Я открыла глаза. Белый потолок. Голубая лампа. Сложная система серебристых проводов. Окно, скрытое плотными жалюзи. Гладкий пластиковый стол. За столом… Маруська. Маруська из Крутичей, которую я не видела сто лет. Она сидит, неловко опустив голову на руки, и, кажется, спит. Я понимаю, что, судя по всему, сошла с ума, но верить в это не хочется, и я зову:
– Маруська! Это ты?
Она поднимает голову, и я убеждаюсь – действительно Маруська, и ничуть не изменившаяся. Не улыбаясь, она всматривается в мое лицо своими зеленоватыми, строгими глазами. Сухо говорит:
– Дура… Зачем?
– Что – зачем? – не понимаю я.
Маруська внимательно смотрит на меня, и я наконец убеждаюсь, что это не сон и не галлюцинация. И разом вспоминаю последние события.
– Маруська, а… Шкипер? Он живой? Он где?
Маруська хмурится еще больше и неожиданно выдает сквозь зубы такое ругательство, что я сразу понимаю: про покойника она так бы не сказала. Сжав губы, она движением головы показала мне куда-то вбок, я повернулась – и увидела сидящего на полу у стены Шкипера. Светлые серые глаза смотрели на меня в упор.
Он встал, подошел ближе. Я приподнялась было, но грудь стиснуло такой болью, что я, коротко охнув, свалилась обратно.
– Ты чего дергаешься? – странным, незнакомым голосом спросил Шкипер, становясь на колени рядом со мной. – Рехнулась? Из тебя две пули выковыряли!
– Кто?! – растерялась я. Шкипер перевел взгляд с меня на Маруську. Та, посмотрев на него, пожала плечами:
– Я тебе говорила. Она не помнит.
– Не помнит?..
Впервые я видела Шкипера в такой растерянности. Он взял меня за руку, тут же отпустил и спросил – слово в слово, как Маруська:
– Детка, зачем?
– Что «зачем»? – Я ничего не могла понять. – Пашка, что случилось? Какие пули? Мы… мы же в аэропорт ехали… Нас террористы захватили?!
Шкипер изменился в лице настолько, что я перепугалась окончательно и заплакала. Подошедшая Маруська велела:
– Пошел вон. Иди покури, извелся уже без цигарок своих.
Шкипер поднялся и вышел без единого слова. Я уставилась на Маруську. Она села на мою постель, морщась, потерла пальцами виски и коротко объяснила мне, что, когда мы со Шкипером ехали в аэропорт, по нашему «Мерседесу» дали несколько автоматных очередей из проезжающей мимо машины. Шкипера даже не зацепило: основная часть пуль увязла в чехлах сидений, а две поймала я, ни с того ни с сего повисшая у Пашки на шее и заслонившая его от выстрелов. Впоследствии Шкипер говорил мне, что, если бы нападавшие вернулись и дали для верности еще пару очередей, ни у него, ни у меня шансов бы не было. Но они не вернулись. Шкипер одной рукой развернул «Мерседес» и, придерживая второй меня, погнал обратно в город, в небольшую частную клинику, обслуживающую избранный контингент, который не любил лишних вопросов. Когда он подъехал к воротам клиники, оба передних сиденья, коврики на полу и сам Шкипер были залиты моей кровью. Меня передали врачам, которые, как ни наседал на них Шкипер и прилетевшие почти сразу вслед за ним ребята, не могли сказать ничего оптимистического: пациент был скорее мертв, чем жив. И тогда Шкипер прямо на не отмытом от крови «Мерседесе» рванул в Крутичи.
Дорогу он хорошо помнил: больше двенадцати лет назад они с Боцманом прятались там от конкурентов. Это туда я, тринадцатилетняя, провожала их. Это там жила Соха, известная на всю область знахарка, приемная мать Маруськи, экс-любовница моего деда, жившая с ним почти пятьдесят лет назад на поселении под Тобольском до самого его освобождения. Потом дед вернулся в Москву к бабке Ревекке, Соха – в свою деревню, в глухие леса Калужской области. Я ничего не знала об их отношениях и не особенно задумывалась о том, почему каждый год езжу в Крутичи на летние каникулы, почему Соха регулярно бывает в Москве, почему они с дедом обмениваются письмами и книгами, о чем говорят часами при встречах. Я была уверена, что она какая-нибудь дальняя родственница Степаныча, и узнала обо всем, лишь когда дед умер, перечитав его письма.
