Ладно, о чём я? Это пока не мои проблемы.
Холодно. Пришлось открыть окно, очень хочется курить. Знаю, что нельзя, вредно для малыша, но одну, слабенькую, так и быть, я себе позволю. Видел бы ты, мой бумажный друг, этого нового старпера! Важный такой дядька, глазки маленькие, бегают, морда круглая. С виду здоровый, мощный. И не подумаешь, что у него между ног фитюлька размером с мой мизинец.
Правда, радоваться особенно нечему. Есть кое-что похуже простого fuck. Когда на тебе сопит и елозит потный импотент, центнер старого гнилого мяса, хочется сдохнуть на полчасика. А может, и навсегда. Если бы не V., я бы, пожалуй, нажралась колёс, запила бы водкой, накурилась травки от души, и фигли меня бы потом откачали.
Я, кстати, часто думаю об этом. Особенно когда выхожу ночью на балкон покурить. Так и тянет вниз, честное слово! Девятый этаж. Внизу голый асфальт. Если сначала колеса, а потом прыжок, то вообще кайф. Несколько мгновений абсолютного кайфа. Полет в невесомости.
Интересно, зачем я потащила Ника в клуб, на концерт? Тебе правда интересно, мой дневник? Ну тогда слушай.
Во-первых, это оказался неплохой способ сачкануть, не трахаться с ним той ночью. Вроде бы встретились, культурно пообщались, и ничего не было.
Во-вторых, я хотела показать моему драгоценному V., что я не такая маленькая бесполезная дурочка, как многие считают. У меня есть связи, например знакомый итальянец, профессор, я могу через него сделать для V. промоушен в Италии. Я вся из себя деловая, и толковая, даже могу стать для него чем-то вроде продюсера.
Ник ни фига не понял и, кажется, разозлился. Стал читать мне лекции, что опасно посещать такие места. Нудил всю дорогу. А я была даже рада. Мне дико не хотелось после концерта V. залезать в койку с Ником.
Вообще, странно. Мне с обычными клиентами-старперами иногда бывает легче, чем с Ником. Когда я поняла, что люблю V., и особенно когда узнала, что беременна, Ник вдруг показался мне таким мерзким.
С клиентами всё ясно. Обслужила. Заработала. Гуд бай, детка. А с Ником у нас как бы даже любовь. Конечно, бабки я из него тяну, я же не совсем идиотка, чтобы спать с ним, стареньким, просто так, из сострадания.
Любой, самый вонючий клиент лучше Ника. Потому что не врёт. Себе не врёт. Вот это главное. Платит за удовольствие и не изображает возвышенную неземную любовь. Мухи отдельно, котлеты отдельно. А с Ником все вместе. И мухи, и котлеты. Гадость. Но самое ужасное, что я тоже начинаю ему в этом подыгрывать. Мне хочется играть в эту игру. Мне хочется верить, что старик, с которым я сплю почти два года, действительно любит меня. На самом деле наши отношения хуже воровства, грязнее любой грязи. Лучше обслужить десять тупых грубых ублюдков, чем переспать с нежным утончённым Ником.
Ладно, все это бред, глупости. Ребёночек во мне, совсем ещё маленький, ни в чём не виноват. Клянусь, учёный биоробот будет последним! Ика говорит, среди импотентов больше всего садюг. Похоже на правду. И ещё, Ика говорит, что, если мы с V. поженимся, я рискую повторить судьбу моей мамы. Вокруг него крутится слишком много девиц, выбор огромный, постоянное искушение, перед которым ни один мужик не устоит. Она считает, что я нужна V. только для очередного скандала. Сожительство с малолеткой, да ещё дочерью заклятого врага — это круто для жёлтой прессы. Якобы он использует меня для очередной PR-кампании и бросит.
Бред, бред, бред! Ика просто завидует мне. У неё жизнь была ещё хуже, чем у меня. Родителей убили у неё на глазах, она осталась одна в десять лет, со злыдней тёткой, которая чуть не сделала её психом. Или, может, даже и сделала, потому, что только сумасшедшая может любить Марка.
