, исправно ли строится средь болот новый город-парадиз, то пожелает осмотреть сухопутный воронежский флот, то, как ныне, отбудет в расположение армии.
Ромодановский не осуждал своего повелителя ни за эти судорожные метания, ни за прочие, более тяжкие вины, ибо как можно псу осуждать хозяина? Но тревожиться умеют и псы. Когда князь-кесарь тщился проникнуть умом в отдалённо-грядущее, старому вельможе делалось не по себе. Грядущее-то, ляд с ним, не земного рассудка пропорция, а вот на ближнее будущее у Фёдора Юрьевича разума вполне хватало, и ничего отрадного в завтрашнем дне князь не узревал. Лишь бедствия да напасти.
Пальцы на атласном брюхе, блеснув перстнями, скрючились в тугие кулаки. Плохи дела государевы, ох плохи!
Последний союзник, саксонский курфюрст Август два года как сдался шведу. И задумал Карл наконец покончить с надоедливым русским медведем, что уж который год то выскочит из своей берлоги, то спрячется обратно. Несокрушимый победитель множества баталий принял решение уничтожить косолапого прямо в его залесном логове. Не с наскока, как в 1700 году под Нарвой, а наверняка и навсегда. Ибо шведский король был уже не задиристый львёнок, а матёрый львище — коли бил, то намертво. Где медведю совладать со львом?
Карл двигался на Россию медленно и неотступно. Как при облаве, с трёх сторон. Основные силы, 35 тысяч лучших в мире солдат, вёл из Польши сам. От Балтийского моря навстречу королю, с обозами и припасами, наступал корпус опытного генерала Левенгаупта. Из Финляндии над недостроенным Санкт-Петербургом нависло ещё одно войско. Итого, подсчитал князь, у шведа без малого семьдесят тысяч ружей и сабель. Что у нас?
Главная армия Бориса Петровича Шереметева — раз. Корпус Боура, что пятится перед Левенгауптом, — два. Против финляндского направления заслоном стоит Апраксин — три. Всего на круг тысяч сто солдат.
Вроде побольше, чем у шведа, но ведь настоящих полков мало — сплошь рекруты, кто из-под палки воюет и только смотрит, как бы в лес удрать. Скольким холопам ружья раздадены! А коли случится военная конфузия и войско разбежится, по кому те ружья стрелять начнут? Не по нам ли, государевым слугам?
Вон что на Дону творится. Вор Кондрашка Булавин, собрав казаков и гультяев, истребил отряд князя Юрия Долгорукого, побил войскового атамана Максимова, взял самый Черкасск и теперь рассылает прелестные письма во все стороны — зовёт мужиков подниматься против «сатанинской власти». А войска хорошего, чтоб против того Кондрашки послать, взять негде. Все лучшие полки государь в Литву увёл.
Увести-то увёл, а сразиться с Карлом не осмеливается. Боится государь-батюшка рыжего чёрта. Шведских генералов мы худо-бедно бить научились, особенно когда у нас народишку и пушек больше. А вот Карла треклятого робеем. (Здесь Ромодановский сокрушённо вздохнул и покачал головой.)
В прошлом году сошлись было с шведской армией у Гродна. И преимущество численное имелось, и позиции укреплённые. Но дрогнул Пётр Алексеевич, не совладал со страхом. Опять, как при Нарве, съехал прочь, оставив армию. За ним и всё войско поволоклось, насилу ноги унесли. А город Карлу без боя сдали.
Вчера вот тоже прискакал нарочный. У местечка Головчина, что на реке Бабич, шведский король нанёс поражение генералу Аниките Репнину. Потеряны знамёна и десять пушек, полки бежали в беспорядке. Карл же занял Могилёв и стоит там лагерем, бахвалится. Когда дождётся Левенгаупта с обозами, ничто ему будет не в препон до Москвы дойти.
