– Засадить меня хотите?! Правильно! Зачем напрягаться, искать преступника, когда уже нашли крайнего! Ну уж нет! Я так просто не сдамся, обращусь к своему адвокату, а не к вашему подставному, специально найму самого лучшего – уж на него-то мне денег хватит. Что я, зря работал как папа Карло?! Никаких средств не пожалею, только отправить себя за решетку вам не позволю!
– Я всего лишь пытаюсь до вас донести истинную картину вашего положения.
– Да что вы знаете о моем положении?! – взорвался Пеганов. – Я жил в паршивом районе на окраине, который и городской чертой считался лишь условно, в моей школе учился всякий сброд. Из моих одноклассников трое – наркоманы, пятеро – спились, один еще в девятом классе в колонию для малолетних попал. В люди выбились только двое – я и еще одна девчонка. Остальные кто в ПТУ пошел, кто вообще никуда, кто на рынок яблоками торговать. Когда другие кололись и курили траву, с пивом просиживали в подъездах, я пахал. Педагоги с экрана морали читают, молодое поколение воспитывают: не убий, не укради, хорошо учись, честно работай… а этому быдлу хоть бы хны – они как кололись, так и будут колоться, пока не подохнут. И чихать они хотели на наставления и высокие цели. У них своя цель: пожрать да оттопыриться. Впрочем, похожие цели у всех – люди всегда жаждали и теперь жаждут хлеба и развлечений. Только уровень притязаний у всех разный. Одним нормальный обед из трех блюд на чистой скатерти нужен, и чтобы его себе обеспечить, они готовы работать, а другие согласны дошираком с газетки питаться, лишь бы не напрягаться. Мне мозги вкручивать не надо было. Я в пятнадцать лет и так знал, как надо жить и что делать. Потому что насмотрелся на социальные низы. И я не хотел стать точно таким же, как они, я хотел стать человеком. Я сидел в библиотеке и готовился к поступлению в институт, потому что в школе у нас образование убогим было. И все сам, меня никто это делать не заставлял, даже не наставлял. Учителя мои благородные порывы одобряли, а сами не верили, что я чего-то добьюсь. И не оттого, что я был тупым – отнюдь, я был примерным учеником, а потому что, как бы хорошо я ни учился, я по определению не мог конкурировать с выпускниками престижных школ. Точно так же я корпел над учебниками в институте, потому что знаний мне все-таки не хватало. Там, где для других материал был повторением школьной программы, для меня он оказался новым. Будучи молодым специалистом, я пахал и учился, учился и пахал – из кожи вон лез для того, чтобы руководство захотело повышать мне зарплату и продвигать по службе. То, что к настоящему времени я достиг, мне с неба не упало. Да, я не олигарх и не владею собственным бизнесом, я не топ-менеджер с огромной зарплатой, но я востребованный высокооплачиваемый специалист. Для того, кто изначально имел все условия для успеха, мои достижения покажутся семечками. Но я не принц Уэльский, а мальчик из гетто, поэтому с полным правом могу назвать свой результат высоким. И я слишком дорожу тем, что имею, а это – ни много ни мало – мое благополучие, моя карьера, мое будущее, чтобы все это разрушить вот так вот глупо и в один миг.
– Ваше стремление к благополучию я понял. А что если это стремление и побудило вас на совершение преступления? Жажда наживы не чужда никому – ни наркоману, ни преуспевающему бизнесмену. И вполне успешные люди воруют продукты из супермаркетов, а уж о кражах в промышленных масштабах и говорить нечего. У меня полки ломятся от уголовных дел с фигурантами самых разных социальных уровней, мотив в которых – личная нажива, а вы пытаетесь меня убедить в том, что воруют только отбросы общества. Вот что, хватит лирики, вернемся к делу. Надо будет составить фоторобот человека, которого вы видели в Разметелеве. Для этого мы вас вызовем, а пока все.
Таврическая губерния. 1836 г.Точно ведьма! Время над ней не властно! Те же глаза, тот же четко очерченный коралловый рот, высокие скулы, густые волосы и гладкая оливковая кожа. У Елисея пробегали по телу мурашки, когда девушка касалась его своими прохладными пальцами. Низкий с притягательной хрипотцой голос будоражил сознание; манящие губы и до боли знакомые длинные пальцы. Он страстно желал и одновременно боялся этих рук и губ, которые теперь оказались совсем близко. Елисей долгие годы старательно вытравливал ее образ из своей памяти, но он не исчезал, а продолжал бередить душу. Он уже привык жить с вечно саднящей душевной раной, и вот теперь, когда они встретились, боль стала еще сильнее. Смолин мечтал одновременно о двух противоположных вещах: скорее проснуться, чтобы избавиться от наваждения, и как можно дольше не просыпаться. Ему казалось, что он только однажды был счастлив – в те дни, когда находился рядом с ней в этой избушке. Тогда даже боль от ран казалась сладкой.
