Снова тишина.
И голос Егора Старосветова, ровный и тихий:
– Я же говорил – вопрос, похоже, ответа не имеющий. Во всяком случае, я найти его не смог. И профессор, видимо, тоже.
Пятнадцатилетние мальчишки бывают очень жестокими. А восьмидесятилетние профессора иногда совершают ошибки. Демонстрируют силу духа и совершают при этом ошибки.
– Это, как я понимаю, был первый вопрос, – хриплым голосом, словно задыхаясь, спросил профессор Корф. Лицо его побледнело и покрылось капельками пота. – Но вы хотели задать два вопроса, я правильно вас понял? Или вы уже удовлетворены?
Бровь Егора чуть приподнялась. Ирония? Удивление? Насмешка?
– Второй вопрос, – сказал Старосветов. – Известно четыре случая срыва наблюдателей из Института Экспериментальной Истории во время экспедиции. Арканарский инцидент, затем дон Капада, капитан роты арбалетчиков, убивавший судейских и призывавший к кровопролитию, торговец шерстью, поднявший народное восстание, и друг-конфидент тирана, узурпировавший власть через дворцовый переворот. Этот последний вообще сошел с ума, насколько я себе представляю… Я никого ведь не забыл, правда?
Все, наверное, ожидали, что он снова откроет свою записную книжку, но Егор просто оглянулся по сторонам и развел руками.
– Не забыл, – сказал Егор. – Скажите, пожалуйста, Венедикт Ильич, а были ли другие случаи срывов? Не только те, что я назвал, и не только те, что закончились кровью.
– Но вы же, наверное, все проверили, молодой человек, – невесело усмехнулся Венедикт Ильич. – Все наши архивы в свободном доступе… даже если и не значатся в каталоге. Не было больше ничего. Ни одного срыва…
– Никто не стал пьяницей, бабником, простите, спекулянтом… Только убийцами. Так?
– Как вы себе представляете человека коммунистического общества, становящегося пьяницей, бабником, спекулянтом? – с иронией поинтересовался Корф.
– Так же как и человека коммунистического общества, который стал убийцей, – спокойно ответил Старосветов. – Приблизительно так же.
– Знаете ли, молодой человек! – Профессор вскочил, взмахнул рукой, словно что-то собираясь бросить в оппонента.
– Они не имели права убивать, – сказал Егор. – У них был всего лишь один запрет, и они его нарушили. По разным причинам, но нарушили. Из любви, из жалости, из гордыни… от безумия, но нарушили. Тщательно подготовленные, выросшие в нашем светлом и безопасном мире…
«В светлом и безопасном» Егор произнес со странной интонацией, нет, не с насмешкой, а с горечью… обидой и болью, что ли…
– …стали убийцами. А мы их жалеем. Не наказываем, не презираем… Даже не опасаемся – мы их жалеем, пытаемся понять, простить… Вы знаете, профессор, что Румата… ваш сотрудник под псевдонимом Дон Румата, когда еще был в интернате, изготовил арбалет. По старым инопланетным чертежам. Знаете?
– Какое это имеет отношение к вашему вопросу?
– Прямое. Он сделал арбалет, доброе боевое устройство в стиле маршала Тоца, короля Пица Первого… И не только он. Многие его сверстники обзавелись тогда арбалетами, луками… И учились стрелять.
– Это преступление? Это демонстрация их скрытых психических патологий? Совмещение трудовых навыков с игровыми…
– Они ведь друг в друга стреляли, Венедикт Ильич. В шутку, не серьезно, но ведь они признали, что можно стрелять в человека, разве не так? В человека. Правда, играли они все больше в Арканар, Соан, Империю и стреляли, получается, не в человека, а в инопланетянина…
– И какое все это имеет отношение к реальному Арканару, Соану, Империи?! – вскричал профессор, уже совершенно не сдерживаясь, даже не пытаясь контролировать свой гнев.
– Никакого, – сказал тихо Егор, очень тихо, но так, что его услышали все в зале. – Дети делали орудия убийства своими руками, дети стреляли… готовы были стрелять в человека, в разумное существо, и никто из старших, никто из учителей им этого не запрещал. Они не учились играть в пьяниц, развратников, воров и спекулянтов – и не стали пьяницами, развратниками, ворами и спекулянтами. Они играли только в убийц. Они и становились убийцами. Может…
Он замолчал почти на минуту, а все люди в зале, все триста человек, в тишине ждали, когда же он продолжит. Когда закончит свою фразу.
– Может, проблема не там, не в Арканаре? Не на Гиганде, не на Саракше… Может, проблема здесь, на Земле? – очень-очень тихо спросил Егор Старосветов, пятнадцатилетний мальчишка.
