Мессалина - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) 26 стр.

- О! врач Алкион, который ухаживает за ним, утверждает, что Абудий не увидит следующей весны.

Поболтав еще немного, Квинтилия еще раз поблагодарила Мессалину и покинула ее. На следующее утро супруга Клавдия навестила Локусту, которая показала ей маленький зеленый пузырек, приготовленный для Цезонии Милонии, и подтвердила, что его содержимое подействует молниеносно. Этот пузырек в тот же день очутился в руках Цезонии, выполнившей все указания своей новой подруги и подробно ей рассказавшей об этом.

- А скажи мне, Локуста, сколько раз Гай должен принимать твое зелье?

- Три раза. Подмешивай его в вино или фруктовую воду.

- А… точно ли оно не принесет вреда моему обожаемому Гаю?

- Вреда? Что ты имеешь в виду, когда произносишь это слово?

- Я хочу быть уверенной, что не отравлю его.

- Да ты с ума сошла! Разве я похожа на отравительницу?

- Ох, боги не позволяют мне так думать! Я спросила, потому что теряю голову от любви к моему Гаю и не знаю, вдруг слишком велика доза этого снадобья. Ты ведь понимаешь, дорогая Локуста, любви без страха не бывает.

- В таком случае тебе нечего бояться! - сказала колдунья. - Жизни Гая Цезаря этот напиток не угрожает. Конечно, мой препарат воздействует на отдельные мозговые фибры и в первое время его мысли будут немного другими, но, между нами говоря, особых перемен не произойдет.

- Ну, если это так… то немного безумия Гаю не повредит.

- Ах… Так ты согласна?

- Нужно быть совсем глупой, чтобы не согласиться, - ответила Цезония и, протягивая Локусте кошелек, набитый золотыми монетами, добавила:

- В общем, я бы не была против, если бы это зелье сильнее повлияло на рассудок Гая, потому что тогда он не смог бы разлюбить меня, даже если бы захотел.

- Ну так я ручаюсь, что через восемь дней божественный Цезарь будет одержим такой сильной страстью к тебе, что позабудет обо всем остальном.

- О! Благодарю, благодарю тебя! - прошептала Цезония, целуя руки колдуньи и пузырек с жидкостью. - Мне другого и не надо. Лишь бы он без ума любил меня. Если он будет гореть такой страстью ко мне, как ты говоришь, то я найду применение и его сумасшествию. Еще раз благодарю тебя, и прощай.

На этом императрица рассталась с ворожеей и, усевшись в носилки, отправилась в храм Зевса Капитолийского, чтобы посвятить жертвы богам. Локуста ей не лгала: призвав на помощь весь свой опыт, она постаралась выполнить желание Цезонии Милонии и в то же время угодить Мессалине. Для этого она составила напиток из таких трав, которые с одной стороны должны были вызвать у тирана любовную страсть к его несчастной супруге, а с другой стороны - нарушить умственную деятельность Цезаря. Таким образом, находчивая гадалка не обманула обеих матрон, недовольство каждой из которых имело бы для нее самые печальные последствия. Конечно, она знала, что Мессалина заметит новое влечение Калигулы к жене, но заранее решила объявить его результатом умопомешательства, а не зелья.

Спустя четыре дня Цезония, сумевшая три раза незаметно подмешать содержимое пузырька к вечерним трапезам Калигулы, стала наблюдать за действием снадобья. Тайком от нее за этим следила и Мессалина. Однако их ожидания оправдались только через десять дней, когда император появился в сенате и, выступив там с бессвязной речью, приказал издать указ, позволявший рабам подавать в суд жалобы на своих хозяев. Более нелепого распоряжения невозможно было представить: оно подрывало саму основу римского общества, но не облегчало участи невольников, не имевших возможности обратить во благо полученную ими частичную свободу. Отныне безопасность государства подвергалась угрозе как со стороны рабов, так и со стороны оскорбленных граждан Рима. Тем не менее ни один сенатор не посмел высказаться против этого самоубийственного закона. Наоборот, отцы города единодушно поддержали Цезаря. Радуясь, словно одержал великую победу, он вернулся во дворец и спросил у обнявшей его Цезонии:

- Сколько месяцев ты ждешь ребенка?

- Семь месяцев назад умер мой первый супруг, а через три месяца ты впервые повстречался со мной и сделал меня счастливейшей из женщин. Вот уже восемь месяцев, как я беременна. Я ждала ребенка еще тогда, когда был жив мой первый муж.

- Хорошо! Хорошо! - сказал Калигула, бросая то влево, то вправо лихорадочный взгляд. - Это не имеет значения. Если мужчина и женщина вместе, то у них обязательно должен кто-то родиться. Значит, это будет мой ребенок. Это будет мой сын!

