И вот майор отчитывает кого-то и стращает тем, что ночь тому предстоит провести в яме с хлоркой:
— Потому что ты, бл…дь, не солдат, ты преступник! Ты просрал казенное имущество!
Так, а ведь я уже где-то слышал это… Где ж это было?
Вспомнил! Апрель, нас только привезли в учебку, ночь мы провели в клубе части, и ночью же с кого-то из парней сняли гражданку. И точно такими же словами, с такими же оборотами нас распекал тогда точно такой же майор. Уж не этот ли? Понятно. Значит, декорации меняются — пьеса та же… Интересно, все остальное здесь тоже «так же»? Да нет, не может быть. Вот доедем завтра до бригады, уж там-то все наладится…
Мы провели на пересылке меньше суток. Все произошедшее там почти стерлось из памяти. И только два ощущения прочно засели внутри. Во-первых — напряженная тревога. Она сменила заползшую внутрь каждого из нас в утро отправки неясную тоску. А во-вторых — ощущение, что что-то не так. Оно потеснило во мне уверенность, что в Афганистане все обретет смысл и станет больше похоже на то, о чем я мечтал.
Царапнуло где-то внутри: «А может, я это все придумал?» Про Афган, про войну, про воинское братство? «Сам придумал — сам поверил», — как говорила острая на язык Женька, когда я слишком увлекался фантазией, что она моя девушка и будет меня ждать. Хотя знал — ведь она «кошка, которая гуляет сама по себе».
Может, и правда, это «Пионерская зорька» у меня в одном месте — прав был Капа? И правы те, кто правдами и неправдами отмазывает сыновей от Афгана? И нет здесь никакой романтики — только смерть и цинковые гробы? И ничему я здесь не научусь, ничего не пойму — только время потеряю? В лучшем случае время…
Но я, конечно, отогнал от себя эти мысли. Нет, не может быть! Не может быть, чтобы меня обманули все фильмы и все книги, где мне про это рассказывали и на это настраивали! Не может быть, чтобы все это было лишь придумкой для таких, как я! И потом, ведь мы же еще не добрались до Гардеза…
На следующее утро нас выводят за ворота пересылки и ведут к двум огромным вертолетам. Я таких никогда раньше не видел — размером с трехэтажный дом, наверное. Даже не верится, что эта неуклюжая махина может летать. Вскоре убеждаюсь — еще как может. Издает при этом совершенно неописуемый сипло-клекочущий звук, как огромная мифическая птица. Аж в животе от него начинает посасывать, и начинаешь вибрировать вместе с обшивкой вертолета. Особенно на взлете. Как позже узнаю, прозвище у этих вертолетов «коровы». А официально — «Ми-6». Немало пришлось мне на них полетать, больше, чем хотелось бы…
И вот за сорок минут эта «корова» доставляет нас в своем чреве в Гардез. Сидим мы у нее в пузе на полу, так что в иллюминатор не выглянешь. Над чем летим и куда приземляемся — не видно… Открываются огромные створки рампы, и мы, дробно стуча ботинками по металлическим сходням, спускаемся на землю. Вот мы и в Гардезе…
Гардез (август — октябрь 1984 года)
Прибытие в бригаду осталось в моей памяти как бредовый, горячечный сон. Густое, колеблющееся марево над взлеткой, устланной рифлеными железными листами. Мы, неуверенной толпой бредущие в этом мареве в сторону клуба. И мечущиеся, словно злые духи, вокруг нас какие-то неистовые личности. «Вешайтесь, молодые!»
Очень мило…
Если Фергана и оставила во мне какие-то остатки романтики, то и они улетучиваются с невероятной быстротой, растворяясь в этом мареве и этих злобных заклинаниях: «Вешайтесь, „шнуры“!»
