Другие письма бабушки посвящены жизни семьи Дмитрия Дмитриевича Воейкова.
"Увы, дорогая Катя, нам убавили наши три сажени жилплощади до двух. Наша квартира, впрочем, еще вполне прилична даже в сокращенном виде: три комнаты, один ребенок и то большой, но к Новому году ожидается второй маленький пришелец..." (1928 год).
"К моему семидесятилетию мне послан седьмой внук Дмитрий, это большая милость Божия! В четыре часа дня телефон принес долгожданную весть: мальчик, десять с четвертью фунтов веса, мать и сын здоровы. И точно все просветлело сразу!" (декабрь 1928-го).
"Новый, 1930 год встретили мрачно. Алина слегла 30-го, бронхит грозил фокусом в легких. Только она начала поправляться, как нас напугал Дмитрик скачками температуры до сорока... Сегодня первый вечер, когда он заснул тихо, без большого жара.
Получила письмо от Вани. По лекциям у него каникулы до 15 февраля... Итак, вас пять человек, передающих свои знания по разным отраслям: ты, Мара, Шура, Дима, Ваня. Мара уже выпустила целое поколение учеников, а бывшие садоводы Шуры вспоминают его с благодарностью" (1930 год).
"Зимы у нас долго не было. Нева катила серо-синие стальные волны, гремели колеса по мостовой, и морозы начались лишь 27 января. Мало писала тебе из-за болезни Алины и Дмитрика. Бубик проделал краснушку довольно легко. Дима готовится к первой лекции в Горном институте. Тревожит то, что от Мары около месяца нет писем. Павлик тоже не пишет, но послал мне 15 рублей" (1930 год).
(Павел, Иван и Марья считали своим долгом посылать матери деньги, когда эта возможность у них была. Была она не всегда. В письмах бабушки попадаются такие фразы: "Мои банки обанкрутились: живу два месяца копейками!" Бывало и другое: "Ваня прислал мне за апрель 80 р., потом еще 70, Мара прислала 20, так что я сразу разбогатела".
Бабушка и сама немного зарабатывала уроками английского и французского языков. Но: "...с уроками трудно. Надо изучать фонетический метод преподавания, а в мои годы смешно браться за новое дело. Я не императрица Елизавета Австрийская, чтобы на седьмом десятке учить греческий язык!")
"Только что вернулась от обедни у Преображенья, молилась за вас всех... Дима очень устает, надо рано выбираться на службу, а кроме службы еще лекции в Горном институте. Слушателями своими Дима доволен, следят за объяснениями, задают умные вопросы... Эти три недели провела тихо. Катя ходит в школу, Бубка гуляет. Раз в пять дней отец с дочкой празднуют день отдыха какой-нибудь прогулкой... Забавная, история с часами. Часть города перешла на солнечные, другая осталась при фиктивном часе вперед. У Димы на заводе перевели на час назад, а у Катюши в школе сохранили прежнее время. Городские уличные часы не переведены, а по военному округу отдан приказ о перемене" (1930 год).
"Если мы и не роскошествуем, то и не голодаем. Алина ухитрилась сделать квас, у нас постоянно окрошка, супы из овощей, гречневая каша. Всюду засыпаем укроп, зеленый лук, иногда бывают редис и огурцы. Я себя чувствую неплохо. Вижу, конечно, хуже, но все-таки это еще Божье чудо, что я могу читать, писать, и если не предъявлять слишком больших требований, то и передвигаться по улице без очков. Я только не вижу лиц и теряюсь, когда в темноте мелькают огни..." (1930 год).
"Дачу сняли в Сестрорецке, она хорошо расположена, почти круглый день под лучами солнца, а за оградой есть тропочка к речке по лугу, напоминающая мне займище в Репьевке... Сегодня туда собираюсь, день чудный, мягко, тепло. Там меня будет встречать вся маленькая орава, будут толкаться и ссориться, кому держать мою руку, и Верочка будет в обиде, потому что Катя предъявит приорность своих прав. Они забавны и своенравны. Надо будет, пока я жива, научить их иностранным языкам..." (1930 год).