Он сволочь, мразь. Ей тошно от этой своей любви. Уйти ей некуда, разве что назад, в Быково, уехать, к тётке. Ни денег, ни квартиры, ничего у неё нет, поэтому в башке все сдвинуто, ни во что не верит, придумала для меня и V. жуткое словечко — «сожительство».
У нас с V. пока нет никакого «сожительства». Мы спали только четыре раза. Кстати, совсем другое дело, когда спишь с любимым человеком. Я потом ходила вся такая нереальная, ещё немножко — и растворюсь в воздухе от счастья. Мой V. гений, не только в поэзии, но и в жизни. Он единственный и последний поэт. У меня мурашки по коже от его песен. Интересно, что будет, когда он узнает о ребёнке? У него ведь нет детей. А ему, между прочим, уже за сорок. Баб всяких было полно, однако ни одна от него не залетела. Значит, ни одна не любила ни секунды. Залетают, когда любят.
Так классно держать это в тайне! Иногда мне кажется, что он, мой ребёночек, моя тайна, потихоньку шевелится, двигает ручками, ножками. Конечно, я знаю, ещё рано, он слишком маленький. Я люблю разговаривать с ним, прикольно говорить не наружу, а внутрь. Снаружи все гнусь, грязь, чужой мир. А внутри солнышко моё, сидит себе, и уютно ему, спокойно. Я уже знаю, что он мальчик. Сейчас вот лягу спать, спою ему колыбельную песенку.
Борис Александрович перевернул очередную страницу, встал, прошёлся по комнате.
«Когда мы встретились, Женя первым делом спросила, проверил ли я сочинения. Теперь ясно, почему её это так беспокоило. Значит, все правда. Я не обознался, — думал он, нервно расхаживая из угла в угол. — Что же мне делать? Позвонить Жене, вернуть ей дневник, поговорить ещё раз? А Карина? Неужели она знает? Или Женя полагается на её честность, на то, что подруга не станет читать? Нет, дело не в честности. Карина близорука, она вряд ли сумеет разобрать тут хотя бы несколько строк. Даже мне трудно. У меня слезятся глаза, то ли от напряжения, то ли от жалости, не знаю».
Строки из «Божественной комедии» вспыхнули в голове, защекотали губы, пробежали ознобом по спине. Борис Александрович вытянул из шкафа старую вязаную шаль жены, закутался, уткнулся носом в серую вытертую шерсть. Эта шаль дольше других вещей хранила запах Нади, но теперь он совсем выветрился.
Читать осталось немного, всего пару страниц.
* * *Зоя Федоровна Зацепа не придерживалась строгой диеты, покушать любила, а чтобы оставаться в форме, три раза в год ездила в Австрийские Альпы, проводила неделю в дорогом санатории, удаляла шлаки по специальной системе. Каждый день медленная, на три часа, клизма, протёртые овощи и сырые соки на завтрак, обед и ужин, гимнастика, массаж и так далее.
В ресторане она долго, мучительно подробно обсуждала с официантом каждое блюдо. Николай Николаевич ёрзал, вздыхал, отворачивался, делая вид, что смотрит в окно. Разумеется, это был тот самый официант, который совсем недавно обслуживал синьора Кастрони и маленькую синьорину. Зацепа узнал его, и он, вероятно, тоже узнал Зацепу. Не мудрено, они с Женей были запоминающейся парой. Говорили между собой по-английски, хотя представлялись итальянцами. Женя переходила на русский и забавлялась, изображая чудовищный акцент, который Зацепе казался подозрительно карикатурным. Каждый раз он вздрагивал, косился на официантов и продавцов.
Сейчас, сидя за столиком с Зоей Федоровной (за тем же столиком, потому что другие были заняты), он старался не встречаться глазами с вежливым холуём. Ему мерещилась наглая усмешка, его бросало в жар, он даже сходил в туалет, умылся холодной водой, надеясь, что больше не покраснеет.