– Зачем ты присылала мне яшму? – спросил граф. – Разве тебе не был дорог мой подарок?
– Вовсе нет. Я достойна дорогих даров, а тем бусам цена невысока. Как и твоим словам, – холодно ответила она.
– Каюсь, я не пришел к тебе, ибо не посмел нарушить твой покой. Но я ни на минуту не забывал о тебе. Ты в сердце моем осталась навсегда, и я всегда любил и люблю только тебя.
– Любил так сильно, что спокойно жил без меня все эти годы? – усмехнулась девушка.
– Я не жил, а мучился, потому что в моей жизни не было любви. Но теперь я понял, что без тебя нет мне ни счастья, ни жизни. И будь ты хоть роду не нашего, хоть сословия низкого, хоть ведьмой, хоть самим сатаной, клянусь, останусь подле тебя на веки вечные! Иди ко мне, Алкмена! – Елисей протянул к ней руку, но девушка осталась непреклонна.
– Не верю тебе, граф. Вера дорого стоит и вдвойне дороже становится, коли солгал однажды.
– Хорошо, я докажу свою преданность. Все, что есть у меня, к ногам твоим брошу!
– Смотри, граф, не сори словами, а то они вконец обесценятся, – покачала головой девушка и вышла из избы.
Елисей лежал и думал, что век бы слушал ее легкие шаги и принимал бы из ее нежных рук горькие, горше злого перца, целебные отвары. От них клонило в сон, и сны эти были красочные и такие яркие, в них так явственно ощущался и дождь, и ветер, и холод, и жара, даже вкус пищи, и если бы в этих снах с ним не происходили всякие чудеса, вроде полетов над землей, Елисей решил бы, что он вовсе не спит.
В одном из таких своих снов он увидел Алкмену. Она была как будто постаревшей и какой-то чужой. Глаза ее все так же блестели, но они уже излучали не тепло, а леденящий душу холод.
Такая Алкмена вызывала не страсть, а ужас. Любовь и страх – вот те чувства, которые он почти двадцать лет испытывал к этой женщине. И готов был испытывать их всю оставшуюся жизнь, потому что внезапно понял, что без нее он теперь прожить не сможет.
Елисей поправился быстро, сам не заметил, как пролетело время, показавшееся одним мгновением. Алкмена – тонкая, юная, до дрожи прелестная – вышла его проводить. Она так и не позволила к себе прикоснуться, отчего стала для Елисея еще более желанной.
– Дальше иди один, граф. Здесь топи заканчиваются, и если пойдешь вдоль моря, выйдешь к хутору, – сказала она.
Елисей шел, как ему посоветовала ведьма, вдоль моря и вскоре выбрался на знакомую тропу, которая вывела его к хутору.
– Лятуйте люди! – орала Клавдия своим зычным голосом. – Лятуйте! Ой, что делается!
– Да не голоси ты как резаная, толком давай рассказывай, что приключилось, – потребовал Степан.
– Барин наш умом помутился, – перейдя на шепот, сообщила Клавдия. – Три дня где-то пропадал. Поехал воздухом дышать и исчез. Видать, лесная ведьма к себе затащила, а больше, окромя как в лес, податься некуда. Уйти от ведьмы ушел, только рассудка лишился.
– Брешешь ты все, каналья.
– Вот те крест! – перекрестилась горничная. – Сама видела, как он барыню, Янину Дмитриевну, убить грозился. Да разве же в здравом уме он на такое решился бы? А перед этим все вверх дном в доме перевернул, искал чего-то. И злой был, как черт.
– За что грозился, не слыхала?
– Нет, этого я не слыхала. Я как увидела, что он ее за грудки схватил, сердце у меня так и екнуло. Все, думаю, сейчас убьет. Ой, что делается! Лятуйте! – вновь заголосила Клавдия и помчалась разносить весть на всю округу.
Елисей Петрович вернулся в поместье сам не свой. Его шатало, будто он не закусывая выпил полбочонка крепкого вина. Ноги несли его сами, а перед глазами стояла манящая своей юностью Алкмена.
– Все брошу к твоим ногам! Все, что есть, отдам! – бормотал граф.
Он был полон решимости прямо с порога заявить супруге о своем намерении. Его слово – закон. Петр Васильевич три года как почил, а кроме него, никто более ему указывать не осмелится.
– Барин! Барин вернулся! – закричал его холоп Андрейка, работавший в поле.
– Господь милостив, услышал наши молитвы, – сбежались на его голос другие крестьяне. – Как конь ваш один пришел, так все решили, что все, пропал наш барин. А вы вот оне, целехоньки.
– Все брошу к твоим ногам! Все, что есть, отдам! – бормотал граф.
