Поздний и куда более серьезный роман между Светой и Лешей – то, что закончилось разрывом всех отношений, дружб, мнимыми смертями и реальными, как говорили, попытками суицида, – разгорелся через несколько лет. Уже тогда Кирилл как бы и не помнил того, что было с ним самим, и ему совершенно не было странно, что его бывшая возлюбленная сошлась с лучшим другом. Он это действительно почти не помнил, во всяком случае, точно никаких уколов ревности не чувствовал – а просто с доброй дружеской усмешкой наблюдал. И когда Леха ее бросил и выгнал, обиделся за Свету тоже не из былых чувств, а скорее, из чувства товарищества…
Или слишком бурно обиделся – для чувства товарищества?..
Не важно. Все быльем поросло.
Леша действительно всегда был рядом, лучший друг, – других ведь и не появилось, – а теперь Кирилл плюется за его спиной.
Какой-то запоздалый стыд за эту «неблагодарность» порой накатывал; Кирилл и Леша сидели перед мерцающим телевизором, в темной комнате, Яна давно пошла спать; преувеличенные отсветы экрана бились и множились в зелени бутылок, и Кириллу хотелось сказать другу что-то… настоящее.
– Ты знаешь, ты не обижайся… – начал он и надолго задумался. – Я правда не могу сейчас уйти с этой работы… У меня правда есть одна… разработка, открытие, которое меня держит в ОКБ. Я придумал крутую штуку. Я ведь придумал, как сверхзвуковые самолеты будут преодолевать звуковой удар. – Он помолчал для значимости. – И дело не в конструкции. Они же все экспериментируют с конструкцией: форма носового обтекателя, форма крыла… Это у них никогда не полетит. Это так и будет «наука ради науки». Кому это нужно?..
– Никому, – эхом откликнулся вялый Леха, уже всерьез пьяный.
– Вот именно! – горячо и даже с лишним энтузиазмом согласился Кирилл. – Конструкция… Она не уменьшит избыточное давление, которое и вызывает звуковой удар в несколько раз. И потом… Сколько-нибудь уменьшит… Но самолет же неровно летит… Начнет маневрировать, опять давление возрастет…
В экране бурно сменялись ролики. Чудовищная реклама холодильника, где показано, как тысячей ртов дышит салат.
Леша, кажется, спал.
– Я думал над революционными решениями, – дрогнувшим голосом говорил Кирилл. Он никому еще это не рассказывал. – Чтобы изменить импульс давления перед самолетом, радикально изменить, надо менять само поле. Но как? Была на западе идея насчет тепловой иглы на носу самолета… Это сообщает дополнительное тепло потоку, и давление резко меняется… Но это не то. Подогретый поток неизбежно станет обтекать корпус самолета. Сильно нагревать обшивку. Это проблема, которую трудно решить, а скорее всего, невозможно. Понимаешь?
Леша, кажется, кивал.
– Электричество! – выкрикнул Кирилл. Глаза его горели, а может, это отражались вспышки ночной телевизионной бессмыслицы. – Сильнейшее устройство в обтекателе самолета, генератор, который – через ту же выведенную наружу иглу – посылает в пространство мощные электрические разряды.
…Леша зычно, с муками блевал. И, кажется, на этот раз-то поднял сиденье унитаза. Во всяком случае, Кирилл слышал характерный стук. Он терпеливо ждал, чтобы продолжить… исповедь? Презентацию? Какое дурацкое слово – презентация. Что-то хорошо знакомое по авиасалонам, чему истинное имя – «очковтирательство». Рисунки машин, которые никогда не будут построены. Макеты машин. Пластическая масса из баллончика. Обклеенная глянцевой пленкой…
Нет, эта-то идея выживет. Этой-то идее открыты все дороги в будущее. Она обессмертит его имя… Нет, это не главное, и это совсем из другой оперы. Но разве не это решение искали десятилетиями лучшие инженеры России, Франции и даже Америки, где, правда, сверхзвуковой пассажирский лайнер так и не построили, но активно пытались?..