- Ох! Бедный мой божественный Гай! - прошептала Цезония. Она ликовала в душе: слова императора показались ей первым признаком благоволения, обещанного Локустой.

- Это мой плод, - перебил ее Калигула, поглаживая круглый живот супруги под туникой, - потому что я люблю тебя. Ты меня понимаешь? Потому что я люблю тебя, как ни одну другую женщину в целом мире.

С этими словами он внезапно сжал Цезонию в объятиях и, словно обезумев от этой ярости и нежности, сильно сдавил зубами ее подбородок. Вскрикнув, женщина вырвалась из его рук, схватилась за укушенное место, однако, немного овладев собой, вдруг просияла радостной улыбкой и воскликнула:

- Ох! Так вот как ты меня любишь! Как я хотела видеть тебя таким!

И тогда Калигула, приходя во все большее исступление, стал осыпать ее пощечинами и ударами кулаков, попадавших ей то в голову, то в плечо, то в грудь. Но вдруг вновь с яростной нежностью обнял ее и, стараясь не причинять вреда, повалил на ковер. Она обхватила его спину и, словно в каком-то бреду продолжала извиваться в судорогах и шептать:

- Ох… Гай… Божественный Гай… Как я хотела… чтобы ты так любил меня! Бей меня! Дави меня сильнее. Твою рабыню, которая тебя так обожает!

В тот же вечер за ужином в триклинии, где собрались Цезония, Альбуцилла, Квинтилия, Нимфидия и многие постоянные участники дворцовых оргий, император долго говорил о новом законе, позволявшем рабам жаловаться на хозяев, и похвалялся тем, что теперь казна будет чаще пополняться имуществом осужденных. Затем в его голову внезапно пришла какая-то новая мысль, и он приказал срочно привести к нему обоих консулов - Марка Санквиния Максима и Луция Апрония Цезания. Когда появился старый тучный Максим, Калигула молча указал ему на пустовавшее курильное место, жестом велел сесть и, больше не обращая на него никакого внимания, принялся за еду. Вскоре после этого в зал вошел другой консул - Луций Цезаний - и, по знаку Цезаря, уселся рядом с Санквинием Максимом.

- Я вызвал вас, почтенные консулы, для того, чтобы сообщить о деле, имеющем чрезвычайно важное значение для Республики, - наконец отодвинув от себя блюдо, торжественно сказал император.

- Мы к твоим услугам, божественный Гай, - озабоченно произнес консул Санквиний Максим и, откашлявшись, приготовился слушать.

- Потому мы так спешили на твой срочный вызов, - добавил Луций Апроний.

- Дело чрезвычайной важности… чрезвычайной! - с пафосом повторил Калигула, словно хотел заранее переубедить тех, кто вздумал бы отрицать важность дела, из-за которого он вызвал консулов в столь поздний час. В триклинии воцарилась полная тишина. Все гости встали и с напряженным вниманием посмотрели на императора, который тоже взглянул на них и вдруг разразился долгим и громким смехом. Ничего не понимая, консулы задрожали от этого безумного и свирепого хохота. Наконец смертельно побледневший Максим решился спросить:

- Позволь узнать, божественный, над чем ты так заразительно смеешься?

- Да над чем же мнё еще смеяться, как не над тем, что, если я захочу, то по первому моему знаку вы оба лишитесь своих голов?

И снова расхохотался. Но вдруг замолчал - так же неожиданно, как и начал смеяться, и среди, всеобщего безмолвия яростно закричал:

- А теперь убирайтесь прочь!

Ни живы, ни мертвы, консулы, едва переставляя непослушные ноги, вышли из зала. Тогда Калигула обнял Квинтилию и, у всех на глазах лаская ее, увлек, в соседнюю комнату.

На следующее утро город узнал новость, изумившую каждого, кто ее слышал: на место Руфа Криспина, смещенного с поста начальника претория, был назначен Клемент Аретин. Говорили, что прежнего префекта гвардии император отправил управлять какой-то провинцией. Еще через одиннадцать дней Цезония Милония родила на свет девочку. Ее появлению Гай Цезарь радовался как подарку судьбы. Когда новорожденной исполнилось десять дней, Калигула представил закутанную в шелка маленькую Друзиллу (названную так в честь его горячо любимой сестры) сенату и народу, специально для этого собравшемуся в храме Зевса Капитолийского. Взяв малышку на руки, он нежно поцеловал ее и положил на колени статуи Зевса со словами:

- Вот, римляне, дочь вашего божественного наивысочайшего императора Гая Цезаря Августа! Смотрите на эту малютку - она происходит из рода самых верховных божеств. Любуйтесь на этого младенца, дочь мою и дочь Зевса. Вот почему я возложил ее на колени верховного бога Олимпа. Моя Друзилла рождена от двух божеств: от того, кто правит на небе, и от того, кто правит на земле. Вы знаете, кто из них могущественнее!