И вышел из зала, не сказав больше никому ни слова. И никто ему ничего не сказал вдогонку.
Потом был скандал. Венедикт Ильич Корф, академик, профессор и корифей, подал в отставку. С ним в отставку из Института Экспериментальной Истории ушли несколько человек, были переработаны инструкции для экспедиций Института и даже, как говорили, для Прогрессоров.
Многие ожидали, что Егор станет историком. Кто-то думал, что он будет и дальше воевать с ветряными мельницами и пытаться разрушать авторитеты, но он, окончив школу, неожиданно для всех ушел на курсы операторов информационных сетей, затем… Двадцать лет достаточно большой срок, чтобы успеть натворить множество глупостей или достичь некоторых результатов.
Егор Старосветов просто работал. Сохранились еще люди, которые не пытаются ускорять прогресс, нести разумное, доброе и, соответственно, вечное. Эти люди просто работают. Выбрали себе колею и честно идут по ней, толкая перед или волоча за собой груз своих свершений, сомнений, ошибок и прочего, именуемого отчего-то жизненным опытом.
Наверное, окружающим казалось, что Егор махнул рукой на себя, на перспективы, на возможность самовыражения… И просто живет. Он даже в отпуск уходил только по распоряжению руководства и медиков с психологами. Нет, его уважали, его ценили – надежность, профессионализм… Никто не умел лучше его разрабатывать и устанавливать локальные информационные сети, работать с информацией, причем не столько с ее анализом, сколько с поиском данных, систематизацией и накоплением.
Он просто срастается с БВИ, сказал как-то его напарник в информационном секторе Океанской Охраны. Такое впечатление, что БВИ сам хочет ему все рассказать, потрясенно заметил аспирант Института Экспериментальной Истории, когда Егор за сутки смог накопать для его научной работы информацию, которую сам аспирант рыл бы месяцами.
Егор Старосветов не сидел на одном месте, с регулярностью в два-три года он переходил с одной службы (так старомодно он сам именовал место работы) на другую.
Охрана здоровья, Аварийная служба, Ассоциация кинематографистов, Комкон-1, Служба заповедников, Информаториум Комитета по планированию, Комкон-2, отдел статистики регионального управления, Отдел распределения ресурсов – названия все больше тоскливо-рутинные, не вызывающие ажиотажа у молодежи, да и людей старшего возраста не особо привлекающие. Там нужно работать, и многие честно отрабатывали необходимые для общества часы-недели-месяцы, потом уходили туда, где полет мысли, инициатива и, если повезет, опасности.
Егор Старосветов, как могло показаться стороннему наблюдателю, старательно выбирал скучные и малоинтересные места. И если бы тот же сторонний наблюдатель поинтересовался, чем именно занимается на досуге в свободное время Старосветов, то очень удивился бы, узнав, что дома тот занимается тем же, чем и на работе – плавает в информационных потоках и ныряет в глубины архивов.
Его уважали, может, даже любили. Он так и не нашел пару… Или не искал. Детей не было, была только работа. Работа-работа-работа.
Когда полыхнуло в лаборатории синтеза на Болеарских островах, Старосветов вместе с аварийщиками участвовал в непосредственной ликвидации пожара и даже спас кого-то из огня. Несколько недель работал в разделочных цехах китобоев и на мясных фермах. Целый год работал в системе образования и воспитания, мотаясь по интернатам, налаживая, ремонтируя и восстанавливая информационные сети, изрядно покореженные подрастающим поколением из чистого любопытства или в целях усовершенствования.
Он был мастером, этого не отрицал никто, но никто и не желал для себя и своих знакомых подобной судьбы. Что-то за этим стоит, печально сказала как-то девушка на вечеринке, посвященной уходу Старосветова с очередного места службы. Какая-то трагедия? Но спросить прямо никто не решался, а сам Егор не имел привычки говорить о себе и своей жизни. Да и о чьей-то еще жизни он тоже старался не говорить.
Друзей, понятное дело, у него не было. С Учителем и Наставником он отношений не поддерживал, с бывшими соучениками не общался… если они сами не обращались к нему. А обращались часто. И никогда Старосветов не отказывал в помощи. Поиск информации, разработка алгоритмов поиска, написание программ поиска, непосредственно составление запросов – в этом равных Старосветову не было. И как-то так оказалось, что, несмотря на свою нелюдимость, Егор имел сотни и сотни знакомых, считающих себя обязанными ему.
Среди таких благодарных знакомых был и я.
