Тюрмеровке до этих жилых крепостей было, конечно, далеко. В шестнадцати километрах от нее находилась Судогда, оттягивающая на себя основной поток здешних переселенцев. Из-за этого форт не развивался. Стоял, как пень у дороги, давая приют двум сотням своих обитателей и служа, за малую мзду, перевалочным пунктом для нередких на этом направлении торговцев, держащих путь из Мурома во Владимир и обратно.
Я еще раз бросил взгляд на темнеющий за лесочком пенек Тюрмеровки, убрал ополовиненный с отъезда запас провизии обратно в сидор, проверил путлища, снял с морды Востока мешок с овсом, пожелал коняге сладких снов и отправился на боковую.
Вообще-то, отпускать от себя цель – не самый разумный шаг. Внутрь они вошли, а дальше – что им там в башку взбредет? Могут тем же путем выйти спустя час да отправиться на все четыре стороны. Уследить невозможно. Но идти следом за ткачевскими в форт – тоже не решение. Один раз мне уже повезло – не столкнулся нос к носу с Сиплым в Чаадаево. Больше судьбу испытывать не стоит. Попадешься на глаза – осложнишь себе задачу многократно. Придется потом всю дорогу след брать без сна и отдыха, на амфетаминах. А это дерьмо нынче недешево.
Утром мой чуткий сон был прерван истошным петушиным криком. Мерзкие птицы. Ума не приложу, какого хера им голосовые связки не вырезают. Посмотрел на часы – двадцать минут шестого. До выхода чертова уйма времени. Восток еще не проснулся. Всегда завидовал этой способности лошадей – спать стоя. Хотя, строго говоря, это все же не сон, а дрема. Для полного восстановления сил они ложатся, но ненадолго, в основном вот так стоят, свесив голову, и посапывают. А секрет весь в коленном суставе, который чудесным образом запирается, прямо как хороший складной нож, – щелк! – и складень превращается в фикс. Так и тут. Мышцы ног у лошади при этом не напряжены, она держится исключительно на скелете.
Вот, казалось бы, человек – венец творения, но даже в такой ерунде и то уступает скотине. А может, и не венец он вовсе? Взять хотя бы медведя – силен неимоверно, если захочет, сруб по бревну раскатает и не запыхается, быстр, коня накоротке догоняет в легкую, по деревьям лазает аки белка, жрет все подряд, а когда жрать нечего, не обламывается поголодать месяца три, умен, не глупее собаки будет. Что такое человек перед этим зверем? Ничтожество. Слабый, хрупкий, изнеженный. Что смогу я противопоставить дикой звериной мощи, столкнувшись с ней вплотную? Ничего. Разве только…
Мой нож. Он достался мне «в наследство» от Валета. Тот всегда держал его рядом, даже ночью клал у изголовья, вместе с любимым «ПММ». Прямой кинжальный клинок в пятнадцать сантиметров длиной, три – шириной и около полусантиметра толщиной почти на всей протяженности – от хвостовика и до последней своей четверти, где он начинает плавно сужаться, как по толщине, так и по ширине, сходясь к иголочно острому кончику. Прекрасный в своей лаконичности. Заточка двусторонняя, но, честно говоря, толку от нее немного, что естественно при таких габаритах. Да и не задуман он для реза. Кинжал есть кинжал. На потертой, испещренной царапинами стали еще остались кое-где следы матового серого покрытия. Думаю, раньше весь клинок был таким и не бликовал, но время внесло коррективы. Не пощадило оно и латунную гарду, затемнив до зеленовато-коричневого, лишь потертости от ножен все еще сверкали желтизной. Гарда, кстати, очень удобная, с чуть отогнутыми вверх «рогами», не мешает диагональному хвату. А то, помню, в детстве, когда баловался своим свинорезом, у которого крестовина была строго перпендикулярна рукояти, лишился ногтя. Хотел на спор пробить доску, взял по-фехтовальному, тык – и большой палец осиротел. Здесь же он мягко упирается крайней фалангой в «рог». Да и рукоять заточена явно под диагональ, хотя и прямым, и обратным хватом в ладони лежит как влитая. Сделана она из черного пластика, до сих пор не давшего ни единой трещины. Толстая, разборная, крепится к хвостовику втулкой и двумя винтами. Внутрь засунуты стальные грузы для баланса. По мне, так баланс идеальный – на сужении перед гардой, – так что ничего не вынимал и не перетачивал. Жаль, модель не знаю. В книжке такого не встретил. На корне клинка деревце выштамповано и надписи по-нерусски, хер поймешь, а на гарде номер – 18808.