Он был полон решимости прямо с порога заявить супруге о своем намерении. Его слово – закон. Петр Васильевич три года как почил, а кроме него, никто более ему указывать не осмелится.
– Барин! Барин вернулся! – закричал его холоп Андрейка, работавший в поле.
– Господь милостив, услышал наши молитвы, – сбежались на его голос другие крестьяне. – Как конь ваш один пришел, так все решили, что все, пропал наш барин. А вы вот оне, целехоньки.
«Конь пришел, – подумал Елисей. – Хоть одна благая весть».
В доме прием был более прохладным. Анастасия хотела выйти ему навстречу, но остановилась, наткнувшись на суровый взгляд матери.
– Где же вы пропадать изволили, Елисей Петрович? – начала барыня елейным голосом. Она преградой встала на пороге, не давая ему пройти. – Кутили по кабакам да по девкам гуляли или вас опять кабан задрал? Мы уж по вам панихиду справлять собрались, а вы явились.
– Маменька! Грех такое говорить! – подскочила к ней Анастасия.
– А ты не заступайся за него, дуреха. Не видишь, что супружник твой опять во все тяжкие пустился? Наказал же Господь зятем!
– Пустите, Янина Дмитриевна, – отстранил Елисей тещу и вошел в дом. При этом он зыркнул на нее тяжелым взглядом, и та сразу замолчала.
Граф ходил мрачнее тучи, ничего не ел, только пил и что-то искал. Он методично заглядывал во все уголки своего просторного дома. Когда любопытная Клава сунулась к нему с расспросами, мол, что оне ищут и не нужно ли помочь, барин на нее цыкнул. Клавдия вмиг испарилась и больше без приказаний не появлялась.
Дом затих, погрузившись в тяжелое молчание, при котором любой неосторожный хлопок или скрип двери могли послужить толчком к скандалу. Воздух в доме сделался невыносимым, в нем чувствовалась надвигающаяся гроза. Янина Дмитриевна не выдержала первой. Она хоть и была умной женщиной, но нервы имела слабые.
– Никак алмаз Ветлугиных ищете, Елисей Петрович? – вкрадчиво прошелестела она под руку графу, когда тот, стоя на табурете, шарил на верхних полках стеллажа с книгами.
– Так это ваших рук дело, Янина Дмитриевна? Вы его спрятали?
Он соскочил с табурета, пытаясь прижать к стене тещу, но та увернулась. Сообразив задним умом, что недооценила ситуацию, графиня Ветлугина со всей прыти, насколько ей позволяла комплекция, помчалась из дома прочь. Но Елисей, превосходивший свою тещу в ловкости и силе, догнал ее уже в сенях.
– Куда? Куда ты его дела, карга старая?! – С безумным взором он схватил ее за грудки. – Отвечай, окаянная, не то придушу!
Янина Дмитриевна смотрела на него огромными от ужаса глазами. Теперь она верила словам зятя как никогда. Еще миг – и душа из нее выйдет вон. Но как бы ей страшно ни было, говорить, где спрятан алмаз, она не стала.
Придя в себя, Елисей не мог понять, что на него нашло: то ли годами по капле копившаяся злоба на тещу, то ли еще какой бес его попутал. Он опустился на пол, обхватив голову руками. Рядом с ним приземлилось обмякшее тело графини Ветлугиной.
«Стало быть, Господь и вправду все видит – это он привел за руку Натали», – подумал граф. Если бы не ее косички, мелькнувшие за окном, Елисей довел бы дело до греха.
Натали появилась во дворе в тот момент, когда Янина Дмитриевна уже мысленно смирилась со своей участью и приготовилась к встрече с ангелами.
– Зови Степана, дочь. Вели, чтобы помог отнести барыню в опочивальню. С ней припадок случился.
Девочка испуганно хлопнула глазенками и побежала за дворецким.
Степан, чтобы не попасть под горячую руку, затаился в горнице. Он не заставил себя долго ждать и сию же секунду явился в сени. Поднатужившись, они со Степаном подняли Янину Дмитриевну: Елисей подхватил ее в области талии, а Степан за ее худые, как палки, лодыжки. «Одна порода», – мысленно сравнил граф тещу с Анастасией. Теперь, после встречи с изящной Алкменой, полнота жены стала еще более неприятной.
– Велите доктора позвать, Елисей Петрович? – спросил Степан.
– Не надо. И так оклемается. Вон уже щеки зарумянились. Принеси лучше воды.
После щедрого спрыскивания водой Янина Дмитриевна очнулась. Она беспомощно заморгала глазами с белесыми ресницами, ища взглядом ангелов, но вместо них обнаружила графа. Лицо Янины Дмитриевны скривилось в обиженной гримасе – она предпочла бы оказаться на том свете рядом с самим сатаной, чем на этом – с зятем.