Своему ремеслу Соха меня никогда не учила, да я и не рвалась к этому, понимая, что Маруська годится для этой роли лучше. Та в самом деле постоянно сопровождала Соху в ее долгих походах по лесам за ягодами и травами, знала кучу заговоров и пришептываний, но зеленый шар, как ко мне, к ней не приходил. Сама Маруська по этому поводу с досадой говорила: «Это как мозги – или есть, или нет». Я же видела этот шар с детства, но, не зная, что он означает, не придавала ему особенного значения. Понимать что-то я начала только в семнадцать лет, когда, неожиданно для самой себя, спасла Жигана. Лишь после этого Соха объяснила мне, что такое зеленый шар и какую головную боль я теперь имею на всю жизнь. Меня это скорее напугало, чем обрадовало, но деваться было некуда.
Умирая, Соха передала всю свою силу Маруське. Под рукой была и я, в последний момент примчавшаяся со Шкипером по весенней беспутице на солдатском «уазике», но Соха сказала, что у меня достаточно своих сил, и оставила все приемной дочери. Теперь уже к Маруське приходили люди со всей округи, теперь уже около ее дома каждый день стояли две-три машины – и не из дешевых. Я не знала, стала ли она такой, как Соха, а может, даже и лучше, потому что вскоре после этого улетела со Шкипером в Италию.
И вот сейчас Маруська сидела передо мной и рассказывала:
– …Прилетел с бешеными глазами, я как раз картошку на задах кучила, ничего толком не сказал, схватил в охапку, в машину запихал – и сюда. Я его с перепугу даже не сразу вспомнила! Слава богу, хоть по дороге из него все вытрясла… Тебе, дура, зачем это понадобилось?
Я молчала.
– Влюбилась ты в него, что ли, все-таки?
Если бы я могла пожать плечами, я бы это сделала. Отвечать мне было нечего. Я смутно вспоминала свою тяжелую тревогу, бешено стучащее по необъяснимой причине сердце, бессонную ночь с комом в горле. Да, тревожиться было от чего, Шкипер со своей гвардией опять готовился к войне, но не это, не это беспокоило меня. И я не знала, почему вдруг время остановилось в несущемся в аэропорт «Мерседесе», и не понимала, с какой стати кинулась Шкиперу на шею, заслонив его от автоматной очереди. Но то, что я сделала это не сознательно, я знала совершенно точно.
Не знаю, какие выводы сделала Маруська, наблюдая за моим лицом, но в конце концов она отвернулась и сказала:
– Ладно, лежи, не мучайся. Тебе психовать нельзя. И так еле-еле вытянули… Три дня камнем лежала, ничего у меня не получалось!
– Ты работала?
– Ну, и эти тоже… – пренебрежительно кивнула Маруська в сторону коридора, подразумевая персонал клиники. – Ведь пускать меня к тебе не хотели, живодеры несчастные! Только под Пашкину ответственность согласились, они его ого как боятся… Теперь лежи, отдыхай. Дело времени.
– Маруськ, – робко попросила я. – Возьми меня в Крутичи, а? Я там возле Перуна сяду, и разом все пройдет, я точно знаю.
– Как сядешь-то? – хмыкнула Маруська. – Тебе сейчас на бок повернуться – и то не получится. И как везти? На джипе по ухабам нашим? Возле Сестрина совсем развезло, трактор четвертого дня увяз… Помрешь прямо на дороге.
– Не помру, ничего. Забери меня, Маруська, а? Я тут не смогу…
– Посмотрим. – Маруське явно не хотелось со мной спорить. – Как дела пойдут. И то, если уголовник твой разрешит.