Когда он замолчал, из толпы раздались голоса консулов, сенаторов, придворных и знатных горожан, призвавших славить Гая Зевса Лацайского, самого могущественного из всех богов, существовавших до сих пор и будущих когда-либо впредь. После этого император приказал всем преклонить колени перед малюткой. Грозно оглядев толпы склоняющихся людей, он передал девочку кормилице и с небольшой свитой направился во дворец.

ГЛАВА X

В последний день ноября того же 792 года высокий голубоглазый юноша одиноко брел по консульской дороге, проложенной на левом берегу Рейна и упиравшейся в стены замка Уби, через двенадцать лет переименованного в колонию Агриппины. Холодный северный ветер раздувал его огненные кудри.

Мутный солнечный диск медленно скользил между черными стволами дубов и каштанов, торчавших из сухой черной листвы, устилавшей мерзлую землю и шелестевшей под ногами путника. Кроме него, на дороге почти никого не было, если не считать тяжелой крестьянской повозки с дровами, запряженной двумя волами, которые с трудом тащили ее по направлению к стране батавов [139], да еле слышного звона колокольчика, доносившегося откуда-то сзади: может быть, там какой-нибудь мул вез мешок пшеницы в Бургундию. Вскоре крестьянин, правивший волами, жалобным голосом затянул песню о богине Фрее [140], оплакивавшей несчастья его родной Германии, и свернул с пути, ведущего в замок Уби. Юноша, оставшийся единственным человеком на всей дороге, был облачен в одежду римского сановника. Судя по знаку на его шлеме и голубому плащу, из-под которого высовывалась рукоять меча, он принадлежал к свите императора Гая Цезаря Калигулы, пришедшего с войском на берега Рейна, чтобы разбить непокорные германские племена. Прошагав еще немного, молодой римлянин остановился и, оглядевшись по сторонам, уселся на ствол ясеня, поваленного на самом склоне холма, под которым, за заболоченными зарослями пожухлого камыша и дрока, текли желтые воды Рейна. Вытащив из-за голенища сапога вчетверо сложенные листки папируса, воин аккуратно развернул их и стал внимательно читать. Потертые края и пятна воска на страницах письма говорили о том, что их уже не раз извлекали на свет и, осторожно разгладив, перелистывали на дневном привале или ночью, в комнате, озаренной дрожащим мерцанием свечи. Вот что было написано в послании:

«Милому и прелестному Калисто от Валерии Мессалины, желающей ему здравствовать.

Наконец-то я получила твои письма от 23 и от 27 октября. Не передать словами, как они обрадовали женщину, живущую ожиданием твоих объятий. Скажу только, что моя радость была так же драгоценна, как и недолговечна: ведь строчки твоих посланий пылали такой горячей любовью, что, читая их, я как будто слышала твой нежный голос, чувствовала твое дыхание, видела твои ясные и чистые глаза. Я настолько поверила в твое присутствие, что была готова протянуть ладонь и позвать тебя, обнять, прижаться к твоей груди. Но увы, дочитав последнее слово, я с горечью обнаружила, что в моих руках нет ничего, кроме листков папируса, а все-таки на них остался след твоих мыслей, твоих переживаний! Тогда я подумала о том, что ты прикасался к этим страницам - и горячо расцеловала их. О, твои поцелуи! Когда они вернутся ко мне? Как я понимаю твое отчаяние, с которым ты пишешь о расстоянии, вот уже шесть месяцев разделяющем нас, и знаешь, почему я так отчетливо представляю твою боль? Потому, что с тех пор, как мы находимся вдали друг от друга, я с каждым днем все сильнее чувствую точно такую же тоску, разрывающую мое сердце! Ох! Когда же я тебя увижу, мой милый Калисто? Я теряю покой, вспоминая о нашей разлуке и надеясь на более счастливые дни. Признаться, меня стало очень тревожить наше будущее, особенно, когда я узнала из твоего письма, что этот сумасшедший, этот кровожадный и порочный безумец отправился на войну только ради собственной потехи, что он привел на берега Рейна двести тысяч человек, каждый день содержания которых обходится казне в немалую сумму, только для того, чтобы насмеяться над их доблестью и боевыми заслугами.

