— Что уставился, московитская свинья?
А по-русски прибавил:
— Сдороф буди, маладетц.
И загоготал, довольный своим остроумием. Тогда Алёша не на швабском, а на чистейшем немецком, каким при венском дворе говорят:
— Кто оскорбляет втихую — сам трусливая свинья. И коли свинья не хочет попасть на вертел, пускай встанет на четвереньки и прохрюкает извинение.
Сказал — самому понравилось. Вот что такое истинное остроумие! Любо-дорого было посмотреть, как побагровела физиономия лейтенанта, как захлопали оловянные зенки.
— Свинья тот, кто портит имущество своего государя! — нашёлся шваб после долгой паузы. — Ты отрезал кусок от портьеры, которая принадлежит казне! Дворяне так не поступают!
Лапу он положил на эфес, из чего следовало, что извинений не будет. Вот и хорошо, Алёшу это замечательно устраивало.
Сначала, однако, следовало хорошенько разогреть противника в словесной битве.
— У вас, может, и не поступают. А мы, русские за своим государем, как за отцом родным. Что наше — то государево, а что государево — то наше. — Попов потянул воздух носом и поморщился. — Ты и впрямь свинья. Смердишь, будто скотный двор. Вы, немцы, в баню два раза в год ходите, всем известно. Вонючка швабская!
Кавалер Гамба, пожалей Господь его грешную душу, некогда наставлял своего питомца: победа на поединке определяется в момент вызова. Растопчи врага словами, чтоб он не нашёлся, как тебе ответить и от того пришёл в неистовство. Кто перед боем потерял хладнокровие, тот пропал. Фон Мюльбах разинул рот, закрыл, снова разинул.
— Я заставлю тебя сожрать твой язык, мерзавец! К честному бою на шпагах московиты не приучены, так я тебя проучу кулаками и пинками!
— Мужлан и есть мужлан, — плюнул Алёша. — Боишься дуэли — так и скажи.
— Я боюсь?!
Этак полаялись ещё некое время, причем шваб всё больше бесился, а Попов, наоборот, посмеивался. Давненько не тешился звонким фехтовальным боем. Соскучился. Он уже решил, что калечить немца не будет — за это голова с плеч, а лишь погоняет немножко, да выбьет оружье, ну и ещё, быть может, разок-другой стукнет плашмя, чтоб знал, как в чужой стране невежничать. Сзади дворца был большой сад, по ночному времени пустой. Туда и отправились.
На отдалённой дорожке, хорошо освещенной лунным сияньем, встали друг напротив друга. Немец скинул плащ и треуголку, Алёша остался как был, только завернул правый рукав, чтоб широкий обшлаг не мешал вращать кистью.
Как только шпага вышла из ножен, задираться и насмешничать Попов прекратил. Сталь болтовни не любит.
Сначала нужно было понять, какой из лейтенанта фехтовальщик. После первых двух сшибок стало понятно — никакой. Лишь умеет воздух сечь да грозно пыхтеть.
Поэтому, поигравшись с сим Аникой-воином минуту-иную, Попов соскучился и порешил закончить неизрядную забаву. Сделал выпад, без труда пронизав неуклюжую оборону противника, и легонько кольнул болвана прямо в область сердца. Чтоб ощутил, каково это — пройти на волосок от гибели.
Однако острие, проткнув мундир, наткнулось на нечто твёрдое. Укола не получилось, клинок пружинисто согнулся, едва не переломившись.
Мюльбах отпрыгнул назад, замахав оружием с удвоенной скоростью, Алексей же озлился уже по-настоящему. Так мы вот как? На дуэль в кольчуге? А ещё дворянской честью бахвалился. Ну погоди же!
Бывший учитель фехтования перешёл из партера в терцию, атаковал через вольт и, проделав форсаж, ударил еще раз — сильно, с таким расчётом, чтобы шпага пробила кольчугу и вонзилась в тело на полвершка. Что это?!
Клинок легко, не встретив никакой преграды, вошёл в мягкое чуть не по самую рукоять! А как же кольчуга?