Принесли закуски. Зоя отправила в рот кусок паштета из утиной печёнки, закрыла глаза, сказала:
— М-м, Коля, ты знаешь, это не хуже, чем в Париже у «Максима». Попробуй.
Вилка с куском паштета потянулась к его губам. Пришлось открыть рот. Наверное, это правда было вкусно, очень изысканно, однако Зацепа не мог есть. Кусок застревал в горле. Всё мерещилось, что официант смотрит как-то многозначительно. Кстати, когда он вышел из туалета, этот холуй стоял возле Зои, низко склонившись, и шептал ей что-то на ухо. Заметив, что Зацепа возвращается к столу, тут же замолчал, разогнулся, ускользнул. А у Зои после этого глаза стали другие.
Зацепа залпом выпил стакан воды, закурил.
«Всё кончилось, — повторял он про себя, — это только мои фантазии, нервы, пустой страх. Я теперь другой человек, со мной все в порядке, и бояться мне совершенно нечего».
На самом деле не так уж сильно он боялся. Он тосковал. Ослабевший, но ещё живой Кастрони выл в нём, как старый пёс, которого посадили на цепь и оставили в пустом дачном посёлке на всю зиму.
* * *…Когда они вышли с Женей из ресторана и сели в машину, он попытался опять заговорить с ней о ночном клубе, о том, что ей не стоит ходить в такие заведения, это опасно, вредно. У неё вся жизнь впереди, сейчас надо учиться, строить своё будущее.
— Что ты болтаешь? Какое будущее? — вдруг крикнула синьорина по-русски. — Что ты знаешь обо мне, старый идиот?
Зацепа вздрогнул, машина резко вильнула вправо, потом влево.
— Осторожней! — взвизгнула Женя. — Только не хватало сейчас врезаться куда-нибудь! Господи, как же мне все это надоело!
Зацепа вздрогнул, машина резко вильнула вправо, потом влево.
— Осторожней! — взвизгнула Женя. — Только не хватало сейчас врезаться куда-нибудь! Господи, как же мне все это надоело!
У Зацепы трещало в ушах. Он не только чувствовал, но уже видел, как рушатся декорации. Женя впервые заговорила с ним по-русски. Что это было? Провокация? Она догадалась, что он не тот, за кого себя выдаёт? Или просто устала от чужого языка?
— Я не понимаю, детка, пожалуйста, переведи, — жалобно попросил Кастрони.
— У меня нет никакой жизни, — она перешла на английский, — только грязь, чёртова мерзость.
— О чём ты? — хрипло спросил Зацепа, подозревая, что она о нём, об их любви, которая крепко воняет проституцией.
— Скажи, ты когда-нибудь видел детское порно в Интернете?
— Нет. Я знаю, что там его много, но сам не видел.
— Правда? Но ведь ты любишь не взрослых женщин, а девочек, и тебя должно это интересовать.
— Я люблю одну девочку. Синьорину Женю. Я не маньяк, не извращенец, просто так случилось. До встречи с тобой ничего подобного не было. Ты же знаешь, у меня в Риме жена, двое детей, внучка.
— У них у многих есть жены, дети, внуки.
— У кого — у них?
— Неважно.
— Почему ты вдруг заговорила о детском порно?
— Не знаю. — Она заёрзала на сиденье, отвернулась, уставилась в окно.
Осторожный Зацепа больше не стал задавать вопросов. Поглядывал на неё, видел, как вздрагивают её плечи, слышал тихие жалобные всхлипы. Он привык, что она часто плачет. Её смех мог мгновенно превратиться в слезы, и наоборот. Он списывал это на переходный возраст. Остаток пути они молчали. Когда доехали до дома в Черёмушках, вошли в квартиру, Женя побежала в спальню, упала на кровать, лицом в подушку. Кастрони подошёл, стал снимать с неё сапоги. Она вдруг резко развернулась, чуть не заехав ногой по его физиономии.