С «уголовником» я разговаривала глубокой ночью, когда уставшая Маруська спала мертвым сном на специально принесенной для нее койке, а в открытое окно светил тонкий молодой месяц. Лицо Шкипера, сидящего рядом со мной, в его свете казалось моложе, пугающее впечатление от светлых глаз пропало, и я говорила с ним спокойно.
– Пашка, мне надо в Крутичи. Не знаю как, но надо. Там все пройдет.
– Детка, но как же… – хмурился он. – Не вертолетом же тебя доставлять! Посадочной площадки нету… И растрясет хуже, чем в машине.
– Ну, хоть не сейчас, хоть через день, два, когда получше будет… Пешком в окно убегу, ей-богу!
– Посмотрим, – ответил он, как Маруська. Встал, прошел по темной палате от стены к стене, машинально полез в карман за сигаретами; тут же сбросив руку, вполголоса чертыхнулся. Сев на место, сказал:
– Санька, надо разводиться.
Я вздохнула, потому что ожидала чего-то в этом духе. Шкипер понял этот вздох, как всегда, по-своему и поморщился:
– Насчет бабок не беспокойся. Кабак твой в Лидо при тебе останется, и дом тоже, и счет. Банду свою цыганскую прокормишь…
– В задницу себе засунь!.. – обозлилась я.
В груди тут же засаднило, я закрыла глаза и долго лежала не двигаясь, восстанавливая дыхание и утихомиривая боль. Шкипер молча ждал. Я видела на полу, в голубоватой полосе лунного света его неподвижную тень. Из-за окна совсем не доносилось привычных городских шорохов, и я мимолетно подумала, что, наверное, клиника расположена где-то в лесопарке. Мою догадку подтвердил метнувшийся за окном бесшумный призрак: пролетела охотящаяся сова.
В груди тут же засаднило, я закрыла глаза и долго лежала не двигаясь, восстанавливая дыхание и утихомиривая боль. Шкипер молча ждал. Я видела на полу, в голубоватой полосе лунного света его неподвижную тень. Из-за окна совсем не доносилось привычных городских шорохов, и я мимолетно подумала, что, наверное, клиника расположена где-то в лесопарке. Мою догадку подтвердил метнувшийся за окном бесшумный призрак: пролетела охотящаяся сова.
– Шкипер, делай что хочешь, я тебе сто раз уже говорила. Только Бьянку-то куда? С ней не разведешься… Обратно в приют ее сдашь, к монашкам? Ты подумай, ведь если от тебя что занадобится, не меня первым делом возьмут, а ее. Баб сотня может быть, а дитё – одно.
Шкипер выругался сквозь зубы, и я поняла, что обо всем этом он уже думал. Через несколько минут тяжелого молчания я осторожно спросила:
– А как ваши дела? Все… целы? Как Жиган?
– Ему-то что сделается? – Шкипер неожиданно усмехнулся. – Ты забыла, что он жив, пока ты жива? Тебе ничего, и он в порядке. Все, как на кобеле, зажило, не впервой.
Настроение у него явно поднялось, и он вполголоса рассказал мне, что за эти дни утряс почти все свои проблемы. У меня хватило ума не расспрашивать о способах этой утряски; тем более что с нашей стороны все, кроме меня и Жигана, были невредимы. Если бы тогда кто-нибудь дал мне в руки газеты или хотя бы пустил к телевизору посмотреть криминальную хронику, я увидела бы там разбитые машины, пылающие дома, трупы, в том числе и женские, и физиономии должностных лиц, постными голосами уверявших, что объявлен план «Перехват» и что они всех поймают и посадят. К счастью, подобные передачи я перестала смотреть давным-давно, а когда начала жить со Шкипером, бросила и читать газеты. Уходить от Шкипера я все равно не собиралась, а просто так трепать себе нервы тоже было ни к чему. В конце концов, я только потому и прожила с ним столько лет, что ни разу не видела его «в деле».
– …Так что, я думаю, теперь тихо будет, – закончил Шкипер.