– Электрическое поле станет несколько отклонять набегающий поток. Это первое. Но главное, мы создаем мощное возмущение перед самолетом. Оно делит скачок давления на два, на три меньших скачка! Они уже не совпадают, они смещены относительно друг друга, понимаешь? Это же революция! Удара по земле не будет!..
Восторг Кирилла затухал; он подумал вдруг, что безучастный, изможденный алкоголем, бессмысленными годами в Казани, бессмысленными месяцами в Москве, Леша уже настолько утратил всяческий профессиональный интерес и даже минимум знаний, что все эти разглагольствования бесполезны. Кирилл попытался представить, как звучит все это – сокровенное – для человека со стороны. Мощное возмущение, революция, удар по земле… Тьфу. Помесь передовицы «Новой газеты» с третьесортным блокбастером.
Надо было хотя бы сохранить лицо при плохой игре. Кирилл постарался сказать как можно небрежнее, но с максимумом достоинства:
– Во всяком случае, я понемногу разрабатываю весь комплект для «Ту-444». Генератор, схему… Несколько принципиально новых решений, потому что технологий, описывающих, как посылать такой импульс в пространство, почти нет… Сейчас просто выжидаю и раздумываю, нужно ли это кому-нибудь. Вот и все.
Леша медленно повернулся к нему. Да, совершенно пьяные глаза.
– Ты должен назвать свой самолет «Зевсом». Или как-нибудь не так тупо… Но именем античного бога. Он же посылает вперед себя молнии? Я правильно понял?
По потолку плясали тени, будто бы виной всему был не телевизор, а исполинские комары.
Кирилл сидел размякший: у него есть друг, который его понимает (хотя в его словах про Зевса звучала-таки какая-то доля иронии).
– Да пошел ты, – весело ответил он, и оба посмеялись; этот дружеский цинизм – взаимный – означал в данном случае: спасибо.
Леха щелкал пультом и вдумчиво остановился на ночном эфире РенТВ, где в якобы интригующей, а на деле дешевой туманности вертелись голые тела: актеры старательно балансировали на грани порнографии; плескались груди в автозагаре; там, где участвовало белое кружевное белье, пересвечивался кадр. Запиралось на ключ метро. Редел поток раскаленного МКАДа. Бежала жизнь, бежала жизнь.
VII
Неведомая смерть.
То, что она сама по себе есть загадка, и никто не знает, что там – за чертой, и каждый думает и думает об этом, втайне даже от себя…
Михалыч объявил внезапные поминки. Он так и не пояснил: поминки чьи? Просто, явившись к полудню вместо обычных десяти утра, грохнул пакетом об стол и принялся выгружать: две бутылки водки «Слезинка Байкала» по ноль-семь литра; какие-то пироги в целлофановых мешочках… Михалыч разворачивал мешочки, нюхал пироги, мял в руках:
– У армян купил… Посмотри, вроде, ничего?..
Было не вполне понятно, к кому он обращается: Татищев, нацепив узенькие очки, с крайне надменным видом читал что-то (листок ему принес китайский аспирант). Китаец, имени которого Кирилл никак не мог запомнить, в каком-то неуместном – для теплыни начала августа – глухом свитере, мялся и жался рядом. Он не решался даже присесть. В былые времена, когда Кирилл был более желчным, он не преминул бы сформулировать что-нибудь в духе «рабская психология» – не вслух, для себя. Сейчас же удивлялся тому, с каким безразличием Татищев, то есть руководитель отдела, воспринял выставляемую водку, в которой как-то особенно пронзительно собиралось солнце и бешено крутились мгновенно исчезавшие тут же пузырьки. Было не вполне понятно, что вообще происходит, потому как о причинах выставления «поляны» Михалыч сказал крайне скупо. Как-то в духе:
– Приснился сегодня… Сказал: «Че, сука, не поминаешь?» Ну я удивился утром, вроде ни годовщины, ничего… Ну ладно, в магазин побежал, надо так надо…
Надо, так надо. Именно с этим ощущением все, кто был в комнате, и сместились к импровизированному столу где-то ближе к обеду: Татищев – не отрываясь от бумаг, китаец – не отвлекаясь от священного трепета… Будничность поминальных обрядов всегда смущала Кирилла. Он не однажды думал об этом. После похорон пожилого родственника – еще там, в Казани, – он, оставаясь в квартире помогать с уборкой, изумленно наблюдал, как обыденно его тетя являла миру какие-то тайные знания, вроде того, что мыть полы надо от дверей и прочее. Впрочем, та уборка запомнилась только тем, что он промочил носки святой водой. Которой щедро сбрызгивались комнаты. То ли на три дня, то ли на девять они собрались фактически на завтрак с обильной водкой, и Кирилл едва не поперхнулся этой медицинской горечью, когда та же тетя, громко, спокойно, как ни в чем не бывало, принялась разговаривать с покойным, в духе: теперь ты защитник наш… и далее.
