Стиснутый Анатолий Панфилыч ощутил всю мерзость водяного просачивания в раззявившиеся гвоздевые дырки и аж затоптался, отчего ноги в момент попали в чьи-то калошки, и он успокоился. Однако раздумье о гвоздях без спросу передалось рукам и пальцам, и те сразу поняли работу. И левая подставила чурочку правой, и острейшим сапожным ножом разделила, стукая по нему этой самой правой, чурочку на пластинки, тонкие и гладкие, высотой в будущий гвоздик. Потом левая придержала одну пластинку за верхнее ребро, а правая сняла с нее фаску под будущие острия. Можно бы и с обороту снять, но можно нет. Анатолий Панфилыч снимает односторонне. Потом, пока левая, перевернув пластинку фаской вверх, придерживала, правая - чинь-чинь-чинь! - развалила ее на двадцать гвоздиков. А потом - дырявим форштиком подошву, из губ гвоздики берем, левым большим пальцем притыкаем и молотком - тык! Молотком тык! Тык! Тык! Тык!
Ловчее, гляди! Вон жена как беспокоится. Сын уроки делает беспокоится. Да и сам Анатолий Панфилыч, мастер каких поискать, беспокоится на табуретике в своем углу, где клей варится и в кожаные гнезда инструмент сунутый, и нога торчит сапожная, и колодок любых куча. Любые-то они любые, да только таких ни у кого больше нету. "Щербаков" на одной паре химическим карандашом написано. Думаете Анатолий Панфилыч? Нет же - Александр Сергеевич, тот самый, чьего имени Ростокинский район переименуют. А на другой паре - "Шверник", а на третьей - "Жданов".
Вот на чьи ножки шьет модельные полботинки Анатолий Панфилыч, которого сейчас задавить могут. Хорошие полботинки, рантовые с дырочками на четыре блочки под шнурки. Блочка - это чтобы дырку для шнурка держать. А на обувь, которую строит Анатолий Панфилыч, дают особую - медную хромированную; он ее сейчас, по секрету сказать, и везет, а где - не наше дело.
Сапожник Анатолий Панфилыч Щербаков, сидишь ты в уголку, работаешь; фартук на тебе клеем заляпанный; выпиваешь, конечно, бывает; жена у тебя косит, но женщина она застенчивая и хорошая. Сын у тебя - мальчик Юрик, у которого достало тщания пошить себе настоящие прахаря, да еще между стелькой и подошвой сунуть обрезок кожи, смоченный в керосине, так что сапожки прахаря то есть - получились со скрипом, и этот способ - старинный. А еще Юрику хватило терпения, склеив сперва на бутылке картонную катушку, намотать на нее д в е с т и витков проволоки для детекторного приемника. А сам Анатолий Панфилыч сидит на табуретике своем, вколачивает деревянные гвоздики в державные котурны и ни разу работу на себя не примеряет, потому что один военный человек заглянул ему в глаза, отчего Анатолий Панфилыч глаза отвел, а тот сказал: "Глаз не отводи и слушай. Если примеришь хоть на свою, хоть на ч и ю ногу, наш прибор по запаху пота всё узнает. Понял?" "Понял", сказал Анатолий Панфилыч. Но этот военный на всякий случай дал ему в рыло. Ни с того ни с сего взял и дал. Конечно, Анатолий Панфилыч и думать забыл мерить пошитые полботинки, а бывало, дошьет левый, возьмется за правый, повертит, дошивши правый, обое на руках и доволен. А в душе говорит: "Носите наши чики-брики на здоровье, дорогой товарищ Шверник!" - и опасается даже мысленно представить, как в его изготовленных полботинках товарищ Шверник прохаживаются гулять в Мавзолей или танцуют п а д э с п а н е ц, когда соберутся они там выпить-закусить.
Среди новых свисавших, которые как раз всей кучей прошли спинами по сугробу, виднелась долговязая фигура мерзавца по имени Эдик, а по фамилии Аксенюк. Был он красивый сам собою, имел от роду двадцать лет и нагло смуглый лицом, с красными как вишня губами, с черными как смоль волосами шагал с песней по жизни. Вот и теперь изо всех свисавших человек шестидесяти - обычной этой грыжи тогдашнего транспорта - только он один проник на ходу в автобус и преспокойно втиснулся по другую сторону сиденья, на котором под народом лежал известно кто. Втискиваясь, Эдик уперся рукой в профиль лежащего, отчего и так снулый профиль стал выглядеть на холодном и потрескавшемся дерматиновом сиденье натуральным кладбищенским барельефом.