"Вчера декабрьским днем прибыл из отпуска Дима, загорелый, здоровый. В Сухуме можно было лежать на солнышке, загорать, любоваться морем. Кормили хорошо, по четыре рубля за обед. Катюн встречала с матерью на вокзале. Бубка затормошился дома в ожидании, влезал на подоконник, смотрел, где его папа, папуля... Большой восторг вызвали мандарины..." (1930 год).
"В булочной прикрепились на месяц, наша Матреша вернулась вся помятая, едва отдышалась. Десять тысяч человек принимает наша булочная, все получившие новые карточки ринулись вчера прикрепляться, образовав мятущуюся толпу, настроенную весьма злобно. Помещение маленькое, ход к кассе напротив прилавка, кольцо хвостов..." (1931 год).
"Вот и осень наступила, милая Катя, а уголь достать замысловато. Или скорее - уголь обещают, а транспорта нет, надо достать куш в 300 р... Катя переменила школу; в ее прежней учительница говорила каким-то невозможным языком, жаловалась, что ученик "убег" у нее из класса. А сам заведующий говорил о педагогах, что ему надо ознакомиться с "ихними конкретными частями". Бедная русская речь! Сколько ей приходится терпеть!" (1931 год).
"Почта наша утратила былую четкость. Письмо из Москвы идет 4-5 дней, ровно столько, сколько нужно было цеппелину, чтобы слетать на Землю Франца-Иосифа и вернуться в Питер...
Мара наконец покидает свои дебри. Вытаскивать на плечах Опытную станцию не так-то просто, с тех пор как руководитель дела был изъят. Мара получает место в Москве в "Бюро иностранных опытов и достижений, в области техники лекарственных и ароматических растений" (1931 год).
"...Нет резинки для подвязок, нет перламутровых пуговиц. Первое, я думаю, из-за перегруженности фабрик разными машинными частями, а пуговицы ввозились из Германии и Риги. А теперь ничего не привозят из-за границы, все доморощенное: мыло, одеколон, перья, чернила, электрические лампочки, крючки - все низкого качества. При отсутствии конкуренции никто не заботится об улучшении продукции, все равно возьмут, выбора нет, деваться некуда!" (1931 год).
"Как у тебя с уроками, Катя? Впрочем, праздный вопрос! Все хочется заглянуть в вашу жизнь. Была у меня вчера Зоя Сергеевна. Как она ухитряется жить при этой дороговизне, когда яйцо - рубль, а литр молока четыре рубля? Старушки уже не находят достаточно уроков. Многие вяжут береты, колпаки, если находится шерсть. Димик сидит у моего стола, водит карандашом по бумаге, делает вид, что тоже пишет тебе письмо, "...милая тетя Катя, пришли нам керосинку... я не люблю примус, он очень шумит, я выброшу все примуса... надень пальто и шляпу, пойди в магазин, потом приезжай к нам..." Он может болтать часами, входя во все мелочи настоящего существования. Все дети теперь знают распределители, кооперации ИТР и прочие склады снабжения. ИТР - инженерно-технический распределитель - там Алина получила три метра шерстяной материи на пальто, загубив целый вечер на эту покупку. Везде теряется масса времени! Люди так привыкли толпиться в очередях, что уже не представляют себе жизнь иначе. При общем равнодушии уходят часы из полезной работы, из необходимейших занятий. Каждый месяц надо прикреплять карточки к булочной, в базу, в распределитель, и все это в очередях" (1932 год).
"...Алина начала говеть, чтобы причаститься к Вербному воскресенью, а я уж займусь спасением души на последней неделе поста... Я плохо пишу, дорогая Катя, я плохо вижу, а всегда так много хочется сказать тебе. Но приходится писать только о том, что не близко душе..." (1932 год).
"У Мары куча забот и тревог, ее обвиняют в самовольном переходе на новую службу. Все стремления к центру характеризуются теперь дезертирством. У Мары положение было такое, что сама Опытная станция распадалась, ее перевели в подчинение Саратовской, а главного вдохновителя всей работы отправили в места не столь отдаленные. Остались самые заурядные и неумелые работники. Все было мертво на этих развалинах, а Москва звала новой, живой работой, где было нужно Марино знание иностранных языков" (1932 год).