Сейчас Михалыч деловито, без сантиментов (мужик!) просто разлил водку, толсто порезал пироги: первую приняли не чокаясь, а дальше потекла обычная застольная беседа (и Татищев наконец убрал бумажки, да только китайский ученик так и не раскрепостился, хоть и пил наравне со всеми). Михалыч так и не пояснил, кого поминали, а может, забыл, а спросить Кирилл постеснялся…
Разговор о видах на урожай и о прочих сторонних материях, впрочем, то и дело сбивался на что-нибудь, так или иначе связанное со смертью; прозвучало, например, что вот, умер Солженицын. Татищев припомнил приличествующее – как в этих же стенах передавали друг другу бледные копии «В круге первом». (И, повеселев, Кирилл поедал пирог в борьбе с вываливающейся начинкой, ехидно косился на каменевешего лицом китайца: у них-то, поди, за самиздат по-прежнему расстреливают на площади.) Михалыч вспомнил неподобающее: рассмеявшись, рассказал, как его сосед – доцент – решил как-то совершить акт гражданского мужества. В «самые глухие» для него годы – начало восьмидесятых. (И, потяжелев взором, Кирилл задумался, что это интересно: технари и гуманитарии считают «самыми глухими» зеркально противоположное.) Имя Солженицына, естественно, упоминать тогда не полагалось. А сосед смело принялся печатать в диссертации… «Вермонтов» вместо «Лермонтов». Типа, опечатка. Типа, знающие – поймут. Узник Вермонта…
Разговор о видах на урожай и о прочих сторонних материях, впрочем, то и дело сбивался на что-нибудь, так или иначе связанное со смертью; прозвучало, например, что вот, умер Солженицын. Татищев припомнил приличествующее – как в этих же стенах передавали друг другу бледные копии «В круге первом». (И, повеселев, Кирилл поедал пирог в борьбе с вываливающейся начинкой, ехидно косился на каменевешего лицом китайца: у них-то, поди, за самиздат по-прежнему расстреливают на площади.) Михалыч вспомнил неподобающее: рассмеявшись, рассказал, как его сосед – доцент – решил как-то совершить акт гражданского мужества. В «самые глухие» для него годы – начало восьмидесятых. (И, потяжелев взором, Кирилл задумался, что это интересно: технари и гуманитарии считают «самыми глухими» зеркально противоположное.) Имя Солженицына, естественно, упоминать тогда не полагалось. А сосед смело принялся печатать в диссертации… «Вермонтов» вместо «Лермонтов». Типа, опечатка. Типа, знающие – поймут. Узник Вермонта…
– И что было? – скептически, как всегда, спросил Татищев.
– Ничего. Никто не заметил, – Михалыч глубокомысленно дожевал пирог и вдруг прыснул, щедро посыпав стол рисом. – Просто все мужики, ну, в гаражах… Кому он об этом рассказывал… А он долго еще ходил хвастался… Все стали его называть «Вермутов». Так и закрепилась кличка. Пока не помер, так и ходил – Вермутов, все уж позабыли, какая у него настоящая фамилия…
Погребальная тема витала над столом, не отпускала выпивающих; будто сама река смерти (как там, в античной мифологии? Стикс?) несла вдоль берегов сидящих в рыбацкой лодке, принадлежавшей Михалычу. Вспомнили даже патриарха – говорят, сильно болеет, лечится в Германии, а может, уже и в живых его нет, а скрывают – и печальное невдумчивое «да, да» – хотя, если разобраться, кто бы скрывал, зачем?.. В поминальный ряд оказались вписаны не только люди, а впрочем, тут историю надо начинать с другого конца.