– Так, может, и не сходи с ума? – предложила я. – Чего разводиться-то? Бьянку жалко, она ко мне привыкла, и вообще…
– Что «вообще», детка? – Шкипер, опустив голову на кулаки, искоса посмотрел на меня. – Санька, скажу пару вещей, только ты не обижайся.
– На убогих не обижаются, – съязвила я, но Шкипер даже не заметил моего ехидства, отведя от меня взгляд и рассматривая что-то на темном полу у себя под ногами. Затем глухо сказал:
– Санька, я в людях малость понимаю. И тебя сто лет знаю. Я тебе никогда на хрен нужен не был.
– Врешь! – взвилась я – и тут же охнула от острой боли в груди.
– Не перебивай старших… Ну, может, не так… Но не любила ты меня ни в жисть. Но какого черта, я не пойму, ты тогда на моих похоронах выла, как сирена? И вот сейчас тоже… Ведь собой закрыла, я думал, такое только в кино бывает! Для чего? Сама-то хоть знаешь?
– Не знаю, – сухо сказала я. – Правда. Только…
– Что?
Я почувствовала нетерпение в его голосе. Это было впервые на моей памяти, и, испугавшись, что заставляю Шкипера ждать, я сказала, не раздумывая над словами:
– Знаешь, я помню, что ты мне говорил. Что ты долго не проживешь. Слава богу, это не тебе решать, но… тебя не станет – я одна останусь. И лучше бы мне вместе с тобой… У меня, кроме тебя, нет никого. Любовь это, нет – сам думай. Как лучше тебе.
– А цыгане твои?
– Что цыгане? Они меня не бросят, конечно, но… У всех свои семьи, свои дети. А у меня – ты. И Бьянка. И все.
Шкипер ничего не ответил и в который раз полез в карман за сигаретами.
– Не могу, помру сейчас…
– Да кури ты… – проворчала я. – Вон, окно открыто. Маруська спит, не видит.
– Откуда я знаю, что вы видите, а что – нет… – С опаской поглядывая в сторону второй койки, он достал сигарету, сунул в рот. Осторожно щелкнул зажигалкой.
– Убью, – ровно сказала, не открывая глаз, Маруська.
От неожиданности Шкипер уронил сигарету.
Я зашипела:
– Отстань от него!
– Да тьфу на вас обоих! Голуби божьи… – Маруська спустила ноги с койки, протерла глаза, потянулась. Насмешливо посмотрела на Шкипера, с руганью отыскивающего на полу свою сигарету, и пошла в туалет. Я так и не поняла, слышала ли она весь наш разговор или проснулась только от треска зажигалки.
Пять минут Шкипер курил, стоя у подоконника и глядя на светлеющее над вершинами деревьев небо с серой полосой облаков. Затем выбросил окурок на улицу, отошел от окна, коротко посмотрел на меня и, ничего не сказав, вышел за дверь. В следующий раз он приехал только через четыре дня, когда Маруська, под дружные протестующие вопли дежурной бригады врачей, объявила, что меня можно забирать в Крутичи.
Дорога действительно оказалась кошмаром. Три часа езды по Киевскому шоссе я выдержала, тем более что Шкипер сидел рядом со мной на заднем сиденье и, выполняя роль амортизатора, держал меня на коленях. Но когда глазам предстала до боли знакомая разбитая, залитая водой проселочная дорога, вдоль колей которой уже выросли камыши, я поняла, что самое веселое только начинается. Сообразил это и Шкипер и прямо посреди дороги открыл совещание с Маруськой, Боцманом и Яшкой Жамкиным.
– Мать, машина не пройдет?
– Не пройдет.
– Может, попробовать?
– Саньку похоронишь. Знаешь, как ее растрясет?
– Шкипер, мы бы ее на руках донесли, – высказался Боцман.
Шкипер подозрительно посмотрел на него.
– Мы – это кто?
– Я, ты… и шкет. Меняться будем, все ж таки семь верст. А тачки потом подгоним.
– Я ее не поволоку! – встрял Яшка. – У меня организм слабый и растущий, а тут полцентнера на горбу…
– Не на горбу, а на руках, – холодно поправил Шкипер. – Причем нежно, как родную мать, а то прямо здесь и закопаю.