"Катюша учится в седьмом классе. В младших классах занятия велись несерьезно, а сейчас на них налегли. Наши школы подготовили весьма невежественное поколение и спохватились поздно. В течение нескольких лет история была исключена из школьной программы, а география рассматривалась как нечто, внимания не стоящее. Даже на грамматику обращали очень поверхностное внимание, и грамматические ошибки, которые делает молодежь, чудовищны!
Дима завтра в делегации ИТР приветствует партийную конференцию в Таврическом дворце. Много видавший дворец!
...За мясом очередь, картошка - дефицитный товар, уже 1 р. 20 кило, и надо побегать за ней. У нас опять верстовые хвосты за керосином..." (1934 год).
"Вчера праздновали нашего юбиляра Дмитрия-старшего кренделем из торгсиновской муки. Выходной день он занялся спешной работой по отчетам своих опытных плавок, которыми, кажется, интересуются в Москве. Бубилка в семь утра был поднят Катей, чтобы нести папе крендель, который вчера скрывали. Жаль, что два Дмитрия не могли вместе погулять по случаю выходного дня и папиного рождения: старший Дмитрий был приклеен к своему бюро... Весна несет столько дополнительных расходов! Бубке купили матросскую шапку с лентой и золотыми буквами "Арктика", Кате - туфли на лето. Одни туфли с кожаными подошвами стоили 44 р., а другие, матерчатые, на резиновой подошве, для школы - 15 р." (1934 год).
"Вчера сдвинулись первые дачники Бубкин с Наташей. Алина туда их проводила, чтобы помочь устроиться. Вещи увез грузовик еще к 12 часам, но, по отзывам перевозчиков, баклажки с керосином расплескались, а они, собственно, были главным мотивом и целью дорогой перевозки. Дорога, говорят, отвратительная, подбрасывало невозможно. А ведь керосин - надежда всего лета! Но вот огромная стеклянная бутыль в 20 литров осталась цела, переложенная стружками, только дно корзины пострадало. Мы потеряли на перевозке всего десять литров" (1934 год).
"Эти дни мы сидим без копейки. Дима не получил каких-то денег, на которые рассчитывал, Алина свою получку пустила на посылку в Астрахань Наде, отправила ей платье, консервы, чай. И вот мы сократили молоко, сидим на каше, отказались от керосина. Но завтра все возвращается к норме... Дима уже привез масла и печенье, Катюша принесла из булочной хлеб..." (1935 год).
"Алина пропадает с девяти утра до вечера. Мельком проскользнула, сварила обед и убежала. После занятий их двинут в Соляной городок на лекцию о VII Коминтерне. Их будут просвещать, надеюсь, не слишком продолжительно, а то при занятиях с десяти утра трудно будет долго напрягать внимание. Много времени уходит на всякие обсуждения, сидят подолгу на заседаниях. Многоречивость - характеристика современности, школа - очаг ее" (1935 год).
"Гром победы насчет снижения цен мало оправдывается. Мясо чуть-чуть дешевле, масло понизилось и опять поднялось. Молока в комбинате нет никогда, рынок прыгает, смотря по привозу, от 1 р. 50 к. до 2 руб. 50 к. Алина сегодня была в Торгсине, где подают надежду на валенки за 4 р. 50 к. Хорошо, если окажутся по ноге!.. Дима явился домой вчера после девяти вечера, немногим раньше жены. Вот усердные работники!" (1935 год).
"Осень продолжает плакать над нами... Читала Вальтер Скотта из времен Кромвеля и поражалась тому, как мало изменилось человечество за четыреста лет...Уже несколько лет я не рискую одна, без провожатого, ездить в Географическое общество. Сейчас эти поездки мне стали и с провожатым недоступны. Я лишаюсь единственного места, где еще смутно проглядывалось прошлое и где убеленные сединами сверстники еще говорили знакомые фразы знакомым языком..." (1936 год).
Все четверо бабушкиных внуков, около нее живших, столь горячо ею любимых, все четверо, включая тогда маленького Диму, ожиданий ее не обманули: все стали учеными, каждый - специалистом в своей области. Они живы и благополучны. Все. Кроме Алека.
***
Ей были дороги и мы, три внучки, которых она не забывала, несмотря на тысячи "нас разделяющих верст", в которым она постоянно писала, но по доброй воле отвечала ей только Муся, знавшая бабушку, любившая ее и тосковавшая по ней...