…В тот день «стекляшку» на набережной Академика Туполева впервые посетил Леха.
Он давно поговаривал: «Надо бы посмотреть, как ты там работаешь», – и Кирилл только смущенно хихикал в ответ. Думал же на самом деле о том, как это, оказывается, тяжело – восстанавливать былую дружбу, когда все живые связи почти оборваны. Оказавшись в московских декорациях, в которых, правда, вместо каллиграфически расчерченного – как на старых купюрах – Кремля приезжий обнаруживал вавилонский хаос возле конечных станций метро, вчерашние друзья уже не знали, в чем соединиться сегодня. Ну, допустим, футбол. Кирилл с Лешей однажды даже съездили на Лужники, хоть там и не было ничего серьезного, при полупустых трибунах: на матч с неведомой командой «Луч-Энергия» толпы спартаковцев не валили, и Кириллу запомнилось только визгливое ликование ведущего: «Мяч забил Моцарт!!!» Ну, выпивка, уже умеренная: Кирилл не хотел портить впечатление Яны, которая и не ведала счастливо об их студенческих возлияниях… Что дальше? Не желая ничем унизить друга, Кирилл не расспрашивал о буднях его неведомой шарашки. Леша сам порой рассказывал, и как-то все неудачно. Вдруг, при Яне:
– Приходил тут к нам пацанчик местный… Типа, крутой, весь из себя… Взял «БлекБерри», самый дорогой, считай… Нормальный человек-то не будет такой телефон у нас покупать, переплата ведь будь здоров… Ладно. На следующий день опять приходит. Что-то там настроить не смог, не разобрался. Я стал смотреть, ковыряюсь, и бах – стоны на всю громкость! А он, оказывается, туда уже порнуху закачал, и файлы мультимедиа я случайно открыл… Все это слышат. Пацанчик стоит окаменевший. А я-то! Я ржать не могу, пытаюсь не ржать, а сам, типа, не спеша что-то там настраиваю, стоны не смолкают… Ладно. Настроил. Он смотался – пулей. Девчонки ржут: «Маньяк какой-то». Да ладно, говорю, че вы, обычный дрочер…
Охо-хо. Нет, в гости к Лехе не хотелось. Ни на работу (чирикать с этими «девчонками» с каким-нибудь фрикативным «h» вместо «г», наверняка), ни, кстати, домой, потому что Леша так красочно описал снимаемую им комнату: стол, стул… чуть ли не железный стул, привинченный к полу.
– А в общаге у нас ваще… – начинал рассказывать Леха как-нибудь вечерком, с набитым ртом, потому что не мог оторваться от приготовленной Яной баранины. – Там есть гастер один, ну, белорус, так вот, он…
– Да я и не такое тебе расскажу, – посмеивалась Яна в ответ. – Мы же тоже выезжаем в такие вот общаги…
– О, а я думал, ты работаешь где-нибудь на «Культуре».
– А кто знает, может, я и буду скоро на «Культуре»!
Они так мило стебали друг друга – Кирилл улыбался.
Яна, конечно, рвалась не на «Культуру», но серьезная аналитическая программа – это была ее мечта.
– Слушай, ты же там на телевидении, то-се, может, и нам с Киром поможешь?
Леха сознательно играл в гопника.
– Еще чего, пусть наукой занимается!