Совсем близко перед собой Алёша увидел вылезшие из орбит, наполненные смертным ужасом глаза человека, которого, сам того не желая, проткнул насквозь. Отшатнувшись, невольный убийца выдернул шпагу. Шваб зашатался. Тогда Попов бросил своё оружие, подхватил раненого, и тот навалился на него всей своею тяжестью.
Кое-как, чуть не упав сам, прапорщик уложил злосчастного немца на землю. Мюльбах шарил руками по груди, рвал мундир и рубаху. Между пальцев у него обильно лилась кровь. Никакой кольчуги на нём не было!
Но с внутренней стороны к мундиру был приделан карман, в котором лежало нечто плоское, прямоугольное. То ли коробка, то ли шкатулка. В неё и ткнулось острие в миг предшественного выпада. Господи, беда-то какая!
Немец был жив, но, кажется, совсем плох. Глаза у него закатились, губы лопотали нечто бессвязное. Что делать?
Позвать слуг? Спасешь раненого, нет ли — неведомо, а себя точно погубишь. Да и Мюльбаха этого, будь он неладен, даже если выживет, сначала подлечат, а потом всё одно повесят. Российский закон к поединщикам безжалостен.
Пришло в голову вот что: выволочь тело из сада в переулок. Мало ли? Может, немца разбойники зарезали.
Алёша взял хрипящего лейтенанта под мышки, поволок. Спохватился, что нельзя оставлять плащ с треуголкой. Подобрал. Снова поволок.
Немец был тяжёлый, от тряски вскрикивал, поэтому тащить его нужно было плавно и с остановками. Мелькнула мысль: не прикончить ли? Всё равно ведь пропадёт, а с мёртвым телом проще. Но тогда получится, что прав Мюльбах и нет у русского офицера чести…
— Погоди ты, погоди. Не шуми! — Алёша тянул раненого по дорожке, поминутно озираясь, далеко ль ещё до забора. — Оба пропадём. Я вот тебя к доктору… Выбраться бы только.
Боялся, что придётся и полуживого человека, будто тюк, через ограду переваливать, но на счастье в заборе была калитка на щеколде. Ещё один рывок, и дуэлянты оказались в переулке, вне дворцовой территории.
Хвост экипажей, доставивших гостей на ассамблею, загибаясь из-за угла, тянулся и по переулку, но калитки, хваление Всевышнему, не достигал. Здесь, на отдалении от внутреннего двора, приткнулись повозки поплоше, принадлежавшие людям небольшого достатка и негордого звания.
На самой последней из них, по виду мало отличавшейся от обыкновенной телеги, кучера не было. Должно быть, отошёл поболтать с другими возницами.
Алёша увидал в этой счастливой оказии Божий промысел.
Повозку надобно отогнать в тёмное место. Кладем туда раненого, везем берегом в Немецкую слободу, там гошпиталь. У ворот лейтенанта выгрузить. Крикнуть, непременно по-немецки, что подобрал-де раненого на улице. Никто не догадается, что привёз русский, бегству доброхота не удивятся — кому охота за своё же милосердие с туземной полицией объясняться. А выживет шваб или помрёт, это уж воля Божья.
Самому после этого скорее гнать назад во дворец. Ежели повезёт, князь-кесарь хватиться своего адюшана не успеет…
Вдруг у Мюльбаха изо рта выдулся кровавый пузырь и лопнул. Раненый вцепился Попову в запястье, вытаращил невидящие глаза и просипел:
— Экселенц? Я лейтенант фон Мюльбах, нарочный от герра королевского секретаря…
Видно, швабу прибредился посланник, к которому он скакал столько дней.
Жалея бедолагу, Алексей похлопал его по щеке: успокойся.
— Я скакал десять суток из самого Могилёва… Вот потайная шкатулка… В ней письмо…
Он стукнул себя по левой стороне груди. Раздался глухой стук.
В горле у курьера заклокотало, голова откинулась назад. Пальцы, сжимавшие Алексею руку, ослабели. Кончился! И дыхания нет…
Теперь везти в Немецкую слободу незачем. Перекрестившись и закрыв покойнику веки, прапорщик выпрямился.
