Дворец из песка - Анастасия Дробина 9 стр.


Я отмахивалась, еще не зная, какую роль это сыграет в моей жизни.

Когда Шкипер, инсценировав свои похороны, ушел в подполье, его люди время от времени продолжали появляться у меня: узнавали, как дела, между делом просили лечить ножевые и огнестрельные ранения. Мне это все очень не нравилось, но я лечила, поскольку появлявшийся зеленый шар уже нельзя было прогнать обратно, да я бы и не рискнула. Степаныч умер, и я стала сдавать комнаты в нашей огромной квартире – не столько ради денег, сколько из боязни жить одной. Квартировали у меня трое студентов из Бразилии, и Жиган, появившись в один из осенних дней, насмерть влюбился в мулатку Марию Канчерос, студентку отделения русской литературы, красавицу с великолепной фигурой, веселую, доброжелательную и – непоколебимо порядочную.

Жиган был тогда уже «при больших делах», приезжал ко мне на огромном джипе, прилично одевался и имел, вероятно, успех у женщин, хотя лично я его терпеть не могла. Меня раздражала его вечная поганая ухмылка и готовность хамить по поводу и без, – невзирая ни на возраст, ни на пол собеседника. Впрочем, с Марией он вел себя безупречно. Несмотря на это, я как можно скорее просветила мулатку в отношении деятельности Жигана, и Мария держалась стойко: не принимала ни цветов, ни подарков, ехать с Жиганом развлекаться отказывалась и, стоило ему появиться, немедленно скрывалась в своей комнате. И тем не менее я видела, что Жиган ей нравится. Неизвестно, чувствовал ли он это, но позиций упрямо не сдавал и в конце концов добился своего. Он увез Марию прямо из ресторана, где мы всей компанией отмечали мой день рождения, ночь они провели вместе, а на другой день Мария явилась заплаканная, в разорванном до талии платье, и с порога заявила, что улетает домой.

Что произошло между ней и Жиганом, я так никогда и не узнала. Бесспорно было лишь то, что он не обидел ее: ни синяков, ни ссадин у Марии не было видно. Но решение Марии было окончательным, через три часа она уехала в аэропорт, а еще через час в квартиру ворвался Жиган.

Мне до сих пор иногда снится заснеженное Ленинградское шоссе и свет фонарей вдоль него, слившийся в сплошную полосу. Жиган гнал машину так, будто это был не джип, а военный истребитель «МиГ-122», и мне, на мою беду запрыгнувшей на заднее сиденье, оставалось лишь молиться и дрожать от страха, видя в зеркале неподвижные черные глаза Жигана. Разумеется, мы не успели: Мария улетела в Рио.

Неделей позже Жиган вылетел в Бразилию, не теряя надежды объясниться с мулаткой. Но Мария, услышав его голос в телефонной трубке, тут же отключилась. Жиган внаглую поехал прямо к ней, но в особняке на фешенебельной улице Алькальди его не пустили дальше ворот.

Первая ночь в Рио-де-Жанейро застала Жигана в фавелах, в сомнительном баре, за залитой пивом стойкой, со стаканом кашасы[5] в руках. За каким чертом его понесло в фавелы, можно было только догадываться. В этих мрачных городских трущобах, полных нищеты и наркотиков, опасались появляться даже сами кариоки[6] – не только ночью, но и днем. Но Жиган, впервые прилетевший в Бразилию и понимавший лишь несколько слов по-португальски, всего этого не знал. Не знал он также, что усевшийся рядом с ним за стойку огромный мулат с мутными глазами, похожий на гориллу и весь покрытый разноцветной татуировкой, – один из главных мафиози фавел, наркоторговец и убийца по прозвищу Эшу, то есть Демон.