Заводят в какой-то капонир, крытый железом. Оказывается, это клуб. Рассаживают нас внутри по лавкам. А кровожадные неистовые личности продолжают толпиться за дверями, снаружи. И, кажется, как стая волков, готовы разорвать нас на части, стоит только выйти за дверь. Первым к нам обращается седой подполковник. Я его сразу узнал. Ну, то есть не узнал, а понял, на кого он похож. Был такой актер Евгений Лебедев, Кутузова играл в «Эскадроне гусар летучих» и в других фильмах тоже. Седой весь, и брови такие густые и седые. Такой насупленный, но добрый в душе дед-генерал. Тут он, правда, был с погонами подполковника на полевой форме, но это ничего не меняло — сходство стопроцентное.
Меня прямо как-то отпустило слегка, как увидел его — ну вот, первый персонаж из того «кина», которое я сам в своей голове уже несколько лет про Афган снимал. Вот так я и представлял сурового и надежного командира, «слугу царю, отца солдатам». Ну вот, сейчас все и начнет налаживаться…
И тут он, абсолютно с интонацией и мимикой народного ариста СССР Евгения Лебедева, произносит:
— Бойцы, вы прибыли в 56-ю отдельную гвардейскую десантно-штурмовую бригаду. Поздравляю с прибытием! Вам повезло: часть у нас боевая. Мы — одно из подразделений 40-й армии, которое проводит на боевых действиях больше времени, чем в пункте постоянной дислокации.
Эти его слова стали еще одним подтверждением того, что мои надежды начинают сбываться… Но уже следующими он меня «сбивает на взлете»:
— И еще мы удерживаем первенство в 40-й армии по количеству сломанных челюстей…
Было не очень ясно, ставит ли он оба этих достижения на одну доску. Но совершенно ясно, что ни в одном из пунктов не шутит. В общем, вдохновил…
Потом началось распределение по ротам. «Покупатели» уже внимательно присматриваются к нам. Первыми отбирают бойцов представители разведроты. Так уже здесь, с первого же дня, задается своего рода иерархия. Причем вполне объективная: в разведку уходят самые крепкие парни. И те, кто на гражданке серьезно занимался спортом, — прежде всего борьбой.
Потом очередь саперной роты. Остальных распределяет по ротам бровастый подполковник, заглядывая в какой-то разлинованный лист ватмана с кучей пометок.
Три месяца назад то же самое происходило на сцене летнего клуба ферганской учебки. За одну секунду двумя словами сидящий на сцене офицер предопределял, кому и когда ехать в Афган, а кому служить в Союзе. Здесь второй раз происходит эта своеобразная «раздача судеб» — кого куда… Ведь от этого распределения зависит то, в чем будет состоять твоя жизнь почти два ближайших года.
Каких-то 15 минут назад мы были курсантами 6-й учебной роты, а теперь стали разведчиками, саперами, связистами, бойцами одной из парашютно-десантных или десантно-штурмовых рот 1-го, 3-го или 4-го батальонов. Нам еще мало что говорят эти номера и названия. Лишь одно мы четко осознаем — начинается совсем другая жизнь… Жизнь в очередной раз перетасовывает нас, как колоду. Впрочем, мне новый расклад вполне по душе. Мы с Пахомом в одной роте — 2-й парашютно-десантной. Еще с нами Вовка Мордвинов, Олег Никулин и Юрка Лысюк из бывшего 4-го взвода — все земляки-москвичи. И несколько парней, которые в Фергане были в 4-й или 5-й роте. Вот уж у кого была лотерея так лотерея. Ведь это только 6-я рота через три месяца отправлялась в Афган вся. Из 4-й и 5-й только четверть курсантов уезжала в августе, а остальные — в ноябре. Так что кореша наших новых однокашников еще три месяца будут служить в Союзе.
Нас, зачисленных в 2ПДР, как ни странно, забирает только какой-то сержант. Хотя из остальных рот за молодыми прислали офицеров.
Палатки роты в паре сотен метров от клуба, так что скоро все проясняется. Палатки пусты, сержант — прикомандированный из охранения. А рота наша — на боевых, и когда вернется — неизвестно. Так что «вешаться» нам предстоит начать несколько позже. Впрочем, мы толком не понимаем, что это значит… А пока потихоньку привыкаем к бригадной жизни.