Впрочем, не буду скрывать: я рада тому, что вы не встречаете неприятельских армий, и следовательно, я могу не бояться за твою жизнь, значащую для меня так много. К тому же ты уверяешь, что стоит только появиться вражескому авангарду, как этот безумец сразу обратится в бегство и повернет за собой все войско. Честно говоря, это придает мне сил, хотя иногда я задаю себе вопрос: но зачем тогда нужны все эти войска и походы? Хотелось бы знать, что творится в голове этого помешанного человека, хвастливого, как Улисс, трусливого, как Терсит [141] и куда более свирепого, чем Аякс! [142] Что он думает делать дальше? Когда хочет вернуться в Рим? Как проводит время? Как поживает его бесподобная Цезония? И эта бедная малютка, дочь двух Зевсов? Интересно, чем занимаются его неугомонные Агриппина и Ливилла, которых он хотел прогнать из-за их бесстыдного распутства? Что они говорят, как проводят время? А главное, каковы намерения этого нелюдя, позорящего великий род Германика? Собирается ли он покинуть замок Уби и перейти Рейн? Наверное, странно видеть холодное солнце, пробираться через льды и сугробы снега?

Ох, вспомнила! До нас дошло одно удивительное известие, которое в городе почти никто не обсуждает, опасаясь шпионов и доносчиков, расплодившихся в последнее время. Так вот, говорят, в первые дни похода Гай заставлял солдат идти таким быстрым маршем, что преторианцы, не успевая нести за ним знамена, вынуждены были погрузить их на мулов. Потом же, наоборот, в каждом городе задерживался на несколько дней, а продвигался дальше со скоростью черепахи, приказав подметать пыль на дороге перед ним [I]. Правда ли это? Если да, то мне и смешно, и грустно.

Впрочем, подобные чувства у меня вызывают и другие подробности вашего похода. От тебя мне стало известно многое, но я никого не посвящаю в свою тайну и делаю вид, что ничего не знаю. Нашего секрета я не открою даже Клавдию, у которого душа живет в каком-то своем замкнутом мире, если она вообще есть у него. Он по-прежнему восторгается подвигами племянника, будто и не ведает, что Гай убивает самых знатных горожан, встречающихся ему в пути, только за то, что они богаты и только для того, чтобы завладеть их имуществом! [II] Подобные известия чудовищны, но нет никого, кто бы им не верил. Кстати, в последнем письме ты пишешь, что у вас поговаривают о любовной связи между Агриппиной и Марком Эмилием Лепидом. Прошу тебя, не спускай глаз с этой парочки, следи за каждым их шагом, за каждым жестом. Я знаю, как ты умен и наблюдателен, как старательно исполняешь все мои желания, поэтому ты поймешь, насколько важна для меня эта новость и с каким вниманием ты должен отнестись к моей просьбе. Но пиши мне обо всем подробно. Меня интересуют все, даже самые незначительные детали и малейшие признаки этой интриги. Ох, как часто я думаю о вашей походной жизни, о вашем военном лагере и о тебе! Как я была бы счастлива превратиться в птицу и перенестись через все расстояния, разделяющие нас! Как я хочу броситься в твои объятия, целовать тебя, а потом заснуть на твоей подушке. Знал бы ты, как часто у меня возникает мысль нарядиться в военный плащ, одеть два поножия, и спрятав волосы под шлемом, с щитом в руке пойти за тобой, чтобы где-нибудь, наконец, отыскать твою палатку!

О мой любимый! Тогда я смогла бы во весь голос, на всю империю воскликнуть: «Видите этого чудесного юношу, прекрасного, как Аполлон, отважного, как Марс и любвеобильного, как Купидон? Это Калисто, мой Калисто, мой, только мой. Я люблю его!» Ох! Однажды я сказала тебе, что тайна- это душа любви. Я и теперь думаю так же. Но, когда такая любовь, как наша, превращается в одно общее чувство, пронизывающее оба наших сердца и наполняющее нашу кровь. О, тогда любовь уже нельзя скрывать! Тогда нужно, чтобы ее увидел весь мир, как если бы она была помещена на самый высокий из всех алтарей, стоящих на земле! Это письмо тебе передаст мой верный слуга Паллант, который отправляется на место вашей стоянки, чтобы вручить Гаю Цезарю кое-какие официальные бумаги от Клавдия. Паллант скоро отправится обратно: воспользуйся же удобным случаем и отдай ему твои письма ко мне. Через день пошли ко мне весточку с твоим преданным рабом Эвгемером. Остальные послания мне привезут Тевтей и Аман, но, если возможно, то пиши мне, пожалуйста, каждый день. Помни: я сгораю от любви к тебе, а не от любопытства, поэтому не нахожу покоя без твоих посланий, в которых ты рассказываешь обо всем, что чувствуешь и видишь. Эту страницу я приложила к груди и поцеловала бессчетное количество раз. Прикоснись к ней губами, и ты почувствуешь, чем переполнена душа твоей Мессалины.