"Сегодня день рождения Таточки, дорогая Катя, как я помню этот день, мой, приезд в Питер, и как я попала как раз к ее первому крику. Как мало времени, как много перемен!..
Получила сегодня большое письмо из Циндао от Муси. Она замечательный маленький философ и все больна, бедняжка!" (1932 год).
"Лучшие пожелания ко дню рождения, дорогая моя Катя! Храни тебя Господь, и да будет это новолетие счастливее прошлого! Я бы хотела, чтобы вы с Иосифом Сергеевичем разъехались в разные города, чтобы он не мозолил глаза своей упитанной бездеятельностью, всегда за чужой спиной. У нас здесь много разошедшихся браков, но все мужья платят на содержание детей, это строго взыскивается... Я была у обедни в Страстную субботу, но к заутрене идти побоялась, хотя так люблю шумную, радостную ночь, когда толпа со свечами тесно окружает церковь, так красиво мелькают дрожащие огоньки, так все глаза устремлены к паперти, где покажется крестный ход..." (1931 год).
Сквозь эти тысячи разделяющих верст бабушка делала попытки учить нас иностранным языкам,- разбирая ее письма, я вижу, что часть их написана по-английски и несколько по-французски. Бабушке необходимо было быть в курсе нашей жизни наших интересов, и это ей удавалось, благодаря моей матери. Мы же с сестрой не писали. Мы отписывались. Больно и стыдно сегодня читать мне бабушкино письмо, адресованное нам с сестрой и написанное по-французски. Вот оно в переводе:
"Последнее письмо из Харбина я получила очень давно, хотелось бы знать, по вине почты или по вашей? Я знаю, мои дорогие внучки, что вы обе очень заняты, но, мне кажется, открытка не отняла бы у вас много времени, а бабушку бы - успокоила. А ведь я все лето не видела ваших почерков! Надеюсь, ваша летняя поездка в Барим была удачной. Очень огорчена тем, что ваша мама не смогла уехать из города, чтобы отдохнуть от пыли и шума. Куда же вы переехали из школы? Много думаю о вас, так хочется, чтобы работа, которую вы будете делать, была бы вам по душе, чтобы вы стремились в ней к совершенству, находили бы радость. Вот Катюша поговаривает о химии, как о специальности, не знаю, насколько это привлекательно, но, во всяком случае, очень полезно и в большом требовании теперь..." (1934 год).
Ее постоянно тревожило наше будущее... Вот выдержка из письма, адресованного моей матери:
"И все я думаю о тебе, о девочках... Какое лишение именно для растущих ныне не иметь родины, как неизбежно это приводит если не к трагедии, то к поверхностно-циничному отношению к жизни. Ведь юному существу так трудно, минуя родину, связать свою судьбу с мировым целым! У нас теперь каждый из подрастающих видит в личном своем достижении, в полноте своих осуществленных сил вместе с тем служение родине. Как пустынна жизнь без этой здоровой связи с таким конкретным, как родная страна!" (1932 год).
В июле 1948 года, через двенадцать лет после кончины бабушки, я вошла в ту комнату, где Ольга Александровна провела последние годы своей жизни. Комната при кухне, длинная и узкая, с высоким петербургским окном, выходившим на запад, на крыши домов, на Суворовский проспект, по-летнему пустынный. Вот здесь, за этим столом, бабушка писала нам свои письма... Впрочем, тогда я их еще толком не читала, в них не вникла, это было у меня впереди...
В те июльские дни я познакомилась с Димой и Катей, которых прежде знала лишь по фотографиям, и с двоюродным братом Юрием, которого почти не помнила. Вот Алека, приезжавшего к нам в Харбин, я хорошо помнила. Но Алека не было.
* * *
Семья распалась летом тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда бабушка Ольга Александровна с дочерьми и внуками жила на даче под Самарой. Туда однажды явился мой отец и увез свою семью на восток. Незадолго до кончины бабушка писала моей матери: "Я люблю вспоминать Наталочку, когда мы жили на даче под Самарой и ходили гулять на широкое поле аэродрома, и она по простору зеленого луга катилась, как белая пушинка, как давно это было! Рада, что могла посмотреть на девочек в 1925 году! Скажи им, что бабушка много мысленно с ними и ценит всякую весточку..."