Можно было возвращаться на ассамблею. Отсутствие выходило не таким уж долгим. Глядишь, и обойдётся.
Он поправил мундир, шейной галстух — да чуть не вскрикнул.
Весь перед был мокрым от крови. Пока тащил раненого да к себе прижимал, сверху донизу перепачкался!
В таком виде нечего было и думать во дворец являться. Лучше уж прямиком в съезжую избу: вот он я, убивец, казните! Что делать, Господи? Неужели жизни конец, могила? От мелькнувшего в голове слова «могила» из памяти выскочило другое, похожее — «Могилёв». Его перед смертью немец произнёс — скакал-де из самого Могилёва. Как из Могилёва?
Попов встрепенулся. В Могилёве ставка короля Карла! Мюльбах, между прочим, поминал и «герра королевского секретаря»! Что за письмо доставлено? От кого? Кому? Гвардии прапорщик вытащил из-за пазухи у мертвеца небольшую коробочку, сверкнувшую под луной лаковым блеском. На крышке было что-то нарисовано. Нет, это инкрустация. Бабочка, что ли. Или стрекоза. В темноте не рассмотреть.
Дрожащими пальцами Попов завертел шкатулку, пытаясь понять, как она открывается.
Дело-то выходило тайное, важное! Если курьер прибыл из шведского лагеря, это всё меняет.
Проклятая шкатулка открываться не желала. Сколько Алёша ни скрёб по ней ногтями, разъёма нащупать не мог. Швов разных было много, поскольку коробка вся состояла из квадратных пластин, но ни крючка, ни замочка нигде не обнаруживалось. Лишь щербина на задней стороне — от того укола шпагой. Гонец говорил, что шкатулка потайная. Значит, не ведая секрета, её не растворишь. Расколотить камнем?
Но, несмотря на испуг и волнение, Попов был слишком опытным агентом, чтоб совершить подобную глупость.
К Журавлёву надо! У него руки ловкие, сообразит, как открывается сей заколдованный ларчик. Труп, однако, оставлять тут нельзя. Скоро начнут разъезжаться гости, да и рассвет близок. Тайному курьеру лучше до поры исчезнуть.
Снова пришлось волочь тело по земле — вдоль забора, потом вниз по берегу, к реке. С мертвяком управляться было легче, чем с живым. Будто мешок муки волоком тянешь.
У самой кромки воды Попов остановился, жадно глотая воздух.
Порылся у гонца в карманах, за голенищами, прощупал складки одежды.
Нашёл бумаги, которых из-за темноты прочесть было нельзя. Ещё забрал кольцо, табакерку, монеты из кошеля (если найдут тело, подумают на грабителей). Закинул на середину Яузы всё, кроме денег, которые, как говорится, всякому хозяину рады.
По какому закону лейтенант фон Мюльбах веровал в Бога, узнать было неоткуда. Но большинство швабских немцев католики, поэтому Алёша наскоро прочёл «Те Deum» и спихнул покойника в воду, где речка немного подмыла бережок. Сверху воткнул в ил корягу, чтобы прах не унесло течением. Может, ещё пригодится.
Ну, с этим всё. Далее оставалось полагаться лишь на Господню милость, богиню Фортуну и собственную голову, которая, правду сказать, удерживалась на Лешкиных плечах тонюсенькой ниткой.
Что сбежал с ассамблеи, князь-кесаря не дождавшись и не известив, уже провинность страшная. Иные и за меньшие вины от грозного наместника жизни лишались.
Ну а если окажется, что в шкатулке обычная дипломатическая переписка и гонец прибыл не из шведского лагеря, тогда ждёт гвардии прапорщика казнь лютая, неминучая.
Может, не надо к Журавлёву? Тот начальству донесёт сразу, не пожалеет.
«Тогда не буду палача дожидаться, пущусь в бега. Не впервой», — отчаянно махнул Лёшка. Накинул лейтенантов плащ. А то часовые в Преображёнке увидят окровавленный мундир, кликнут караульного начальника. Ни к чему это.