— Ник, сколько лет твоей внучке?
— Одиннадцать. Почему ты спрашиваешь?
Она усмехнулась, оскалилась, как собачонка, и сказала по-русски:
— Мне было столько же, когда это началось.
— Я не понимаю. Женя, пожалуйста, говори по-английски. — Кастрони растерянно заморгал.
— Ох, Ник, может, не стоит? Лучше тебе не понимать, о чём я говорю. Мне плохо, Ник. Ты даже не представляешь, как мне плохо сейчас. Я люблю его, он гений, лучше него нет никого на свете. Мы, наверное, поженимся. Но если он узнает… Господи, как бы я хотела вычеркнуть все это из моей жизни, забыть, начать с нуля, стать обычной девочкой.
«Кто он? Неужели этот певец, людоед-некрофил, которому она вешалась на шею? — простонал про себя Зацепа. — О чём узнает? Обо мне? Но она вряд ли привела бы меня в клуб и стала знакомить с ним, если бы боялась именно этого».
— Женя, — сказал Кастрони, — мне, конечно, нравится, когда ты говоришь по-русски. Звучит красиво, но я ни слова не понимаю. Что с тобой происходит? Ты, может быть, хочешь рассказать мне что-то, но не решаешься? Почему ты вдруг заговорила о детском порно?
— Ник, ты правда любишь меня? — Это было сказано по-английски, громким драматическим шёпотом.
— Да, Женя, конечно, я тебя очень люблю. Я много раз говорил тебе.
— Говорил? Слова ничего не значат. Ты мог бы убить за меня? Ты мог бы убить человека, который растоптал, утопил в грязи моё детство, заставил раздеваться перед камерой и выделывать такое, что тебе в страшном сне не приснится? Но если бы только это! Нет, ему было мало. Он стал торговать мной.
Зацепе показалось, что она репетирует роль для мелодрамы. Кастрони тихо поскуливал от волнения и жалости.
«Замечательно! — думал Зацепа. — Вот появился ещё один персонаж. Нас было только двое, она и я. Теперь уже четверо. Третий, как я понимаю, этот певец Вазелин. Надо бы уточнить, но нельзя. Она ведь сказала о нём по-русски. Интересно, кто четвёртый? Кого мне надо убить?»
— Женя! Прекрати! Что ты говоришь? Что ты выдумываешь, девочка? Зачем? — зашептал Кастрони, искренне подыгрывая синьорине, заламывая руки и слегка подвывая на гласных.
Зацепа между тем сохранял ледяное, отрешённое спокойствие.
— Зачем? — взвизгнула Женя. — Затем, что я больше не могу так жить. Я хочу покончить с этим. Но у него есть много записей. Если я уйду, он сделает так, что все это увидят мои родители, учителя, одноклассники. Он может, я знаю. Уже было, когда он снимал со мной или с другими девочками и мальчиками разных богатых известных людей, а потом шантажировал их. И они платили. Теперь он шантажирует меня. Требует огромную сумму. Он уже поместил в Интернете картинки, клипы, на которых видно не только тело, но и лицо, очень чётко, крупным планом.
Зацепа сидел на краю кровати, не в силах шевельнуться. Кастрони бешено колотил кулаками изнутри по стенкам его сердца. В голове вдруг пронеслась строчка из чьих-то стихов:
Зацепе все уже стало ясно, Кастрони надеялся на чудо.
«Этого не может быть! — вопил Кастрони. — Она все выдумала! Я знаю её почти два года, она вся, как на ладошке».
«Да, ты знаешь её. Каждый квадратный сантиметр её тела, вес, рост, объём талии, бёдер, щиколотки, шеи. Каждый оттенок интонации, гримасы, капризы ты знаешь наизусть. Но тебе ничего не известно о ней, — устало возражал Зацепа, — ты встречаешься с ней не так уж часто. Что происходит в её жизни там, за кадром ваших отношений, ты знать не можешь».
«Если бы это было правдой, — не унимался Кастрони, — открылось бы все раньше, я бы понял, почувствовал».
