Когда я как-то вечером нагнал его уже в пути, мне снова показалось, что он идет куда глаза глядят. Такое впечатление, что он просто так бродил по многочисленным узким мощеным улочкам Амстердама. Судя по всему, ему нравилось здесь не меньше, чем в Венеции, и не без причины: несмотря на заметные различия, эти города обладают сходным очарованием, и тот и другой кажутся тесными, и в том и в другом преобладают мрачные тона. В роскошной католической Венеции царит обворожительный упадок, а Амстердам – город протестантский и потому очень чистый и деловитый; такое сопоставление часто вызывало у меня улыбку.
На следующую ночь он снова был один и, насвистывая, быстрым шагом проходил милю за милей. Вскоре мне стало ясно, что он избегает Обители. Точнее, это выглядело так, словно он избегает всего на свете, а когда один из его старых друзей, тоже англичанин и член ордена, неожиданно наткнулся на него в книжном магазине на Лейдсестраат, из разговора стало понятно, что Дэвид в последнее время сам не свой.
Британцы становятся ужасно вежливыми, когда обсуждают и выясняют подобные вещи. Однако из их потрясающе дипломатичной беседы я кое-что выяснил: Дэвид пренебрегает своими обязанностями Верховного главы; Дэвид не появляется в Обители; как только Дэвид оказывается в Англии, он все чаще и чаще навещает дом своих предков в Котсуолде. В чем дело?
В ответ на все предположения Дэвид только пожимал плечами, словно разговор на эту тему не был ему интересен. Он сделал туманное замечание относительно того, что Таламаска может целый век обходиться без Верховного главы – такая там хорошая дисциплина, крепкие традиции и преданные члены. Потом он отправился рыться в книгах и купил дешевое издание «Фауста» Гёте в английском переводе. В одиночестве он пошел поужинать в маленький индонезийский ресторан, положил перед собой «Фауста» и принялся листать страницу за страницей, одновременно поглощая свою обильно приправленную специями трапезу.
Пока он работал ножом и вилкой, я вернулся в магазин и купил экземпляр той же самой книги. Ну и странное произведение!
Не могу сказать, что я его понял или что я понял, зачем Дэвид его читал. Мысль о том, что причина может лежать на поверхности, привела меня в смятение, и я сразу же ее отверг.
Тем не менее книга мне нравилась, особенно конец, где Фауст, естественно, отправляется на Небеса. Не думаю, что более старые легенды заканчивались так же. Фауст всегда отправлялся в ад. Я списал это на счет романтического оптимизма Гёте, а также того факта, что Гёте создавал финал своего творения уже в глубокой старости. Произведения стариков всегда очень сильны и интересны, они заслуживают глубокого анализа, тем более что очень многих творческая энергия оставляет еще до наступления старости.
Дэвид исчез за дверью Таламаски почти перед рассветом, и оставшееся время я бродил по городу в одиночестве. Мне хотелось лучше узнать и изучить Амстердам, потому что Дэвид его знал, потому что этот город был частью его жизни.
Я забрел в огромный Государственный музей, внимательно осмотрел картины Рембрандта, которого всегда любил. Словно вор, я прокрался в дом Рембрандта на Йоденбрестраат – в дневные часы он превращался в маленький храм, открытый для посещения. Я прогулялся по многочисленным узким переулкам, ощущая ауру старых времен. Амстердам – восхитительное место, куда стекается молодежь со всех концов новой, единой Европы, город, который никогда не спит.
Возможно, я бы никогда не появился здесь, если бы не Дэвид. Прежде этот город не воспламенял мое воображение. Теперь же я обнаружил, что жить здесь очень приятно, особенно для вампира, потому что по ночам на улице всегда полно народа. Но прежде всего я, конечно же, хотел увидеться с Дэвидом и понимал, что не смогу уехать, не обменявшись с ним хоть несколькими словами.
Наконец, через неделю после моего прибытия, сразу после захода солнца я обнаружил Дэвида в безлюдном Государственном музее – он сидел на скамейке перед великой работой Рембрандта – портретом старейшин суконного цеха.
Неужели Дэвид каким-то образом узнал, что я побывал здесь? Невероятно, но это был он.
Из разговора со сторожем, который только что отошел от Дэвида, выяснилось, что его почтенный орден замшелых мастеров лезть в чужие дела вносит огромный вклад в развитие искусства в тех городах, где имеет постоянные филиалы. Поэтому членам ордена несложно получить доступ в музеи и посмотреть их сокровища тогда, когда остальным вход сюда запрещен.
Подумать только, а я вынужден проникать в такие места словно мелкий воришка!