Уж как Пётр Алексеевич желал бы замириться! Английского дюка Мальборо, великого полководца, которого Карл за учителя почитает, наш посол Матвеев просил посредничать — склонить шведа к миру. За то была обещана дюку небывалая награда: пожизненный доход со всей Сибири, либо со всего Киевского края, либо со всей Владимирщины, а не захочет дохода — так враз двести тысяч рублей деньгами. Ездил дюк к Карлу в Польшу, переговаривался, да отбыл ни с чем. Не достал царю мира.
Вспомнив о невиданной сумме, посулённой англичанину, князь-кесарь стал думать про иное.
Надобно, хоть подохни, отослать государю триста тысяч рублей, да не позднее двухнедельного срока. О том Пётр Алексеевич уже трижды отписывал, последний раз вельми грозно. А взять такие огромные деньжищи совсем негде. Казна пуста. Купцы обобраны дочиста, монастыри тоже. Но и не послать нельзя — беда случится. Не на что будет для армии на всю зиму кормов запасти. Поляки без денег ни зерна, ни овса, ни сена не дадут. Можно бы на Украине у своих за так взять, но ведь взбунтуются, а там и без того неспокойно…
Как ни кинь, всё клин. Биться с Карлом государь не смеет — хочет больше сил накопить. Силы копить — это зимовать надо. Без трёхсот тысяч рублей не перезимуешь: армия с голоду помрёт, а верней, разбежится. Уйти с Украины на природные русские земли? Тогда Карл, не дождавшись обозов, сам войдет в Малороссию. Как при сём поведёт себя гетман Мазепа и запорожское войско — неведомо.
Неспокойно было князь-кесарю за Украину, а ведь она в тылу у главной армии. Когда тыл ненадёжен, жди худа…
* * *Скрипнула дверь. Это опять сунулся секретарь, подглядывать.
— Ну что там? — приоткрыл Ромодановский налитой кровью глаз.
Знал, что подьячий без срочного дела совать нос два раза подряд не посмел бы.
— Гонец, батюшко. Из Запорожской Сечи. Ты сам велел: коли что с Украины…
Князь-кесарь со вздохом выпрямился в кресле, отпил из чарки остатнее вино, сплюнул. Противное, тёплое. Вяло махнул: зови.
В кабинет вошел лихой молодец в распашном кунтуше — не так, как обычно входили к грозному главе Преображенского приказа, а шумно, дерзко: с каблучным стуком, сабельным звяком. Сдёрнул шапку с малиновым верхом, поклонился низко, но очень уж быстро. Мотнул длинным вороным чубом да распрямился.
— Асаул запорожского товариства Микитенко до твоей милости!
Князь-кесарь прикрыл глаза ладонью. Разглядывать асаула ему было недосуг. Любопытства к людям в Фёдоре Юрьевиче совсем не осталось. Давно уж никто его ничем удивить не мог. Всяких повидал на своей душеведательной службе. Одного взгляда бывало довольно, чтобы всё враз про человека понять. Этот, например, петушок — самая обычная порода средь военного люда.
Смотреть на него было незачем, а вот послушать следовало. Ну как что важное донесёт? Оказалось, впрямь важное, и весьма.
Волнуясь, но дельно и складно, чистой русской речью, запорожец заговорил про то, о чём доводные людишки, кому положено, уже писывали из Киева, но с чужих слов и недостоверно. Этот же говорил очевидно — никаких в том сомнений.
Дело было большое. Воровское дело, изменническое. Князь-кесарь хрустнул пальцами, более же ничем своего возбуждения не проявил. Сидел всё так же лениво, прикрывая глаза и лоб.
Именно такого поворота он опасался больше всего. Не зря, выходит, тревожился.