«Понял? Почувствовал? — горько усмехался Зацепа. — Вспомни, как легко она пошла на контакт с тобой, как ловко тянула из тебя деньги. Ты что, всерьёз считаешь, что она получает удовольствие от ваших постельных игрищ? Или, может, ты надеешься, она влюблена в тебя, старого кретина? Опомнись. Разве всё это время она вела себя как нормальная, чистая девочка-подросток? Она спала с тобой за деньги. Почему ты думаешь, что она не могла делать это с другими?»
— Кто он? Как его зовут? — спросил Зацепа, когда Женя замолчала.
— Марк. Фамилии не знаю. Адреса тоже. Он постоянно снимает сразу несколько квартир и меняет их очень часто. Он хитрый и осторожный, подонок. Он работает один, без помощников. Сейчас нас у него всего четверо, две девочки и два мальчика. Он очень тщательно отбирает детей, чтобы были не сироты, не наркоманы, здоровые, нормальные, но при этом, чтобы не проболтались родителям.
Кастрони трепетал от жалости, хотел спросить, как это произошло с ней, чистой девочкой, как она попала в лапы к злодею-порнографу. Но Зацепа заткнул своё внутреннее нечто и задал Жене другой вопрос, куда более актуальный:
— Ты говорила ему о нас, обо мне?
— Нет. Никогда, — она горько всхлипнула, — не бойся, Ник. Ты улетишь в свой Рим, тебя здесь никто не знает. Вот если бы ты был русский и жил в Москве, занимал высокую должность, тогда другое дело.
— Что ты имеешь в виду?
— Марк не станет связываться с иностранцем.
— Значит, ты всё-таки говорила?
— Да нет же, нет! Успокойся.
— Погоди. Почему ты сказала — если бы я был русский? Что это меняет?
— Не знаю! Отстань! — Она вдруг зарыдала. — Ты, как все! Думаешь только о себе, а на меня плевать! Я не могу так больше жить! Не хочу! Если мне не удастся отделаться от него, я наглотаюсь таблеток с водкой и выброшусь в окно!
Кастрони был в обмороке. Наверное, у него случился инфаркт, и он тихо подыхал, из последних сил тянул дрожащие ледяные пальцы, чтобы притронуться к своей маленькой синьорине, попрощаться, погладить по голове. Но злой Зацепа не дал ему сделать этого.
«Хватит! Я сыт по горло! С таким же успехом можно было подобрать проститутку на улице или воспользоваться любым из заведений, которые предлагают весь спектр интимных услуг. Получилось бы дешевле и безопасней».
«Но я люблю её», — прошептал Кастрони и отключился.
— Если я правильно понял, тебе нужны деньги, чтобы уйти от этого твоего Марка. Сколько? — Зацепа задал свой вопрос спокойно и жёстко.
Она подняла руки с растопыренными пальцами, как будто сдавалась и просила не стрелять.
— Десять? — уточнил Зацепа.
Она молча, виновато кивнула.
Если посчитать, сколько он давал ей и тратил на неё в эти два года, выйдет значительно больше.
— Ты уверена, что, получив деньги, он оставит тебя в покое?
— Конечно.
— Откуда взялась именно эта сумма? Он сам её назвал?
— Нет. То есть да. Я просто знаю. Одна девочка, которая тоже хотела уйти, дала ему десять тысяч. И он её больше никогда не трогал.
«А вот сейчас ты растерялась и врёшь неумело, моя радость, — отметил про себя Зацепа, — ты не была готова к этому вопросу. Наверное, мой следующий вопрос тоже застанет тебя врасплох».
— Допустим, ты дашь ему деньги. Разве он не спросит, где ты их взяла?
Лживая маленькая дрянь вдруг обхватила его за шею и стала целовать, приговаривая:
— Ник, любимый, хороший, спаси меня! Пожалуйста! Я правда больше не могу так жить. Неужели ты допустишь, чтобы твоя синьорина погибла?