Живем все вместе в одной из ротных палаток. Здесь все напоминает о том, что «хозяева» отсутствуют уже довольно давно, а собирались они сумбурно. На кроватях нет белья, только матрасы и несколько одеял; тумбочки выдвинуты в центральный проход, половина из них распахнута. На полу разбросаны какие-то блокноты, листки, письма…
Ночевать сержант уходит к себе на противотанковую батарею. Уходя, он назначает дневальных и оставляет им часы, чтобы знали, когда менять друг друга ночью.
В отличие от находящихся в бригаде соседей — первой и третьей роты, — дневальные которых в бронежилете, каске и с автоматом бродят всю ночь на улице, наши дневальные дежурят внутри палатки. В одну из ночей выпадает и моя очередь дневалить.
Заступаю уже перед самым рассветом и начинаю сонно бродить по палатке взад-вперед, от тамбура к тамбуру, зябко поеживаясь — на дворе середина августа, но по ночам нежарко. Все-таки горы — выше 2500 метров стоит бригада. Да и разница температур сказывается — после дневной жары за 40 ночью мерзнешь и при 25…
Но скоро в окна палатки пробиваются первые лучи солнца, и становится веселее. Это время всегда наполняет меня какой-то внутренней радостью.
Вспоминался дом, и я невольно вздыхал. Все это уже в позапрошлой жизни — дом, девчонки, цветы. Еще в Фергане это казалось хотя бы вчерашним. Все-таки Союз… А здесь даже трудно поверить, что все это по-прежнему существует. Что едут сейчас по утренней Москве машины, поливают мостовые. Что бегают по квадратикам паркета в моей комнате солнечные зайчики. Что где-то там спокойно спят мама, братья, Женька… Женька, которая хоть и не дождется, наверное, но которой готов подарить все цветы мира… Там все по-прежнему, только нет меня. И не будет еще очень-очень долго. Даже подумать страшно — как долго… Но на душе стало почему-то тепло. Видно, я неисправимый романтик…
Так и осталось в моей памяти то утро — теплым, светлым и трогательным. Утро, когда я осознал, что теперь Афганистан — это и моя жизнь… Правда, это было, пожалуй, последнее тепло души на многие месяцы.
Скоро вернулась с боевых рота — и мы поняли, что значит «вешаться»… Начались самые, пожалуй, тяжелые полгода моей жизни. Полгода, когда первый и последний раз в жизни задумался — не лучше ли не жить вообще, чем жить так… Ты «шнур».
Ты никто, и звать никак… А если нужен, есть универсальный оклик для любого из нас: «Один!..»
— Один! Сигарету!..
— Один! Воды!..
И не дай бог не будет через минуту сигареты, воды, листка, ручки, иголки, подшивы, щетки и еще черт его знает чего…
— Сюда иди, сука! Нагнулся! Шею расслабил, мотаешь головой… — И хрясь ребром ладони по нагнутой шее!..
И так — день за днем, неделя за неделей… Беспросветные, безнадежные, одинаковые…
Чужая боль (октябрь 1984 года, Кабул, Центральный военный госпиталь)
Следующие месяца полтора вычеркнуты из моей жизни. Напрочь. Потому что не было ее, жизни. Было выживание. На грани, на пределе. Даже воспоминания о том времени только черно-белые. Хотя нет, одно цветное имеется…
Сентябрь, мы всей ротой рысачим где-то на окраине бригады — тактика. Днем еще очень жарко. Мы, молодые, еще не привыкли к недостатку кислорода на этом высокогорье и еле тащим ноги. Все в поту, в пыли, увешанные оружием и амуницией. И вот этим звенящим табуном пробегаем мимо какого-то капонира и… И видим картину, неожиданнее и нереальнее которой вообразить трудно.