Взял шпагу в ножнах под мышку и полез на высокий берег.
Хорошо хоть до Преображенского приказа было недалече.
Глава 4 Шкатулка
Сержант Журавлёв, на которого у Алёши теперь была вся надежда, своего угла на свете не имел и обыкновенно ночевал прямо в приказной избе.
Что сержант не поехал с гехаймратом в Суздаль, Попов знал, но была опасность, что, пользуясь отсутствием начальства, нужный человек загулял в кабаке (водилось за Журавлёвым это нередкое на Руси пристрастие). Однако на стук в окне шевельнулась занавеска, и низенько, будто выглядывая из-за подоконника, высунулась знакомая физиономия — собой очень не хорошая, но показавшаяся сейчас Попову прекрасней Рафаэлевой мадонны.
— Отпирай! Срочное дело!
Открыл сержант не скоро. Долго скрипел чем-то, стучал.
Наконец распахнул дверь. Был он весь узкий, несоразмерный. Руки короткие, тулово тоже, зато ноги в высоких ботфортах с широченными раструбами прямые и длинные, как у истинного журавля. И походка тоже журавлиная — важная, деревянная. Одет он был всегда одинаково, в засаленный синий кафтан, который был чрезмерно велик, так что полы болтались намного ниже колен. А если ко всему этому прибавить небывалой кустистости усищи, закрывавшие пол-лица и скрипуче-визглявый голос, выходило страшилище, каким только ребятишек пугать.
Однако работник Журавлёв был отменный. Хоть и несуразица ходячая, и в чине самом пустяковом, но по розыскным делам числился одним из первых. Мог и выследить кого надо, и взять, и допрос учинить. А ещё он был на все руки подлинный маэстро.
Например, возникла на прошлой неделе надобность к некоей знатной персоне заглянуть в железный сундук с письмами, тайно. Ключ сей осторожный господин всегда держал при себе, в кармане. Гехаймрат, описав задачу, но имени персоны не называя, спросил своих помощников: кто возьмётся решить задачку? Журавлёв говорит: я. Управился в один день, да как ловко! Проходя мимо вельможи, выудил из кармана ключ, несколько мгновений подержал и обратно положил. Даже не взглянул на изъятое, лишь пощупал подушечками пальцев, ему хватило. Сделал слепок, и после другой кто-то, кому по службе положено, бумаги, какие надо, потихоньку из сундука изъял. Журавлёву была награда, десять рублей, и похвала от гехаймрата, который на добрые слова для подчиненных был ещё скупее, чем князь-кесарь.
— Что гехаймрат, не вернулся? — прежде всего спросил у сержанта Алексей.
Лучше было бы, конечно, рассказать обо всём начальнику — от того могла выйти заступа перед Ромодановским. Но Журавлёв проскрипел:
— Нет еще. Не поздней полудня обещался.
Это Попов и без него знал. Делать нечего, стал объяснять дело сержанту. Про то, что сам драку затеял, ни слова. Сказал, что на ассамблее у царевича видел подозрительного человека, пытался его арестовать, а тот — за шпагу и живьём не дался.
— Значит, не сумел его взять? — осуждающе качнул головой сержант.
— Не в человеке дело. Он курьер был, а при нём тайное послание. Вот в этой шкатулке с секретом. Можешь вскрыть, не разломав?
Снаружи уже рассветало, поэтому Журавлёв не стал зажигать огонь. Взял ларец, согнулся над ним, засопел.
— Хитрая вещица…
Чтоб не терять времени, Алексей у окна изучал снятые с гонца бумаги.
Пашпорт на имя риттера, сиречь дворянина, Иеронимуса фон Мюльбаха. Выдан в Бадене, тому девять лет. Патент на лейтенантское звание, ганноверский.
Подорожная от нашего генерал-квартирмейстера на следование до Москвы и обратно. Не фальшивая ли? Что-то печать размыта.
— Ну, открыл?