Мулат задал уже сильно пьяному Жигану какой-то бесцеремонный вопрос. Жиган промолчал, поскольку вопроса не понял и отвечать на него не хотел. Мулат повторил. Жиган не очень вежливо попросил по-русски оставить его в покое. Мулат достал пистолет, положил его рядом с собой на стойку и начал орать, брызгая слюной. Жиган сообщил: «Все, достал ты меня, падла черножопая», перегнулся через стойку, выдернул у бармена из рук штопор, всадил мулату в глаз, схватил со стойки так и не пущенный в ход пистолет и, весь в крови и пролитой кашасе, вылетел из бара в ночь. Вслед ему полетели испуганные вопли и ругань, и сразу несколько человек кинулись в погоню.

Видимо, Жиган еще тогда понравился богам кандомбле,[7] и они помогли ему в первую же ночь в Бразилии: каким-то чудом он оказался на вокзале. Думать было некогда, он прыгнул в отходящий товарный состав, и через минуту поезд уносил Жигана на север, в сертаны, место плантаций какао.

Обычно с этого места Жиган рассказывать прекращал. Я даже долгое время не была уверена в том, что история с местным мафиозо – не выдумка, хотя подобное поведение было вполне в духе Жигана. Достоверность сего факта мне позже подтвердил Шкипер, но и он всего не знал. Так или иначе, но Жиган остался в Бразилии почти на полгода и умудрился, не зная ни языка, ни обычаев страны, в которую попал, начать там свой бизнес. Что он вкладывал в это слово, я не знала, но догадывалась, что легальными жигановские дела в Бразилии не были. Скорее всего это были наркотики. Там же, в одном из самых задрипанных публичных домов, на окраине грязного поселка Паранагуа возле города Баия, он нашел Лулу, которой было восемнадцать и которая уже седьмой год занималась постельным ремеслом.

В поселке обитали в основном негры и мулаты, работавшие на плантациях, и шлюх на всех желающих катастрофически не хватало. Поэтому в субботние вечера, когда у рабочих был выходной, женщины работали «на конвейере»: у каждого входящего к проститутке мужчины было пятнадцать минут времени, после чего в комнату тут же входил следующий. Это был каторжный труд за сущие копейки, но по-другому было нельзя – иначе распаленные мужики попросту разнесли бы заведение. В одну из таких суббот в Паранагуа и появился Жиган. Так же, как и все, он дождался своей очереди под косыми взглядами аборигенов (чужих здесь не любили), заплатил вперед несколько рейсов и вошел в крошечную комнату с жалюзи на окне и медленно работающим вентилятором под потолком. Влажно пахло потом и гниющими фруктами, на потолке по углам сидели пауки, за дверью стучали и ругались. Было темно, и Жиган едва смог разглядеть лежащую на животе растрепанную и худую мулатку. Он подошел. Она медленно, с явным трудом перевернулась на спину, посмотрела из-под полусомкнутых век бессмысленным взглядом и хрипло сказала что-то, чего Жиган не понял. Тогда она вялым жестом попросила его поторапливаться. Пока Жиган расстегивал ремень и спускал джинсы, мулатка, кряхтя, сползла с кровати, сдернула простыню и попыталась ее отжать. Ткань была набрякшей от пота нескольких десятков побывавших на ней сегодня мужчин, и Лу долго ничего не могла с ней поделать. В конце концов она жестом попросила Жигана помочь, и они вдвоем, взявшись за перекрученные концы простыни, выжали на деревянный щелястый пол вонючий водопад.