Когда я появился перед ним, в мраморных залах с высокими потолками царила полная тишина. Он сидел на длинной деревянной скамейке, равнодушно держа в правой руке свой теперь уже весьма потрепанный и полный закладок экземпляр «Фауста».
Он напряженно смотрел на картину, на которой были изображены несколько добропорядочных голландцев, собравшихся у стола, чтобы, без сомнения, обсудить торговые дела; однако они спокойно взирали на зрителя из-под широкополых черных шляп. Вряд ли мои слова способны в полной мере передать впечатление от этой картины. Их лица изысканно прекрасны, исполнены мудрости, мягкости и почти ангельского терпения. Откровенно говоря, эти персонажи картины больше похожи на ангелов, чем на обычных людей.
Казалось, они владеют некой великой тайной, и если бы все остальные узнали эту тайну, на свете не было бы больше ни войн, ни зла, ни порока. И как такие люди в семнадцатом веке стали членами амстердамского суконного цеха? Но я забегаю вперед...
Увидев, как я медленно и безмолвно выплываю из тени и приближаюсь к нему, Дэвид вздрогнул. Я сел рядом с ним на скамейку.
Я был одет как бродяга, потому что так и не обзавелся с Амстердаме настоящим жильем, а волосы мои растрепались от ветра.
Я долго сидел неподвижно, намеренно открывая ему свои мысли, давая знать, как меня волнует его благополучие и как я старался ради него самого оставить его в покое.
Сердце Дэвида билось быстро, а лицо, когда я повернулся к нему, искренне выражало безграничную теплоту.
Он протянул правую руку и сжал мое плечо.
– Я, как всегда, рад тебя видеть, очень рад.
– Да, но я причинил тебе вред. И знаю об этом. – Я не хотел говорить, что следил за ним, что подслушал его разговор со старым приятелем, или же обсуждать то, что видел теперь своими глазами.
Я поклялся, что не буду больше мучить его своим старым вопросом. Но, глядя на него, я видел смерть, особенно по контрасту с его оживленностью и энергичными глазами.
Он окинул меня долгим задумчивым взглядом, убрал руку и перевел глаза на картину.
– Есть ли в мире вампиры с такими лицами? – спросил он и показал на людей, взирающих на нас с картины. – Я говорю о знаниях и понимании, которые читаются на этих лицах. Я говорю о том, что имеет большее отношение к бессмертию, чем сверхъестественное тело, находящееся в физиологической зависимости от потребления человеческой крови.
– Вампиры с такими липами? – ответил я. – Дэвид, это нечестно. Таких лиц и у людей-то не бывает. И никогда не было. Посмотри на любую картину Рембрандта. Это же абсурд – считать, что такие люди жили на свете, и тем более полагать, что во времена Рембрандта они наводняли Амстердам, что любой, кто переступал порот его дома, будь то мужчина или женщина, был ангелом. Нет, в этих лицах ты видишь Рембрандта, а Рембрандт, безусловно, бессмертен.
Он улыбнулся.
– Ты говоришь неправду. Какое же от тебя исходит беспросветное одиночество! Как ты не понимаешь, что я не могу принять твой дар? А если бы я все же согласился его принять, что бы ты обо мне подумал? Стал бы ты по-прежнему искать моего общества? А я – твоего?
Последние слова я едва расслышал. Я смотрел на картину, на людей, точь-в-точь похожих на ангелов. И меня охватила тихая злоба, я больше не желал здесь оставаться. Я отрекся от нападения, но он тем не менее продолжал от меня защищаться. Нет, мне не следовало приходить.
Шпионить за ним – да, но оставаться рядом – нет. И я хотел было поспешно уйти.
Он пришел в ярость. Его голос резко зазвенел в огромном пустом зале:
– Нечестно с твоей стороны – уходить вот так! Я бы даже сказал – непристойно! Разве у тебя нет чести? А если не осталось чести, то где твое воспитание?
Он резко замолчал, потому что меня там больше не было, я словно в воздухе растворился, а он остался один в огромном холодном музее и разговаривал сам с собой.
Мне было стыдно, но я не мог вернуться, ибо был слишком зол и обижен, хотя на что – сам не знаю. Что я сделал с этим человеком! Как бы меня отругал Мариус!
Я часами скитался по Амстердаму, украл плотную писчую бумагу, которая мне особенно нравилась, и автоматическую ручку с тонким пером и вечным запасом черных чернил, потом нашел шумный, подозрительного вида кабачок в старом районе красных фонарей, полном размалеванных женщин и молодых наркоманов; в таком заведении можно спокойно посидеть и написать письмо Дэвиду – никто тебя не потревожит, пока перед тобой стоит кружка пива.