Сержант угрюмо смотрел на лаковую коробку.
— Боюсь сломать. Никогда такой хитрой штуки не видывал. Главное, зацепить не за что. Ни рычажка, ни скважинки. Китайская, что ли?
Прапорщик взял ларчик, рассмотрел перламутровую бабочку.
— Иапонская. Я похожую в Версале видел. Ну что, расколотим к чёрту?
Журавлёв не согласился:
— Нельзя. А вдруг письмо на воске писано? Я слыхал, такое бывает. Если чужой человек неправильно тайник открывает, всё стирается.
— Что же делать?!
Алёша в смятении оглянулся на солнце, что вот-вот выглянет из-за крыш.
— Есть один человек на Доброслободской стороне, — медленно сказал сержант. — Лучше него по всякой железной и деревянной прехитрости никого нету. Я к нему, бывает, поезживаю, для дела. Если уж и он не откроет, тогда ломать придётся.
— Посылай же скорей за ним!
— Нет, он не поедет.
Попов удивился.
— В Преображёнку позовут, а он не поедет? Такой отчаянный?
— Такой, — коротко ответил Журавлёв, погладив жёсткий ус. — На конюшне всегда двуколка запряжена, для быстрой надобности. Едем что ли?
* * *В Добрую Слободу, что находилась по другую сторону Яузы, Преображенские добрались быстро. Час был ещё ранний, но в домах уже курились трубы, из ворот выезжали гружёные товаром телеги — на базар, стучали топоры на постройке часовни. Народ в этих местах жил трезвый, тароватый, богомольного склада, отсюда и название.
Одна изба выглядела не так, как другие. Сложенная из толстых брёвен, с необычно широкими окнами, она выходила прямо на улицу, а не располагалась в глубине двора, позадь забора. Забора при доме вообще не имелось, ворот тоже.
Верней, они были поставлены прямо посреди стены, к ним от деревянной мостовой шёл гладкий помост. Двери же нигде не усматривалось. Хочешь войти — распахивай ворота, а иначе никак. Около этого диковинного дома Журавлёв и остановил казённую двуколку.
Алёша ждал, что сержант начнёт стучать, однако тот дёрнул цепочку, что свисала сбоку от створки, высоко.
— Чтоб мальчишки не озоровали, — объяснил Журавлёв прапорщику.
Вдруг, совсем ниоткуда, раздался густой бас:
— Кто? Пошто?
Алексей вздрогнул и лишь потом заметил, что из косяка торчит жерло медной трубы.
— Я это, Журавлёв.
— Неужто поломались? — озадаченно прогудела труба.
— Нет, Илья Иваныч, я по другому делу, неотложному. Пожалуй, открой.
Сказал — и зачем-то отошёл назад, а в доме что-то звякнуло, тренькнуло, и половинка ворот сама собой стала открываться вовне. Механизм на пружине, догадался Попов. Занятно! В избу он, согласно чину, вошёл первым, щурясь и пока мало что видя со свету. Дощатый пол вровень с помостом, пахнет сеном.
— Здорово, хозяин!
В ответ раздалось негромкое, но мощное ржание. Потрясённый Алёша шарахнулся назад, но тут створка открылась окончательно, внутренность дома озарилась солнечными лучами, и гвардии прапорщик увидел перед собой здоровенного вороного коня, который глядел на гостя умными, человечьими глазами и поматывал буйной гривой. Вороной был не на привязи и не стреножен, лениво переступал копытами. Такой Букефал ежели передней ногой вдарит — вышибет на улицу вместе с остатней половиной ворот, опасливо подумал Алексей. Изба была устроена совершенно небывалым образом — поделена на верхнюю и нижнюю половины. В верхнюю, расположенную слева от входа и приподнятую от земли аршина на два, вёл наклонный вкат. Алёша с конём находились в нижней половине, где вдоль стен лежало сено. Ещё тут стояла очень ладная, резной работы тележка: кормой к помосту, оглоблями к вороному. Присмотреться — тележка была недокончена, вместо сиденья зияла дыра.