Стройный как тополь Эдик упирался затылком в вогнутый потолок и, со своего места видя всё, сразу приметил двоих нездешних. Впереди, возле Доры, - сдавленного Минина и Пожарского, а недалеко от себя тоже стиснутого, но чем-то увлеченного Пупка.
Кондукторша лаяла Минина и Пожарского, чтобы брал билет дальше, а тот отвечал, что, мол, ну конешно, но надо в карман сперва слазить, и как вообще теперь будет, и куда вообще он приедет, если даст кругаля? "Мое, што ли, дело! - орала кондукторша. - Бери билет, не то постовому сдам!" - и началось называемое "взять билет".
Поскольку дело это мешкотное и однообразное, мы можем пока отвлечься, ибо все равно успеем к моменту, когда передаваемая по рукам поплывет к Минину и Пожарскому билетная бумажка, но сдача не поплывет - у кондукторши с наших денег (и с ваших тоже) тогда ее не водилось.
Пупок, учтя, что совместная работа накрылась, а чем - известно, что едет он шут знает куда, причем неизвестно, в какой они залетели автобус, зато известно, что вокруг полно любых карманов - и в е р х о в, и брючных, и пистонов, и чердаков, и н а п е з д н и к о в - решил тырить в одиночку, ибо знал, что Минин и Пожарский, получив билет, тоже захлопочет так же.
Руки Пупка, легкие в прикосновении, уже в чьем-то брючном побывали, но н и х е р а не обнаружили, хотя сам хер прощупывался; потом пробрались к чьему-то заду и наладились было нащупывать карман, но зад оказался не мужеским, а Пупок женскую жопу в работе не выносил. Однако он ошибся, обманулся в неудачный этот день, сочтя ее женской, потому что была это пухлая жопа мыловара Ружанского и н а ж о п н и к на ней был, а в нем, кстати, - деньги, но мало - червонец лежал в бумажнике, то есть рупь по-нынешнему, так что Пупкова ошибка, не охладей он как мужчина, обидной бы не оказалась.
Трудясь, Пупок увидел, что Минин и Пожарский работает с макинтошем. Совершенно сдавленный, тот воздевал руки, держа в одной макинтош, а другою хватаясь за штангу. В нужный момент Минин и Пожарский нахлобучивал макинтош на голову жертве, вторую руку с держалки убирал и шуровал по с к у л а м, то есть внутренним пиджачным. Пупок такие действия одобрил, ибо там, где находился Минин и Пожарский, люди испытывали давление как от вошедших с передней площадки, так и от напиравших сзади, отчего их самих выдавливало вверх, а значит, п и н ж а к и получались коробом и борта как надо оттопыривались.
В окрестностях Пупка народ находился больше вповалку, и потому были доступны задние брючные. Однако сам Пупок тоже был сдавлен и малоподвижен, так что работа не спорилась, и очень тревожило, как смываться, ибо из автобуса ни в какую дверь было не выйти, да и народ, с каким рисковал Пупок, тоже был не фраер. Один уже раз Пупкова конечность, вылущивая чью-то пуговицу, вежливо была пожата рукой карманного владельца, причем Пупок не мог бы сказать, где находятся вторая рука этого владельца и остальное туловище.
Человек, дружелюбно пожавший воровскую пятерню, давал понять, что мне, мол, показалось, что ты, мол, хочешь побывать в моем загашнике, так я, чтобы ты знал, делаю вид, что ты ничего не хочешь, а ты грабки больше совать не надо.