За свою двадцатипятилетнюю жизнь Жиган много чего видел, но тут даже его проняло. Кое-как застегнув штаны, он вышел из комнаты, провожаемый испуганными возгласами Лулу (она была уверена, что он хочет потребовать назад деньги), закрыл за собой дверь, снял с запястья «ролекс», а с шеи – золотую цепь с крестом, бросил это все хозяйке заведения, беззубой негритянке в вылинявшем до белизны желтом платье, и на кошмарном португальском объявил, что снимает девочку на всю ночь. Очередь из необслуженных рабочих подняла дикий вой, прямо над головой Жигана просвистел и воткнулся в дверной косяк огромный нож, и скорее всего наглого чужака размазали бы по стене, не вытащи он из кармана приобретенную в фавелах Баии «беретту». Первый выстрел Жиган дал в потолок, разбив вентилятор, второй – под ноги орущим мужикам, после чего в наступившей тишине спокойно объяснил, что всей кодлой они его, конечно, порвут, но четверых-пятерых он перед этим застрелит точно. Устроит ли сеньоров такой процент потерь? Но сеньоры к тому времени поостыли, поняли, что легче занять очередь к другой проститутке, чем связываться с сумасшедшим гринго, и, ворча, расползлись. Под одобрительные подмигивания хозяйки Жиган вернулся к Лу, которая к тому времени спала мертвым сном прямо на влажном матрасе, так и не натянув на него простыню. Жиган отодвинул ее к стене и растянулся рядом. Через месяц он увез Лу в Италию, в дом Шкипера, где как раз появилась Бьянка, за которой нужно было кому-то приглядывать.

Может быть, Лу и была глупа, но жизнь научила ее смотреть на вещи трезво. В Паранагуа ее ждали тяжелейшая работа, ранняя старость, болезни и смерть в канаве во время мертвого сезона дождей. Ничего хуже этой жизни с ней случиться не могло. Жиган был ее шансом, посланцем богини Йеманжи, в которую Лу верила свято и каждый год опускала в море подарок для нее – дешевые духи, латунный браслет или гребенку для волос. Когда Жиган предложил ей ехать с ним, она не думала ни мгновения: просто разыскала в углу комнаты свой замызганный паспорт и отдала ему. Для приличия Жиган все же спросил, умеет ли она обращаться с детьми. Лу заявила, что да, конечно, и не лгала: в Баии у нее было шесть младших братьев и сестер, с которыми она возилась, пока не пришло время заняться настоящим делом.

Несмотря на куриные мозги и крайнюю легкомысленность, Лу мне нравилась. Милка булькала, как самовар, выпытывая у меня, зачем я держу в доме шалаву, на которой негде ставить пробы, но я отмахивалась: «Отстань! С твоим мужем она, что ли, спит?!» – «Еще не хватало! У меня и мужа, слава богу, уже нет никакого! Так ведь со всеми остальными спит! И с твоим Шкипером спит наверняка! Черножопая, бессовестная…» – «На свою жопу посмотри», – поддевала я, и Милка, которая действительно была смуглее, чем мулатка Лу, от негодования теряла дар речи.

Меня не нервировала постельная деятельность Лулу – хотя бы потому, что из-за этого никогда не возникало конфликтов: ребята явно воспринимали мулатку Жигана как некий предмет общего пользования, вроде рулона туалетной бумаги. Шкипер, вероятно, тоже пользовался ее услугами, но то ли прекратил это с моим появлением в доме, то ли начал действовать более осторожно, на месте преступления я их никогда не заставала. А раз так, чего было переживать?

Отношения Лу и Жигана меня и забавляли и пугали одновременно. Наблюдать за этими двумя было, по выражению Яшки Жамкина, «отдельным удовольствием». Жиган не мог не знать о теплых отношениях Лулу с ребятами, но похоже было, что это его ничуть не беспокоило. При этом он мог наорать на нее или ударить из-за сущего пустяка. Я сама была свидетельницей жуткой сцены, когда все мы сидели в ресторане и незнакомый итальянец, улыбнувшись Лулу из-за своего стола, отсалютовал ей стаканом вина. Лу расплылась в ответной улыбке и подняла свой бокал с мартини.