Асаул, имя которого у князя за ненужностью вылетело из головы, винил гетмана Ивана Мазепу и запорожского кошевого атамана Костю Гордиенку в сговоре с шведским королём. Будто бы Мазепа обещал Карлу свободный вход в Украину, припас для армии и 30-тысячное войско. Письмо, в котором обо всём том писано, асаул видел собственными глазами на совещании запорожской старшины, где Гордиенко призывал соратников позабыть распри с Киевом ради такого великого дела. Царю-де против Карла не выстоять, особенно коли ещё гетман сзади ударит, и товариству здесь мешкать — только Сечь губить. От шведа за помощь можно будет новые вольности истребовать, хоть бы и полную незалежность — и от Москвы, и от Киева. На что шведскому королю Сечь? Слушала казачья старшина кошевого и приговорила: идти к Карлу с десятью тысячью лыцарей, а москалей брать в сабли. Тогда снялся асаул, измене не потатчик, о три-конь. Мчал день и ночь, двух коней загнал, на третьем доскакал до Москвы, сказать князь-кесарю «слово и дело» государево. Надо было б лучше к царю, в ставку, но по всей литовской стороне Гордиенко с Мазепой застав понаслали — не пробьёшься. Страшную весть принёс асаул. Да только не врёт ли? Фёдор Юрьевич поглядел на него сквозь пальцы. Стол был поставлен со смыслом — чтоб свет из-за спины хозяина падал на того, кто перед ним стоит.
Не врёт, определил князь. Однако сие ещё не означало, что доводчик говорит правду. Бывает, человек свято верит в свои слова, а сам — свистулька в чужих устах. Не очередная ль козня гетмановых врагов?
Может, подвесить молодца на дыбу? Да расспросить со тщанием: сам ли прискакал или присоветовал кто. Доподлинно ли видел гетманову грамотку или только слышал, как её читают? Не имеет ли против кошевого какой обиды или злобы?
На дыбе человеки явственней и правдивей говорят, без вранья.
О Мазепином двоедушии доносили и прежде. Сам украинский генеральный писарь Кочубей недавно государю про то челом бил. Царь, однако, доносу веры не дал, а Кочубей со товарищи, будучи пытан, повинился, что возвёл-де хулу по личной досаде на его ясновельможность.
Пётр Алексеевич верит Мазепе, наградил гетмана орденом Андрея Первозванного, чего и сам князь-кесарь доселе не удостоен. Помнит государь, что без малого двадцать лет назад Мазепа к нему в Троицу первым присягать явился.
Сам-то Фёдор Юрьевич к гетману большого доверия не имел. Недаром того за изворотливость прозвали «махьявелем». Если старый лис решил, что победа будет за Карлом, переметнётся к шведу, не засовестится. Всяк протекторатный владыка мечтает стать полноценным потентатом, вровень с иноземными королями. А Мазепа силён, всю Малороссию, кроме Сечи, в кулаке держит — крепче, чем некогда Богдан Хмельницкий. Недаром говорят казаки: «Отъ Богдана до Ивана не було у нас гетьмана».
Здесь многоумному князю пришла в голову такая мысль: довод на гетмана, раз уж государь так его любит, можно пока придержать, а дать ход лишь делу о Гордиенке. Пётр Алексеевич кошевому не благоволит, стало быть, не осердится. Ну, а дале как сложится. Может, и неприкосновенного Мазепу подцепим…
Асаул умолк, потому что великий муж опустил голову на грудь и всхрапнул. Внезапную дремоту Ромодановский умел изображать отменно. Старый человек, на седьмом десятке. Диво ль, коли сомлеет от усталости? Давно уж обнаружил Фёдор Юрьевич, сколь много пользы можно иметь от старости. Особенно если показываешь себя дряхлей, чем есть на самом деле. Усы у князь-кесаря были совсем седые, остатние волосы на макушке тоже (парик он не терпел и надевал лишь по большим случаям), плечи сгорблены под тяжестью государственной заботы. Однако ни умом, ни мышечной крепостью Ромодановский ещё не оскудел. Недавно, осерчав, стукнул нерадивого конюха кулаком в висок — тот пал замертво.