Струхнувший было Пупок по душевности рукопожатия все понял и тут же взял из чьего-то другого заднего не понять что, но что-то, что взять хотелось. Затем неутомимой своей правой ушел в какой-то зазор, но тут наш автобус номер тридцать седьмой передними ногами угодил в поперечную яму, а потом, рывком их выпростав, на них же оперся и ухнул в рытвину колесами задними. Те ушли под свои надбровные дуги, то есть под юбки автобуса, и автобус садануло тыльной частью оземь. Висевшие, как рой прилипших к матке пчел, не разлепляясь, подлетели всею кучею, крикнули всею кучею, опустились всею кучею, а кондукторша защелкнула сумку, чтоб не улетела к потолку сдача, которой у нее для нас не было. Среди автобусного отребья поневоле произошли перемещения, и Эдик Аксенюк, когда надо пригнувший голову, увидел в возникшем на миг просвете, что среди нас работает карманник.
Карманник, то есть Пупок, тоже увидел, что Эдик увидел, что он уворовывает в данный момент, допустим, кошелек, но - интересное дело несмотря на внезапного свидетеля, Пупок спокойно кошель довытащил, ибо...
Ибо существовал интересный обычай. И все, будь они прокляты, этот обычай знали. Преступающие, потерпевшие и свидетели. Оказывается, если видишь, что у кого-то что-то крадут, не смей даже намеком показывать, мол, внимание, к тебе, дураку, лезут, карточки хлебные берут, последнюю копейку сверху молот, снизу серп - уводят, бритвой пальто драповое режут, подбираясь к зашпиленному твоему трешнику. И скажи кто-нибудь беспокойный: "Вы чего делаете? Вы чего в чужой карман лезете?", карманник имел право п и с а н у т ь доброхота бритвой по глазам и таким путем правдолюбца ослепить. Только э т о т донос карался, причем незамедлительно, что, вероятно, служило компенсацией за все остальные, некараемые. Возможно, это был всего лишь миф, социальный страх, непроверенные слухи, мол, один вот сказал, а ему - по глазам, ибо за свой карман, заметь вы покражу, можно было блажить сколько хочешь, а вора поймать. И народ бы помог, и топая мчался бы за мазуриком, и никакого возмездия бы не полагалось - дал бы отбивающийся ворюга кому-нибудь под дых или по мудям - и всё...
Но сказать: "Эй, гляди! Тебе же в карман залезли!" или "Эй! Ты чего куда полез?" - значило услышать: "Видишь - больше не увидишь!" - и лезвие "Стандарт" (не "Экстра", "Экстра" - тонкая и гнется) прошло бы по твоим глазам.
Эдик Аксенюк этот закон, конечно, знал. Знал и Пупок, что общество, а значит, и Эдик, этот закон знают. Так что, втянув между щекой и золотым зубом воздух, для чего он щеку открянчил, Пупок глянул на Эдика, и Эдик отвел глаза, но, чтобы компенсировать возможность показать характер, громко сказал, и Пупок понял, что, сказав свое, Эдик поставил точку на инциденте:
- Ну подкинуло! Умрешь - не доедешь! А тебе, Дора, удобно сидеть-то? Мы что? Мы стой! К нашему берегу или щепки, или гавно!
Все автобусные и кто висел от неловкости втянули головы. Народ тут знал друг друга, если не в лицо, то со спины, и вести разговоры, какой повел Эдик, вроде бы не стоило.
- Ну и пусть к нашему - щепки! Все равно не нужен нам берег турецкий... - Эдик был провокатор и знал, ч т о говорит. Он даже погладил в своем кармане старинный кастет, никелированный и фигурный, многократно бывавший в деле во времена чеховского Ваньки Жукова и тихо тусклевший в ожидании грядущего часа.
А Дора сжала кулаки. В правом - русскую Аляску, в левом - вычистки Ростокинского района. Она было ослабила их, когда автобус на рытвине тряхнул ее, грузную, встревоженную, ибо те двое ей всё меньше нравились, тем более что Минин и Пожарский как бы продвигался к выходу, а значит, ближе к ней, так что аборты вот-вот могли упасть на грязный пол, стать септическими и обезлюдить в будущем пол-Малаховки.
- Слышишь, Дора?
- Эдик, - спокойно сказала Дора, - тебя типает, что я сижу?
- Что ты, Дора, как можно? Мы постоим, нам чего! Правда, товарищ кондуктор?
Все еще пуще втянули головы. Даже Пупок. Даже Минин и Пожарский.
- Не метушись, Эдик, мой тебе совет.