Длинное вступление, правда? Странно, когда рассказчик появляется в истории ближе к концу рассказа. Но иначе было бы непонятно, что именно я испытал после первого настоящего разговора с Егором. Настоящего разговора, не тех кратковременных бесед или перебросок парой-другой фраз, которые были у нас в то время, когда он работал в отделе статистики нашего управления. После того как он ушел работать в другое место, я несколько раз обращался к нему с просьбами, он никогда не отказывал и, что самое главное, никогда, насколько я знал, не распространялся о том, что именно он для меня искал и находил.
Ничего такого особенного в моих запросах не было, но… Все равно было приятно работать с таким человеком. Жить, наверное, трудно, а работать – прекрасно.
Да.
Так вот, он нашел меня как-то вечером. Хмурым осенним вечером, дождливым притом. Местные синоптики отчего-то решили, что нам не помешают почти две недели мелкого холодного дождика с порывами пронзительно-холодного ветра, да мы, обитатели курортного поселка Распадок, и не возражали.
Я, например, отдыхал. Ну то есть все мои соседи были уверены, что я только отдыхал, и лишь доктор из местных знал, что я восстанавливался после травм… о происхождении которых не догадывался даже он. Я тоже старался это забыть, история была глупая, мои действия в ее развитии вопиюще непрофессиональными… Настолько непрофессиональными, что шеф лично приказал мне убираться с глаз долой и посвятить отпуск раскаянью и размышлениям.
Я ходил по грибы. Рыба в такую погоду в нашем озере не клевала, а вот грибов в окрестных лесах было множество. Я устраивал ежедневную резню целым грибным семействам, закармливал обитателей соседних домов своей добычей, а грибы все росли и росли, на тех же самых местах, в том же самом количестве…
Начало смеркаться, лукошко было полным, настроение ровным, я решил, что пора двигаться домой, когда из-за поворота лесной тропинки вынырнул Егор Старосветов. Я не сразу понял, что это именно он, но когда высокая тощая фигура приблизилась ко мне и капюшон был откинут, открывая лицо, я радостно воскликнул: «О! Егор! Какая неожиданность!» И протянул ему руку.
Егор секунд десять задумчиво смотрел на мою руку, потом спохватился, кивнул и пожал ее. И снова набросил капюшон на голову.
– Вот это да, – сказал я. – Вот это совпадение! Это ж встретить старого знакомого в такой глуши… Это сколько же мы с тобой не виделись, дружище! Пять?
– Семь, – тихо прозвучало из-под капюшона. – И это не совпадение. Я хотел с тобой поговорить.
– Прямо здесь? – уточнил я, все еще старательно не обращая внимания на его пасмурный тон.
– Можно и здесь. А можно – у тебя в домике. Я бы предпочел в домике, промок и замерз, пока тебя искал в этих дебрях, но если ты настаиваешь…
Я не настаивал, и мы пошли в дом.
Грибы я традиционно занес соседям. Сам я не люблю есть грибы в любом виде.
Когда я вернулся, Егор уже стащил с себя плащ и сапоги, устроился у камина. Я быстро разжег огонь, поставил завариваться чай, а Старосветов сидел в кресле и, не торопясь, переворачивал страницы в своей записной книжке.
– Ну? – спросил я, когда чай был налит в чашки, а варенье разлито в блюдца. – Чем, как говорится, могу.
– Я не люблю чучел, – сказал Старосветов.
– В смысле? – не понял я.
В доме у меня чучел не было, да и сам я был их не особым любителем.
– Без всякого смысла, – вздохнул Егор. – Просто я не люблю чучел. Все эти выставки чучел в музеях меня пугают. Нет, неправильно сказал. Не пугают, а вызывают тоску. И стыд. Какие чувства у меня должна вызывать жанровая сценка, составленная из чучел медведицы и трех маленьких медвежат? Или лиса, подкрадывающаяся к глухарю? Чучело лисы, подкрадывающееся к чучелу глухаря. Очень качественно сделанные, им лет по триста, но шкуры и перья будто только вчера содраны с плоти только что убитых животных.
Егор говорил все это ровным голосом, глядя в огонь, он ни в коем случае не подозревал меня в том, что это по моей вине зоологические музеи заполнены шкурами, содранными с только что убитых животных, но мне стало неловко и стыдно. В глобальном смысле стыдно.
– А ведь туда детей водят, – сказал Егор. – Группами. С учителем или Наставником. Ходят между витринами и смотрят. Вот это, говорят, молодой хорек. А это – шимпанзе. И никто не добавляет – мертвый хорек и убитое человеком шимпанзе.
– Ну… – протянул я. – Это ты, брат…
– Я не прав?
– В каком-то смысле – прав. Но ведь эти чучела были сделаны очень давно, коллекции старые, мы их сейчас только восстанавливаем и сохраняем.