Я не знал, что именно буду писать, знал только, что должен как-то извиниться за свое поведение и объяснить, что при виде людей на том портрете кисти Рембрандта в моей душе что-то дрогнуло; и я поспешно и устало написал следующую своего рода повесть:
«Ты прав. Я ушел от тебя возмутительным образом. Еще хуже – как трус. Обещаю, когда мы встретимся в следующий раз, я дам тебе возможность высказать мне все, что захочешь.
У меня возникла собственная теория насчет Рембрандта. Я много часов провел за изучением его картин по всему миру – в Амстердаме, в Чикаго, в Нью-Йорке, где бы я их ни находил, – и я действительно считаю, как уже сказал, что такого множества великих душ, какое изображено на картинах Рембрандта, существовать не могло.
Вот и вся моя теория, но, пожалуйста, имей в виду, что она вмещает в себя все необходимые элементы. И эта особенность всегда была мерилом ценности теорий, пока слово «наука» не начало означать то, что означает сейчас.
Я считаю, что Рембрандт еще молодым человеком продал душу дьяволу. Простая сделка. Дьявол пообещал сделать Рембрандта самым знаменитым художником своего времени. Дьявол посылал Рембрандту толпы смертных для написания их портретов. Он дал Рембрандту богатство. Он дал ему очаровательный домик в Амстердаме, жену, позднее – любовницу, ибо был уверен, что в конце концов получит душу Рембрандта.
Но встреча с дьяволом изменила Рембрандта. Увидев такое неоспоримое доказательство существования зла, он стал одержим вопросом: «Что такое добро?» В своих моделях он искал их внутреннее божественное начало, и, к своему изумлению, находил его искру даже в лицах самых недостойных людей.
Он был настолько одарен – однако дар свой он получил не от дьявола, а от природы, – что не только видел добро, но и умел написать его; своим знанием добра и верой в него он мог рисовать, как краской.
С каждым портретом Рембрандт все глубже проникал в красоту и добро человечества. Он понимал, что способность к состраданию и мудрости содержится в каждой душе. С течением времени его мастерство возрастало: налет неопределенности становился все неуловимое, индивидуальность каждого человека проявлялась все более ярко, а каждая работа, исполненная величия и покоя, приводила в восхищение.
В конце концов лица на портретах перестали быть лицами из плоти и крови. Они стали ликами души, отражением того, что скрыто внутри каждого мужчины и каждой женщины; визуальным воплощением того, чем был или мог бы стать тот или иной человек в свой славный час.
Поэтому купцы из цеха суконщиков похожи на старейших и мудрейших святых.
Но нигде эта духовная глубина и понимание не проявляются четче, чем в автопортретах Рембрандта, а он, как ты, безусловно, знаешь, оставил их сто двадцать два.
Почему так много, как ты думаешь? Они были его личной мольбой к Богу, попыткой обратить его внимание на себя – на человека, который, наблюдая за себе подобными, претерпел полную религиозную трансформацию.
«Вот как я вижу», – говорил Рембрандт Богу.
Под конец жизни Рембрандта у дьявола зародились подозрения. Он не хотел, чтобы его слуга создавал такие великолепные картины, исполненные теплоты и добра. Он считал голландцев материалистичным и оттого светским народом. А здесь, на картинах, изобилующих богатой одеждой, и дорогими вещами, блистало неоспоримое доказательство того, что люди отличаются от всех прочих животных, населяющих космос, – они представляют собой бесценную смесь плоти и бессмертного огня.
Вот почему дьявол обрушил на Рембрандта множество невзгод. Художник потерял свой красивый дом на Йоденбрестраат. Он потерял любовницу и даже сына. Но продолжал писать без тени горечи или порока, наполнять свои картины любовью.
И вот наконец Рембрандт оказался на смертном ложе. Дьявол радостно примчался к нему, готовый схватить и ущипнуть своими злыми пальчиками душу. Но ангелы и святые воззвали к Богу о вмешательстве.
«Кто во всем свете знает о добре больше, чем он? – вопрошали они, указывая на умирающего Рембрандта. – Кто показал больше, чем этот художник? Когда мы хотим увидеть божественное начало человека, мы обращаемся к его картинам».
И Бог разорвал сделку Рембрандта с дьяволом. Он забрал душу Рембрандта себе, а дьявол, которого по тем же самым причинам не так давно обвел вокруг пальца Фауст, был вне себя от ярости.