Жиган вскочил из-за стола, уронив стул. На пол посыпалась посуда, полилось из опрокинувшегося бокала вино, но Жиган даже не заметил этого и с перекошенным лицом рявкнул на Лу так, что на нас обернулся весь ресторан. Я перепугалась насмерть, уже зная, что Жиган может заняться воспитанием своей мулатки прямо здесь и сейчас, но Лу не стала этого дожидаться, стремительно сбросила туфли на высоченном каблуке, швырнула в голову Жигану свой бокал и со всех ног бросилась из ресторана, сверкая босыми розовыми пятками. Ножка бокала рассекла Жигану лоб, брызнула кровь, Жиган разразился головокружительной матерной тирадой и рванулся было вслед за мулаткой, но вставший Шкипер поймал его за ремень и без единого слова, очень быстро увлек за собой к выходу, прочь от посторонних взглядов. Я выбежала следом, всерьез опасаясь продолжения, но на улице Жиган сразу пришел в себя: то ли сообразил, что Лу ему все равно не догнать, то ли, что вероятнее, боялся Шкипера. Наутро они с Лулу как ни в чем не бывало болтали по-португальски на кухне, и только шрам у Жигана так и не прошел до конца.

Случались, однако, и редкие моменты, когда Жиган был по-настоящему нежен со своей «негритой». Я до сих пор помню одну из августовских, густых и теплых ночей, когда все окна в ресторане были распахнуты настежь, в темном небе дрожали грозди огромных средиземноморских звезд, пахло соленой водой и вином, а наша программа подходила к концу. На эстраде оставались Ишван и Белаш с гитарами, и уставшая Чела пела для последних зрителей модный тогда «El talisman». Мы, те, кто выступал, уже переоделись и сидели в зале, дожидаясь окончания. В это время хлопнула дверь, и вошел Жиган. По его походке и сильно блестевшим глазам я поняла, что он слегка пьян. Лу с улыбкой поднялась ему навстречу, он обнял мулатку за талию, грубовато притянул к себе и вместе с ней двинулся к эстраде. Чела как раз закончила петь и, убрав с лица улыбку, спускалась по ступенькам. Жиган, к нашему общему изумлению, залез вместо нее, придвинул было к себе микрофон, потом оттолкнул его, осмотрел полупустой зал и негромко запел по-португальски.

Шкипера не было, и останавливать Жигана было некому, но через несколько секунд я поняла, что это и ни к чему. Голос у Жигана был хриплый, неровный, но, к моему удивлению, очень верный. Что он пел, я не знала, это было что-то среднее между ямайским регги и портовой баиянской самбой, из которой я поняла лишь: «Бросила меня моя негритянка…» и дальше – непечатное. Жиган стоял на самом краю эстрады, покачиваясь в такт своей песне, в перепачканных песком и машинным маслом джинсах, в растянутой майке и черной бандане на голове, его узкие глаза были полуприкрыты, на груди поблескивал подаренный Лу амулет – физиономия бога Шанго. Все мы молча, неподвижно слушали, и не слушать было нельзя, потому что от Жигана волной шла странная, засасывающая энергетика, заставляющая завороженно внимать похабной, плохо исполняемой песне.

Лу тоже влезла на эстраду и, встав за спиной Жигана, ласково обняла его. Он, не оборачиваясь и не переставая петь, наугад нашел и стиснул ее попу, по залу пробежал негромкий смех. Лулу положила подбородок на плечо Жигана, он улыбнулся, не открывая глаз, допел последние слова и, не замечая поднявшихся аплодисментов, повернулся к Лу. Глядя друг на друга, они опустились на пол, Жиган запрокинул курчавую голову мулатки и принялся ее целовать. Лу отвечала, прильнув к нему всем телом, что-то хрипло бормоча, и им было явно наплевать на то, что они не одни.

Я затруднялась определить, сколько в этих действиях Жигана было рисовки, а сколько – искренности, но Милка рядом со мной даже хлюпнула носом: «Может же, если хочет, засранец…» – «Оставь… Пьяный он, не видишь?» – чтобы хоть что-то сказать, проговорила я.

Жиган в тот год в самом деле много и часто пил, но Шкипер не считал нужным останавливать его, и я поэтому тоже молчала. Но однажды осенью произошла история, которую я до сих пор не могу вспоминать без дрожи.