- А мне, Дора, может, приятно, что ты как женщина сидишь, а мы, ребя, стоим или ползаем... Хорошо, если не на коленях перед ними... женщинами! делая изумительные паузы, отыгрывался Эдик, давая опять же понять, что он Пупковых дел знать не знает и видеть не желает.
- Эдик, я тебя на манде у твоей кацапки в б и н о к е л ь видела! решила прекратить мучивший ее разговор Дора, и мятый, битый, стиснутый автобус захохотал, а громче всех астматик, к которому, уже предсмертно зевавшему, приполз от этого чуток воздуху.
- Сс-сука! - тихо прошипел вишнегубый Эдик, даже не подозревавший, что "Дора" - пригородный вариант древнего, как вода и булыжник, величественного имени песнопевицы Деборы, отголосок великого слога которой он сейчас, кастетчик, и услыхал.
- Карточки украли! - вдруг всполошился астматик. - Кондуктор! У меня карточки украли! Остановите!
Дора шевельнула пальцами.
- Лежи давай, - отозвались, кто на астматике лежали. - Никаких карточек у тебя никто не брал. Их же отменили.
- Нет, остановите! Человеку и так плохо, - ввязались самые верхние лежавшие.
Дора решила - разожмет, но - пока кричат - подождет.
- Кондуктор, почему здачи нахально не передаете? - заявил вдруг Минин и Пожарский. - Что творится в автобусном транспорте?!
- А ты видал, что я не передавала?
- Кошелек! - натужным голосом отчаянно крикнул кто-то.
Пупок заделал давку, и все голоса заткнулись. Даже Минин и Пожарский охнул: "Да жмите же все-таки потише!"
Благодаря невероятному давлению Пупка на общественность в автобусе получилось немного пространства, которое тут же заполнил человек из наружных. Места, однако, оказалось - с руками не поместишься, так что он их задрал, словно по команде "Руки вверх!"
Астматик из своего придонного положения в ужасе воззрился на эту обреченную позу и, жутко крикнув: "Бандиты работают!", прямо уже в истерике закончил: "Грабят и пристреливают!", ибо автобус, с натугой карабкаясь на пригорок, который после остановки, дал выхлоп...
Вот как мало проехал автобус, и вот как много успело уже произойти, и сейчас, похоже, начнется паника.
- Постового сюда! Возле постового тормози!
Но тут уже Минин и Пожарский даванул со своего переду, на что Пупок ответил встречным жомом. Из пассажиров сразу выклубилось дыхание, а поскольку снаружи была студеная вечерняя пора (висячие давно глядели на залубеневшие свои запястья, обдутые встречным ветром движения, ибо рукава польт отъехали, а рукавицы до запястьев не доставали), в автобусе образовался банный туман. "Ух!" - сделали все, когда, отставив зад, опять ударил в публику Минин и Пожарский, и пар вовсе сгустился, а лампочка из красневшей стала багровой, "ых!" - выдохнули все, когда навстречу вдарил Пупок...
- Кошелек!
- Карточки!
И тут подал голос Анатолий Панфилыч:
- Остановите ход!
- Зачем, Толя? - спросила Дора, готовая кулаки разжать.
- Не останавливать! - гаркнул гадским своим тенором Эдик Аксенюк. Дора зря не скажет. Сперва доедем, потом остановим.
- Ребяты! - страшно сказал Анатолий Панфилыч. - Отдайте, ребяты, сами знаете чего!
- Тормози! Остановить автобус! - в момент распорядился Минин и Пожарский.
- Ни в коем случае! Домой после работы едем! - отменил его распоряжение Пупок.
- Правильно! Почему это останавливать? - не споря отступился Минин и Пожарский. - Я вообще не знаю куда еду, граждане!
- А я говорю, тормози! - перерешил Пупок. - Но учтите, мы на горке. Он потом с места не возьмет.
- Не останавливать! Едем - и всё! - подытожил Эдик. - Откуда ты взял про карточки? - сказал он лицом из-под потолка лицу астматика на сиденье. Откуда вам известно про кошельки? Вы что - в такой давке карман проверить можете?
Все удрученно смолкли. Сделалась беспомощная тишина.