А Яна – в строгую учительницу…
Кирилл поначалу не очень радовался желанию Леши побывать у него на работе. Но он немного приободрился после того, как друг проявил такой интерес к его открытию. К его «генератору молний», как весело обозвал это Леша; никаких прямо-таки молний, конечно, не будет, но… Кириллу вообще льстил этот античный поворот. А как назвать устройство, он все равно еще не думал. А если Леша хочет теперь посмотреть, где прорастает наука будущего, то что ж… К тому же Кирилл – не без попыток успокоить себя – думал, что ведь Леша все-таки не посторонний для этой науки человек… Все-таки не все же еще позабыл…
Кирилл уже жалел, что в минуту откровений описал коллег в таких мрачных цветах. Зачем он рассказал, например, как однажды открыл стол Татищева, то есть выдвинул ящик стола… Не вспомнишь уже, что понадобилось, а начальства не было… Так вот. В совершенно пустом ящике кучкой лежали ногти. Состриженные стариковские ногти. Не стоило об этом…
И Кирилл окончательно убедился – не стоило, когда Леша появился на пороге: крайне довольный, что вахтер на проходной не требовал с него паспорт, и прошел «как к себе домой». Леша жмурился от восторга. Или оттого, что солнце, едва перебиваемое синтетическими лианами, сплетенными с тюлем, слепило глаза. Из всех присутствовавших кивнул (и даже привстал) только китаец. Михалыч как резал пироги, колбаску домашнюю, ароматную, огурчики да помидорчики – так и продолжил этим заниматься, едва бросив взгляд. Поминать неизвестно кого – так неизвестно с кем.
– Значит, вот как выглядит рабочее место гения, – сострил Леха, подходя к столу – они с Кириллом пожали руки; ох, не понравилось Кириллу такое начало, а Леха действительно продолжал.
Самое убойное впечатление произвели на него даже не древние мониторы (еще и с защитными экранами!), задвинутые по углам; а то, что лежало на столе у Кирилла, и, получается, – таким образом использовалось. Дискеты. Дискеты!!! Одна даже пятидюймовая… Леха победно хохотал, так, что Татищев даже приспустил очки; да… на Олимп вломился варвар.
– Мы затмение через них смотрели. Затмение первого августа было, помнишь?
И Кирилл едва ли не со злостью – едва не разломил дискету (конечно, никому уже не нужную), чтобы показать, что в ней, действительно, темный пленочный кружок; на поверхность стола едва слышно скакнула тончайшая проволочка или пружинка, державшая створку дискеты. Татищев тем не менее услышал и покосился еще более. Все он слышал. Как крокодил, дремлющий на солнце таким трухлявым бревном, что кажется – опрометчиво! – будто он и веко не в силах поднять.
Впрочем, Леху не остановило и это. Прогуливаясь, как по зоопарку, он остановился у советской модели «Ту-144», взял ее в руки – действительно красивую машину, широченную в крыльях, как дельтаплан, – и Кирилл уже почти зажмурился; ему казалось, что пружинки полетят и оттуда, все затрещит.
– Нравится? – спросил Михалыч вдруг, разливая всем.
Гости сходились на поминки.
– Да, ничего, – Леха пожал плечами, потом внезапно развеселился. – Мы вот, кстати, под ним водку пили… Как раз под хвостом… – он показал где. – М-да, лучшие годы… Под хвост…
И Кирилл, просветлев, принялся рассказывать всем и каждому про борт 77107, отправленный во двор Казанского авиационного, на почетный постой под березами, а точнее, над; про один из шестнадцати построенных – и один из семи физически сохранившихся… – словом, о том, о чем все и так тут знали. Когда Кирилл расслаблялся, он становился несколько глуп. Разлили по второй.
– Под хвост, – усмехнулся Михалыч, дожевывая. – Вы под ним пили, а я на нем летал!
– На испытаниях?
– Зачем, на рейсе!
Татищев, который вообще не привык выражать свои мысли словами, закатил глаза: ну да, подумаешь, послали стажера слетать на рейс! – но обыкновенный снобизм не позволял ему произнести в тот день ни слова. А только впиться в моченое яблоко, слегка брызнув китайцу в глаз.
– Рейс – в Алма-Ату? – Леша явил внезапное знание, и Кирилл даже немного загордился: нет, не зря он рассказывал в сауне…