Капонир представляет собой земляную насыпь в форме подковы, высотой метра полтора-два. С углублением внутри около полуметра. В нем может располагаться техника или могут храниться боеприпасы. Но внутри этой подковы лежит бомба. Нет, не авиационная бомба. А секс-бомба! Да-да! Самая настоящая женщина! И мало того — она еще и ГОЛАЯ! Из одежды только темные солнцезащитные очки. И такая она вся спелая, знойная, загорелая… И ноги при этом так нецеломудренно раздвинула, что даже мы, замотанные до полубессознательного состояния и голодные «шнуры», как-то встрепенулись.
Уж что там произошло с дембелями, у которых режим дня более щадящий и питание регулярное, а до дома три месяца оставалось — об этом я судить не берусь. Мне таких подарков под дембель получать не довелось. Даже на бегу.
Самое смешное, что в замешательство от всего этого пришла совсем даже не она, а мы. Потому что за эти три-четыре секунды мы успели сообразить, что это баба одного из старших офицеров бригады. Точнее, мы-то поняли, какого именно, но это неважно сегодня, спустя столько лет. Тех, кому положены были ППЖ (походно-полевые жены), в бригаде было несколько. И жили они все в отдельных домиках, так называемых «бочках». И ходили к ним туда эти мадамы, не особо таясь. И статус их этот вполне устраивал, видимо. Так что никакого особого секрета тут не было. А вот что и сегодня удивительно — это ее реакция на нас. Точнее, отсутствие какой бы то ни было реакции! Как будто и не пробежали мимо, уставившись на нее, полсотни солдатиков. И ведь даже не прикрылась, пока бежали, даже позу не сменила. Голову только чуть повернула лениво. Как будто и не было нас вовсе… Хотя на самом деле — а существовал ли для нее кто-то из нас? Вряд ли… Впрочем, никогда я этого не узнал и не узнаю.
Зато история эта стала единственной цветной вспышкой в моих воспоминаниях о первых месяцах в бригаде. А дальше — снова жуткая черно-белая беспросветка… Хрясь ребром ладони по нагнутой шее!.. И так — день за днем, неделя за неделей.
И вдруг передышка — госпиталь. Мы с Пахомом угодили туда почти одновременно, с разницей в несколько дней. И даже в одно отделение. Вот ведь переплелась судьба…
Для нормального человека попасть в больницу — неприятность. Для молодого солдата очутиться в госпитале — удача. Если, конечно, целы руки-ноги-голова. У меня целы — мелочи не в счет…
Центральный военный госпиталь в Кабуле для меня сейчас воплощение рая на земле. В существование какой-то там мифической гражданки я уже не сильно верю. Да и думать об этом на ближайшие несколько месяцев мне противопоказано. Опасно. Как опасно задумываться о воде в пустыне — силы отнимает, да и крыша может съехать. О реальном нужно думать, о насущном — как от жажды не сдохнуть, как растянуть оставшиеся глотки.
Госпиталь — как глоток воды из фляги в пустыне. Вода теплая, вонючая, противная и невкусная. Но на какое-то время поддержит тебя и не даст совсем загнуться… Здесь тебя нормально кормят, дают нормально спать и по-человечески к тебе относятся. А с теми, кто пытается относиться ненормально, уже можно «пободаться».
Это в бригаде ты просто «шнур» — здесь ты уже «шнур» из ВДВ. И заложенное в тебя с гражданки фильмами и вбитое за три месяца учебки сержантами представление о собственной исключительности, «элитности» начинает потихоньку проявляться. Особенно когда ты слегка отъелся, восстановил хотя бы доармейский вес, и тебя, крутого нынче десанта, не сдувает ветром…
— Один! Сигарету!