Греция. Сентябрь прошлого годаВ последние годы у деда Лесаса резко ухудшилось здоровье. Ему стало тяжело ходить и при ходьбе появилась одышка. Врачи разводили руками и ничем помочь не могли, лишь прописали какие-то дорогие, но малополезные лекарства.
– Чего вы ожидали? – говорили они. – До таких лет вообще мало кто доживает.
Антонис понимал: восемьдесят семь лет – это тот возраст, когда каждый прожитый день считается подарком Всевышнего и на состояние здоровья роптать не пристало: жив – и слава Богу. Хотя он в свои тридцать семь лет понять это мог вряд ли. Себя Антонис дряхлым стариком вообще не видел, думал, что проживет не больше пятидесяти пяти лет. Потому что не представлял, что лично он будет делать, скажем, лет в шестьдесят, когда ощущение полноты жизни сделается невозможным. Другие пусть живут хоть до девяноста, хоть до ста двадцати – на здоровье, а он не станет. Нет, вешаться он не будет и прыгать с моста тоже. И вообще не станет накладывать на себя руки никаким другим способом, ибо это великий грех. Все произойдет естественным путем. При его образе жизни, подорванном здоровье и израненной душе долго не прожить. Александрес Маргаритис приходился двоюродным братом прадеда Антониса, но Антонис считал старика своим прадедом и называл его дедом Лесасом. Да и не осталось у старого Александреса больше никого, кто бы мог о нем позаботиться. Его родная внучка Лидия давно жила в Турции, сама была уже в преклонном возрасте, поэтому деда не навещала, у ее детей были свои заботы, они знали о существовании прадеда, но интереса к нему не проявляли. В уходе родни старик не нуждался – он был хоть и не миллионером, но кое-какое состояние на старость скопить сумел, так что для того, чтобы нанять прислугу, хватало. Но ему требовалось участие, которое не купишь ни за какие деньги, и Антонису больше ничего не оставалось, как это участие проявлять. Иногда это было довольно-таки тяжело.
Дед Лесас прожил долгую насыщенную событиям жизнь. Он родился в Стране Советов, участвовал во Второй мировой войне; когда в Советском Союзе приподняли железный занавес, дед Лесас вместе со своей еврейской женой уехал в Израиль, откуда позже перебрался в Афины к дальней родне.
С годами дед Лесас стал невыносимо сентиментальным. Приходилось выслушивать истории из его далекого прошлого, которое он помнил во всех подробностях. Эти подробности и утомляли. Какой интерес может вызвать трещина на крынке с молоком, которая, по описанию деда, «паутинкой спускалась с горлышка и терялась где-то под ручкой»? Или театральная программка с зачеркнутой от руки фамилией одной актрисы и написанной другой?
– Это был ее дебют. Грета Стриж – юная, гибкая, очаровательная! Коротко стриженные курчавые волосы, игривые раскосые глаза под прямыми стрелами бровей, ярко напомаженные малиновые губы, обворожительная ямочка на подбородке – Грета больше походила на сорванца, чем на актрису. Если бы божественная Алла Демьянова не сломала ногу, Грета не вышла бы на сцену вместо нее. Эта девочка тогда была еще студенткой театрального училища, и ей никто не давал серьезных ролей, а тут сама судьба распорядилась, чтобы она сыграла Офелию. В молодости я был дерзким и после спектакля осмелился проникнуть за кулисы с букетом нарциссов. Куда идти, я не знал, и сунулся в первую попавшуюся дверь, которая оказалась костюмерной. Оттуда я моментально был вышвырнут разгневанной костюмершей. Мне повезло на третий раз. Уверенный, что меня вот-вот выставят из храма Мельпомены, я приоткрыл дверку – и обомлел. Обнаженные плечи, милейшая родинка на левой лопатке, тонкий стан, гибкие руки. Грета услышала, как я вошел, обернулась, окинула меня насмешливым взглядом, от которого я чуть не провалился на месте, и как ни в чем не бывало продолжила свое занятие – надевать платье.
– Застегни! – приказала она.
Походкой разбуженного среди зимы медведя я приблизился и непослушными пальцами прикоснулся к лентам на спине ее платья. И какой бездарный модельер додумался сшить сценический костюм со шнуровкой! Это же повеситься можно, пока его зашнуруешь! У меня, конечно же, ничего не получилось. Думаю, если бы я был чемпионом мира по шнурованию женских платьев, я все равно не справился бы. Мои ладони предательски вспотели, и в голове не осталось ни единой мысли. А ведь когда я к ней шел, я заготовил целую речь. Не дождавшись помощи, Грета рассмеялась своим ангельским смехом. Изогнувшись, как кошка, она ловко справилась с лентами. А я стоял и глазел на нее как идиот.