– И пополняем… – почти прошептал Егор. – Я работал в Кейптаунском музее космозоологии, я знаю, как это происходит. Есть профессиональные охотники. Люди, профессионально убивающие… животных.
В этом месте нашего разговора я насторожился. Эта пауза перед словом «животных» меня привела в состояние если не боевое, то настороженное. Паузы в тексте обычно говорят больше, чем слова, между которыми их делают. Я хоть и допустил непрофессиональность в работе, но не совсем уж был балбесом… что бы обо мне ни думал шеф.
– Представляешь, есть профессия – убивать, – Егор невесело усмехнулся.
– Ну… Их очень мало, всего несколько человек, – сказал я неуверенно.
– Да-да, конечно. Несколько человек на многие миллиарды людей, исповедующих принцип «Не убий!». Ты, кстати, в курсе, откуда этот принцип?
Если он хотел подловить меня на знании специфической информации, то ошибся в выборе темы. Наш отдел время от времени работал с проповедниками и сектами, так что…
Но распространяться я не стал, просто сказал: «Знаю».
– И ты наверняка знаешь, что в этой книге и до этого принципа и после него люди убивали и убивали, убивали и убивали… Чужих и своих, своих и чужих…
– У тебя что-то случилось? – спросил я.
– Нет. Ничего не случилось. Ни-че-го! У нас вообще ничего никогда не случается… – четко и раздельно произнес Егор, глядя в свой блокнот, на совершенно пустую страницу.
– Ну как это – ничего? Вот сегодня, как, впрочем, вот уже две недели подряд, случился дождь. Грибы случились. Настроение у тебя паршивое произошло.
– Как ты полагаешь, – задумчиво спросил Егор, не приняв моего игривого тона. – Убивать – свойственно человеческой природе?
Ну ведь не зря я обратил внимание на паузу в его фразе. Ой не зря…
– С одной стороны… – протянул я, лихорадочно соображая, в какую именно сторону дрейфует наш разговор, почему его начал именно Егор Старосветов, самый скучный из моих знакомых, и почему он его начал именно со мной. Ведь он искал меня, персонально, так сказать. А я, между прочим, отправляясь на отдых и реабилитацию, не поставил человечество в известность, где именно буду этим заниматься. Место моего пребывания знали всего несколько человек… трое, если быть точным: Шеф, Мануал и Степаныч. Даже Марта не знала, а эти трое просто так никому ничего не скажут.
Подозрительность – профессиональное заболевание в нашем Управлении. И во всей нашей структуре в целом.
– С одной стороны, мы ведь произошли от хищников, кажется, – пробормотал я. – С другой стороны, наша система воспитания… за последние сто с лишним лет…
– Да-да, мне это говорили в школе – мы стали цивилизованными. И наше общество не приемлет насилия над личностью ни в каком виде… Так? – Егор прицелился в меня карандашом, словно собирался из него стрелять. Легендарным карандашом, между прочим, старинным, продублированным, естественно, и размноженным, но древним.
– Так, – не очень уверенно кивнул я.
Ведь ясное дело, что при такой постановке вопроса собеседник затаил что-то и собирался врезать мне… Главное, чем и за что?
– У нас есть зоопсихологи, так?
– Так, – снова ответил я.
Разговор вдруг сменил тему, не первый раз, кстати, за этот вечер. Егор нервничает… или устал. Или знаком с подобной методикой скрытого получения информации. Я, кстати, тоже был с ней знаком.
– Зоопсихолог исследует поведение животного, его психологию, как следует из названия, – Егор постучал по записной книжке карандашом. – Киты признаны полуразумными, так?
Я не ответил. Я не специалист в китообразных, из нас двоих в Океанской Охране работал только Егор, между прочим.
– Ты знаешь, что такое ворвань? – все так же ровно и тихо спросил Егор.
– Нет. А что?
– Ворвань получают, убивая китов. Я бывал в цехах по разборке. Кровь, кровь, кровь… Китовые пастухи очень своеобразные люди. С одной стороны, они прекрасно относятся к своим подопечным, защищают их и все такое… А потом… – Старосветов вздохнул. – Хотя, тут, как и практически во всем, проблема в правильном выборе термина. Я работал… работаю с информационными сетями, умею строить поиск, находить то, что вообще считается утерянным. И я знаю, что самое главное – правильно сформулировать запрос. Выбрать верную терминологию. В жизни тоже так получается… С одной стороны – массовое убийство полуразумных. Как с таким жить? Ты понимаешь, что, убив дельфина, ты как бы доказываешь свою готовность убить человека…