Это уже не обязательно к тебе — уже посмотришь сначала, кто зовет. Свой ли, «полосатый» или кто другой. Своему и сигарету принести не в падлу, тем более что и проблем здесь с куревом куда меньше — стрельнуть всегда есть у кого. Офицеров вокруг навалом, и при этом все они расслабленные, не шакалистые, как в бригаде, где мы для них — вечный источник проблем и объект вздрючивания… Да и внешне офицеры в госпитале куда меньше отличаются от нас. Пижамы-то одинаковые у всех — синие. И халаты — коричневые… А в таком наряде 20-летнего дембеля от 21-летнего летехи не всегда отличишь. У дембелей-то бывает и гонору побольше — он ведь УЖЕ дембель, а тот пока ВСЕГО летеха…
В общем, нет той дистанции, что в части. Хотя кучкуются офицеры, конечно, и здесь вместе. Так оно и понятно — каждому свое.
Кабульский центральный военный госпиталь — это концентрация человеческой боли, страданий; каждый день напоминает о том, что дорога домой будет непростой.
Каждый день привозят сюда кровавые ошметки афганской мясорубки. И когда идет большой поток раненых, на помощь привлекают нележачих больных. И чаще всего наша помощь требуется именно в приемном покое.
Нередко раненых привозят сюда еще пахнущих пороховой гарью, еще не пришедших в себя после шока. И уже обколотых промедолом. И от этого зрелища тебе, кажется, больнее, чем ему. И хочется закричать от ужаса раньше, чем закричит от нахлынувшей боли он. А как не закричать, когда заносишь в приемную обрубок тела, обгоревший со всех сторон? Он весь, кажется, спекся, сплавился. Вместо лица — сплошное месиво. Сквозь черную корку просвечивает розовое мясо.
Перекладываем его на осмотровый стол. Врач сует мне в руки фонарик:
— Свети!
Я не сразу понял, куда светить и зачем. А врач орет:
— В глаза свети, идиот! В глаза!!!
А где у него глаза? Где в этом месиве глаза и откуда им там быть?
Врач берет мою руку и направляет свет в какую-то лишь ему понятную точку. И тут я понимаю, что там, полузалепленный ошметками горелой кожи, действительно глаз. Хотя, скорее, подобие глаза — какая-то желеобразная масса.
И тут врач начинает с ним… разговаривать. Хотя это скорее крик, а не разговор:
— Видишь свет? Отвечай. Видишь или нет? Дай знать!
Я даже не понял поначалу, к кому он обращается. Сообразил, только услышав откуда-то из-под этого месива какое-то глухое мычание…
Он реагировал! Он жил там, под этой коркой! Внутри этого обрубка, под этим месивом, в котором невозможно было даже приблизительно разглядеть черты человеческого лица… Он цеплялся за жизнь, за этот крохотный лучик света снаружи…
Я даже не хочу задумываться, что он чувствовал в этот момент. Какую испытывал боль. И не знаю, что было с ним дальше. И не хочу знать, не хочу думать и догадываться. Хотя догадываюсь… Но эта чужая боль сидит во мне все эти почти уже 30 лет. И не утихнет. И не уйдет никогда. И не забудется…
Танцор диско
Помимо прочих радостей жизни в виде нормальной еды, сна и человеческого в целом отношения были в госпитале и другие прелести, напоминавшие о давно забытой гражданке. Кино, например. Причем здесь его можно было воспринимать в исходном, первоначальном предназначении — поход в кино с целью просмотра кинофильма.
Дело в том, что встречи с «важнейшим из искусств» нам изредка устраивали и в Фергане, и даже в Гардезе. Но у бойца первого года службы попадание на полтора-два часа в полутемное помещение, где его оставляют на это время в покое, вызывает лишь одну реакцию — сугубо рефлекторную и непреодолимую. Те, кто служил, уже заулыбались… Правильно, он засыпает. Сон этот, конечно, не назовешь глубоким и спокойным — периодически нужно изображать интерес к происходящему на экране. Ибо отсутствие такового порождает ужасную обиду в отцах-командирах и старших товарищах. Их желание приобщить молодого солдата к прекрасному столь велико, что низменное стремление этого раздолбая захрючить доставляет им неизъяснимые мучения, непреодолимо перерастающие в злобное шипенье, подзатыльники, тычки под ребра и тому подобные приемы приобщения к искусству.