- А? - торжествовал Эдик, успокоившись за кастет, из-за которого не хотел ни постовых, ни остановок.
- Отдайте, ребяты... - заплакал в тишине Щербаков. - Мое не из кармана пропало... Подкиньте, ребяты. В руку положите. У меня правая не знаю где, а левая - слева. По ней вроде цыгане гадают. Погляди, кому видно, цыгане там есть?
- Есть! - сказали справа те, кто цыган видеть не мог.
- На жопе шерсть! - подтвердили слева кто цыган видеть мог.
Пока невидимые кочевники гадали по его руке, Анатолий Панфилыч помалкивал. Когда в руку положили передать билет, он передал. Когда кто-то аккуратно смотал с его правой недоставаемую по тем временам изоляцию, он шума не поднял, предпочитая держаться зубами за жен-скую пуговицу, от которой в р о т у пахло женой. Но, перестав чуять за щекой шестнадцать штук хромированной блочки, выданных под расписку для полботинок т о в а р и щ Ш в е р н и к а, - по восемь на каждый полботинок, то есть четыре туда, четыре сюда, - он п у г в и ц у выпустил и пугливо зашарил языком по ротовым закоулкам. Зубы, какие были, оказались на месте; коронка тоже, прорехи от зуботычин времен чеховского его ученичества так и оставались, хотя заросли покосившимися, как забор, соседними зубами. Но блочки не было. Он сперва подумал, не поодевалась ли она коронками на зубы, но по гладкости в р о т у отличалась только коронка-нержавейка, о которой уже сказано. Блочка исчезла. Не проглатывал он ее.
И за левой щекой не было.
И за правой.
И под языком. И в горле, откудова тошнит, если перепить.
Украли! Объявить, ч т о именно украли, было нель-зя - блочка секретная. Можно только умолять, просить о возврате, рассчитывая, что покравшие поймут опасность и свой риск.
- Подкиньте! А то я погорел! Дора, подтверди! - Он громко заголосил. Отчаянно и громко.
И автобус остановился.
Дора, обмерев, приготовила кулаки.
Минин и Пожарский сказал:
- А не лучше ли мне выйти и ждать обратного?
- Да нет, - как бы сам себе откликнулся Пупок. - Выйти бы, конечно, можно, если нужно. Правда, толкать его придется. Он вроде или сломался, или горку не взял...
Эдик Аксенюк, упираясь в потолок, глянул из-под подмышки в окно и сообщил:
- Шофер за водой пошел.
- А до постового еще вона сколько, - вздохнул кто-то.
Дора кулаки сжала.
Шофер шел со скомканным ведерком к колонке, торчавшей на солнце из серого в проросших травой трещинах горбатого асфальтового квадрата. У колонки стоял совсем еще маленький мальчик и восхищенно глядел на вдруг приехавший голубой автобус, на его слепые окошки, за пыльными пузырями которых не виднелись пассажиры, и, главное, на водителя, откинувшего щелястые боковины радиатора и вывинтившего пробку, отчего из круглой большой дырки пошел пар.
- Дядя, - сказал мальчик, - можно я нажму? Я теперь умею!
- Жми, - согласился шофер.
Мальчик повис на литой ручке, чтобы весом вызвать воду. Его тяжести для этого уже хватало, а чтоб воздействию ее не препятствовать, то есть не упираться ногами в землю, он их поджал. Шофер повесил мятое ведро, и в ржавое дно тихо уперлась стеклянная трость узкой книзу струи. Чтобы она не прекращала утыкаться, мальчик весь напрягся, однако и он, и шофер знали, что на стеклянной струе ведро наливается не быстро, и шофер хотел было прибавить ладонь на ручку колонки, чтоб вода пошла белая и шумящая, но мальчик и сам знал, ч т о для такой воды нужно, и, хотя он только вчера научился, сегодня она у него уже дважды получалась - белая и шумящая от мельчайших пузыриков. Он обхватил ногами колонку, создав добавочный рычаг, и сразу по колоночному навершию стало видно (оно шевельнулось на четырех болтах и выперлось вверх от каких-то перемещений внутреннего своего устройства), что мальчик делает все правильно. Он был еще очень маленький, а на него обратил внимание руливший автобусом человек, во власти которого было позволить нажать!