В моей же памяти от того грозного, переломного, насыщенного событиями лета остались только груши, только нянины попреки: опять вся измазалась, не напасешься, да разве это отстираешь, и господи боже мой! Видимо, был хороший урожай груш, мы их ели, их соком пачкались. Восемнадцатый год! Создание Красной Армии, угроза интервенции, начало гражданской войны, восстание в Ярославле, убийство Мирбаха, последние дни царской семьи, убийство Урицкого. А в моей памяти кроме няниных попреков да дурацких груш - ничего!
В том восемнадцатом году мать рассталась со своей семьей, чтобы, вернувшись через тридцать семь лет, застать в живых лишь младшего брата и сестру.
От следующего лета в колчаковском Омске уцелели уже какие-то картинки, без особой, впрочем, между собой связи, то, как я впервые прочитала на вывеске слово "аптека" и впервые услыхала слово "взаймы". (Няня: "Пойди к соседям, попроси взаймы четыре картофелины". Я пошла, вернулась: "Не дали!" - "А ты сказала: "взаймы"?" - "Не сказала". Господи боже мой! Няня отправилась к соседям сама, вернулась с картофелинами, и я решила, что "взаймы" - волшебное, двери отпирающее слово...) При звуке фамилии "Трубочкин" (где-то я услыхала ее!) сразу возникло представление о трубочках с кремом, и я ужасно жалела, что не нашей семье принадлежит это прекрасное имя...
Воистину - счастливая, невозвратимая пора детства! ТАКОЕ делалось кругом, а в моей памяти груши, да картофелины, да аптека, да слово "взаймы", да "сладкая" фамилия... Впрочем, как горела свеча, и стучали в дверь, и возникла на пороге чужая дама и измеряла маме температуру, а на стене шевелилась огромная тень, я потом маму одевали и увозили, а я орала и рвалась за ней - это помню ясно.
Мы уехали, а бабушка с другими внуками и дочерью остались в Самаре. Что с ними было дальше? Об этом расскажет Муся. Дело в том, что, разбирая материнский архив, я наткнулась на небольшой черный альбом с медной застежкой, внутри - исписанные карандашом страницы. Почерк был мне знаком, я силилась вспомнить - чей? - не смогла, стала читать. Оказалось: дневник Муси и начатые ею воспоминания детства.
"Я часто ходила с бабушкой на базар. Одна баба говорила другой: "Ты что, родимая, картошку по тысяче продаешь, нешто бога не боязно?" А другая отвечала: "Погодь, погодь, скоро три тысячи будет!" Бабушка прятала хлеб в шкаф, а я воровала и не оставляла никому ни корочки... Мы уехали из Самары в Москву, к дяде Павлу. В теплушке ехали бабушка, дядя, тетя, я, собака и корова. От Самары до Москвы ехали два месяца. Прицепят, бывало, к нашему товарному поезду паровозы с одной и с другой стороны, чтобы знать, какой сильнее. Такой грохот поднимался, такие толчки, что мы все падали на пол, а корова мычала на весь поезд. Или отцепят нас от состава совсем и увезут на запасный путь, и там мы стоим неделю, пока опять не прицепят... В Москве бабушка, дядя Павел и я жили в комнате с маленькой печуркой, на которой готовили обед, когда он был. Хороши были те вечера, когда бабушка брала меня куда-нибудь с собою. Огни, витрины магазинов, большие дома, гремящие трамваи, звон колоколов... На Покров надели на меня коричневое платье, старые сапоги, длинную шубу, повязали бабушкиным шарфом и повезли в приют. Там какие-то женщины раздели меня и посадили в ванну, в которой купалось еще несколько детей. Потом нарядили меня в длинное, деревенское платье. Бабушка, просидев со мной часов до десяти, ушла, перекрестив меня, надев на шею медную иконку, которая у меня до сих пор. В слезах я заснула. Проснулась в больнице. Фельдшерица обходила больных и мерила температуру. У меня оказалось 40 градусов. По ошибке меня положили в заразный барак. Но через месяц я была здорова, и меня перевели в приют на Воробьевых горах. В приюте было голодно, дети ходили бледные, многие падали в обморок. Бабушку я не видела два месяца: она не знала, куда меня перевели, и все меня искала. Потом мы с бабушкой уехали в деревню, к тете Маре".