Это случилось в октябре. Сезон уже подошел к концу, гостей в ресторане становилось все меньше, и среди них преобладали местные жители, с которыми мы все уже были знакомы. Море стало холодным, пляжи – пустынными, и только обитатели нашего дома продолжали героически купаться в двадцатиградусной воде – к ужасу аборигенов, специально приходивших посмотреть на эти заплывы как на некий экстремальный вид спорта. Наши цыгане, воспользовавшись концом сезона и прекрасным заработком, улетели в Москву на чью-то свадьбу, забрав детей, и из женщин в доме остались лишь Сонька, я и Лу.

В один из вечеров в опустевший дом неожиданно нагрянули Шкипер и ребята, которых я не видела больше месяца. Явилась вся шкиперовская гвардия, особо приближенные лица, работавшие с ним в Москве еще в доитальянские времена: Боцман, Ибрагим, Грек, Жиган и Яшка Жамкин.

С первых же минут я заметила, что все они в прекрасном настроении, – кроме Жигана, который один был явно не в духе. Он сквозь зубы поздоровался со мной (не будь Шкипера, он бы и этого не сделал), на Сонькино радостное «Здравствуй, ангел, как дела?» даже не ответил, кинувшуюся ему на шею Лулу очень грубо оттолкнул и, сказав Шкиперу несколько слов, вышел из дома.

– Что с ним? – тихо спросила я.

– Его проблемы, – коротко ответил Шкипер. – Детка, еда есть? Нас тут пятеро, и все не жрамши.

– Так хоть бы позвонили, паразиты… – простонала я, уносясь на кухню, где Сонька уже лихорадочно гремела кастрюлями. Вдвоем мы наспех сварили огромный чан макарон, в которые покидали все, что нашлось в холодильнике: остатки копченого мяса, сосиски, баночную ветчину, холодную курицу из Бьянкиного супа, маслины, помидоры, брокколи, – и залили это все томатной пастой с оливковым маслом.

– Кошмар… Кошмар… Дэвлалэ, позор какой… – причитала Сонька, собирая на стол. – Да разве так мужчин кормят? Да разве мужчины такое едят?! Да я бы знала, я бы мяса нажарила, я бы паприкаш завела бы, солянку, я бы…

– Уймись, обойдутся. Вот увидишь, все схомячат, только вина им дай.

Я не ошиблась: ребята мгновенно уплели всю приготовленную кастрюлю еды, даже не поинтересовавшись, что это, собственно, было, выпили две бутылки кьянти и ушли в большой зал играть в покер. Жиган поднялся в комнату Лу. Шкипер выходил последним и с порога обернулся:

– Детка, ты с нами?

– Нет, играйте. Я потом приду посмотреть.

Я, игравшая в покер с четырех лет и очень его любившая, конечно, могла бы принять участие в игре, и Шкипер неизменно мне это предлагал. Но я, во-первых, не хотела втираться в мужскую компанию. Во-вторых, мне гораздо больше нравилось, сидя в стороне, наблюдать за происходящим. В этом был отголосок моей юности, воспоминания о тех покерных пятницах, когда за круглым столом в нашей квартире, под зеленым абажуром, сидели мой Степаныч, Милкин дед Килька, Федор – отец Шкипера, а позже и сам Шкипер. Нас с Милкой тогда никто не прогонял из комнаты, единственным условием было не болтать и не мешать. Так же было и сейчас, и во время игры я подходила к столу только для того, чтобы убрать опустевшую бутылку вина и поставить новую, а иногда меня заменяла Лулу.

Мы с Сонькой сложили грязную посуду в раковину, решив не возиться с ней на ночь глядя, немного поболтали, затем Сонька ушла спать, а я – в большой зал, где уже была в разгаре игра и сигаретный дым синеватым облаком стоял вокруг лампы. Никто не обратил на меня внимания; я осторожно прошла к дивану у открытого окна, в которое заглядывала белая осенняя луна, и села так, чтобы видеть Шкипера.

Назад Дальше