И он захотел похоронить жизнь Рембрандта в безвестности. Он позаботился о том, чтобы все личные вещи и записи этого человека поглотил великий поток времени. И, естественно, поэтому нам так мало известно о настоящей жизни Рембрандта, о том, что он был за человек.
Но дьявол не смог распорядиться судьбой его картин. Как он ни старался, ему не удалось заставить людей жечь их, выбрасывать или отставлять в сторону ради новых, более модных художников. Фактически же произошла удивительная вещь, и непонятно, когда это началось. Рембрандт стал самым популярным художником на свете; Рембрандт стал величайшим художником всех времен.
Такова моя теория о Рембрандте и тех лицах на его полотне.
Так вот, именно на эту тему я бы написал роман о Рембрандте, будь я смертным. Но я не смертный. Мне не спасти душу искусством или добрыми делами. Я похож на дьявола, но с одним отличием; я люблю картины Рембрандта!
Но при взгляде на них сердце мое разрывается. И чуть не разорвалось, когда я увидел тебя в музее. И ты совершенно прав: не бывает у вампиров лиц, как у святых из Цеха суконщиков.
Вот почему я так внезапно покинул тебя в музее. Это не ярость дьявола. Это просто грусть.
Я еще раз обещаю тебе, что во время нашей следующей встречи я дам тебе высказать все, что ты захочешь».
Внизу я нацарапал телефон моего агента в Париже и почтовый адрес – я делал это в каждом письме к Дэвиду, но Дэвид никогда не отвечал.
После этого я отправился в своего рода паломничество, заново посетив все величайшие собрания мира, хранящие полотна Рембрандта. В своих странствиях я не увидел ничего, что могло бы поколебать мою веру в добродетель Рембрандта. Но я снова преисполнился решимости больше Дэвида не беспокоить.
Потом мне привиделся сон: тигр, тигр... Дэвид в опасности... Вздрогнув, я проснулся в своем кресле в старом доме Луи, как будто меня потрясла чья-то предупреждающая рука.
Ночь в Англии подходила к концу. Нужно было торопиться. Но когда я наконец отыскал Дэвида, он сидел в старинном деревенском кабачке в Котсуолде.
Эта деревня, куда вела лишь одна узкая и опасная дорога, располагалась неподалеку от усадьбы его предков. В ней была всего одна улица, застроенная еще в шестнадцатом веке, и единственная гостиница, благосостояние которой полностью зависело от непостоянных в своих вкусах туристов. Прочитав мысли жителей, я быстро выяснил, что Дэвид восстановил ее из своего кармана и все чаще и чаще находит здесь убежище от лондонской жизни.
Абсолютно сверхъестественное местечко!
Однако Дэвид всего лишь попивал свой любимый солодовый шотландский виски и рисовал на салфетках дьявола. Мефистофель со своей лютней? Рогатый Сатана, танцующий под луной? Должно быть, его уныние смогло коснуться меня за многие мили, а точнее, я ощутил озабоченность тех, кто находился рядом с ним, – ведь в их мыслях я уловил его образ.
Мне так хотелось с ним поговорить. Но я не осмелился. Я бы наделал слишком много шума в этом маленьком кабачке, где расстроенный старый владелец и два его неуклюжих молчаливых племянника, покуривая пахучие трубки, все еще бодрствовали исключительно по случаю царственного визита местного лорда – который и напивался, как лорд.
Целый час я простоял там, заглядывая в окошко. А потом ушел.
* * *Теперь же – много-много месяцев спустя – на Лондон падал снег, большие снежинки тихо опускались на высокое здание Обители Таламаски, а я искал его, усталый и унылый, думая, что из всего мира я должен увидеться только с ним. Я исследовал мысли членов ордена – как спящих, так и бодрствующих. Я их взбудоражил и отчетливо услышал, как просыпается их бдительность, – так же ясно, как если бы они включили свет, вскакивая с постели.
Но я уже получил что хотел.
Дэвид уехал в свою усадьбу в Котсуолд, в ту, что находится поблизости от удивительной деревушки со старинным кабачком.
Ну что ж, я, несомненно, смогу ее найти. И я отправился на поиски.
Валил тяжелый снег. Замерзший и злой, я понесся низко над землей; от выпитой крови не осталось даже воспоминания.
Как всегда в разгар жестокой зимы, ко мне вернулись другие сны – о злых снегах моего смертного детства, о промерзших каменных залах в отцовском замке, о маленьком камине и об огромных мастиффах, храпящих рядом на сене, обеспечивая мне уют и тепло.
Эти собаки погибли во время моей последней охоты на волков.