Но я посмотрела в разноцветные Яшкины глаза и поняла, что он просто старается разрядить обстановку. На всякий случай я все же открыла рот:
– Ребята, я, может, сама как-нибудь…
– Заткнись! – сказали они хором.
К счастью, нам навстречу не попалось ни одного местного жителя. Со стороны картина, должно быть, выглядела впечатляюще. Впереди по размытой пустой дороге шла Маруська, подоткнув юбку выше коленей и утопая босыми ногами в грязи по щиколотку. За ней шел Шкипер со мной на руках, а позади медленно ехали два джипа, в которых сидели Яшка и Боцман.
– Девочка, как ты? – каждые пять шагов спрашивал Шкипер. Я была почти «никак» и уже сто раз пожалела о том, что не осталась в больнице. По крайней мере, там можно было долго и спокойно лежать. Довольно быстро Шкипер понял, что даже говорить «все в порядке» и «хорошо» мне трудно, и вопросы задавать перестал.
Через километр пути я впала в какую-то тяжелую полудрему. Перед глазами заплавали разноцветные круги, грудь болела адски, я чувствовала, что бинты намокают в крови, но не могла, как ни старалась, ни сказать об этом, ни даже открыть глаза. При этом я отчетливо слышала подбадривающие реплики Маруськи, негромкое тарахтенье моторов за спиной, сердитые вопли Боцмана, требующего, чтобы Шкипер передал меня ему. Как раз в момент этой передачи я и отключилась окончательно.
Я пришла в себя в полутьме Маруськиной бани. Было жарко и влажно, от каменки валил душистый мятный пар, на освещенном керосинкой низком потолке медленно перемещалась огромная Маруськина тень. Я лежала на спине на покрытом чистой простыней полке, снятые бинты окровавленной кучей валялись на полу, а Маруська в белой рубашке с распущенной косой стояла возле и, полуприкрыв глаза, нараспев читала знакомый мне заговор Сохи:
– Встану благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из дверей в сени, из сеней в чисто поле… В чистом поле стоит адамантовый престол, на престоле Мать Честная Пресвятая Богородица держит острый булатный меч… Спаси-сохрани, Богородица, рабу божью Александру от болести, от горести, от лиховицы, от человека черного…
Ее монотонный голос звучал убаюкивающе, влажный полумрак давил на глаза, одуряюще пахло травами, и, не дождавшись конца заговора, я закрыла глаза и заснула.
Я провела у Маруськи месяц. Шкипер просидел там со мной около трех дней, а потом Маруська его все же выгнала, заявив, что от него тут все равно никакого толка. Это было правдой, и Шкипер уехал в Москву. Видимо, его присутствие меня сковывало, потому что сразу же после его отъезда мне резко стало легче. Через день я уже бродила по большому, заросшему травой двору, а через три дня – одна отправилась через лес к Перунову озеру.
Там все осталось таким же, как прежде. Так же стеной стояли болиголов и медуница, так же густо росли кусты орешника, закрывая небольшой бочаг от чужих глаз, так же темно поблескивала зеленая вода под замшелыми мостками. Я пришла на рассвете, замерзнув до зубовного стука, и вода озерца показалась мне теплой, как парное молоко. Поплавав в ней, я вышла и в чем мать родила уселась возле почерневшего столба Перуна. Бояться было нечего: никто, кроме меня с Маруськой, сюда прийти не мог, крутичевские бабки, знавшие о существовании древнего идола, уже давно не выползали со своих дворов, а никаких приезжих не было на тридцать верст в округе. Я прижалась лицом к мокрому от росы столбу, закрыла глаза, позвала свой шар, и он пришел. Времени я не замечала, и, когда открыла глаза, оказалось, что солнце уже стоит высоко над лесом, пронизывая насквозь воду озерка и прыгая горячими пятнами по траве вокруг меня. Я встала, потянулась, подумала, не искупаться ли перед обратной дорогой? Мельком взглянула на свою грудь – и увидела две небольшие, с горошину, вмятины на коже: между грудями и под левой. И все.