Сколько ублюдков испытало на собственной шкуре сталь этого клинка, омыв его кровью, – трудно подсчитать. Говорят, если вещь долгое время принадлежит человеку, находится с ним в тесном контакте, то ей передается часть души хозяина. А если вещь год за годом забирает жизни, десятки жизней, интересно, передается ли ей частичка тех, в ком она пошуровала? Иногда мне кажется – эта железка в пластике не так проста. О да, она определенно себе на уме. Чтобы убедиться, достаточно положить ладонь на клинок. Я чувствую, как он пульсирует, как дрожит в нетерпении, будто наркоман, давно не получавший дозу. А когда вынимаешь его из мертвого тела, он тих, безмятежен, сыт. Странно. Ведь, если подумать, я никого за всю жизнь не убил голыми руками. Всегда в них что-то было, всегда между мной и тем парнем стояло что-то: свинец, сталь, камень, стекло, дерево, нейлон. Н-да, печально. До чего же измельчал человек, если даже убийство – естественную, первобытную, древнюю как мир функцию – перепоручает вещам? Мы зависим от них куда больше, чем они от нас. Рабы вещей. И из этого рабства нам уже не спастись. Ну, в самом деле, что ж мне теперь, ломать хребты и рвать кадыки, если можно легко сунуть пером в бок или нажать спуск, выбрав жертву. Мы сторчались. Мы не можем без них. Крутой мужик выходит на улицу и, ощупывая карманы, понимает, что забыл волыну, – кошмар. В коленях дрожь, в глазах отчаяние. Кто он теперь? Человек? Нет. Скотина. Беспомощная и жалкая. Он забыл не просто вещь. Он забыл большую часть того человеческого, что имел. И неизвестно еще, кто от кого берет частицу.
Предаваясь сим размышлениям, я успел дважды свериться с часами, развести костерок, воспользовавшись спиртовой зажигалкой, вскипятить чаю в кружке, разогреть банку консервированной фасоли, вскрыть ее «Нром» и сожрать тепленькое аппетитное содержимое чрезвычайно удобной в полевых условиях ложкой-вилкой. Да, хорош философ. Ну, по крайней мере, остывшие за ночь мозги размял – и то дело.
Восток, почуяв дым, тоже проснулся и теперь жадно поглощал овес из своего намордника.
Ночи становились все холоднее. А минувшая так и вовсе неприятно удивила. Опавшие листья лежали мокрыми от растаявшего к утру инея. Несмотря на куртку, плащ и подстилку с пологом, я здорово продрог и решил в качестве профилактики накапать в только что заварившийся чай спирта. Немного, примерно треть. Ох, как же хорошо после такого вот зябкого сна принять на грудь горячительного. Хлебнул – и сразу чувствуешь себя человеком. Еще глоточек – и промозглая сырая ложбина превращается в уютную поляну. Третий – и постепенно начинаешь вникать в смысл бытия. Утро, кстати, тоже выдалось нежарким, как, впрочем, и весь последующий день. Поэтому, выдвинувшись следом за обозом в восемь пятнадцать и миновав к половине двенадцатого Судогду, я пребывал в неизменно отличном настроении, с коим не расстался и спустя еще шесть часов, вплоть до въезда в славный город Владимир.
Глава 11
Владимир. Некогда областной центр. Некогда крупный, некогда промышленный, некогда исторический. Говорят, до войны здесь проживало триста сорок тысяч человек, работала чертова уйма заводов, а люди из других мест приезжали, чтобы поглазеть на роскошные белокаменные соборы, отстроенные хер знает как давно.
Все осталось в прошлом. Нет, Владимир не пал жертвой войны. Каким-то чудом ядерная коса его миновала. Но нашлась беда пострашнее – человеческая тупость. Владимиру страшно не повезло с бугром. Да какой там бугор? Это жидкое говно не потянуло бы даже на смотрящего по выгребной яме. Все, что могла та липовая власть сделать в первые годы бардака, так это не дать себя нагнуть. В буквальном смысле. Потому как в переносном – ее нагибал каждый встречный-поперечный гопник, которому доставало мозга, чтобы набрать кодлу голов в сорок-пятьдесят. И такой башковитой гопоты, судя по результату, отыскалось немало. Окраины, попросту брошенные на растерзание, начали стремительно пустеть, а фактическая граница Владимира – сжиматься, как клочок подсыхающей сыромятной кожи. С годами от большого, безболезненно пережившего войну города остался центральный пятачок с населением тысяч в двадцать-тридцать, окруженный кольцом мертвых кварталов.
Я по долгу службы бываю в разных местах. Помню, когда впервые довелось посетить Сергач, впечатление он на меня произвел – как клубника на свинью. Тоже вроде город, но, бля, до чего же не похож на Арзамас! Прямые улицы, целехонькие многоэтажки, не воняет, народ не шухерится, бабы свободно расхаживают даже вечером, мужики не озираются, не держат руку в кармане. Что за хуйня?! В лабаз заходишь, а там ни решеток, ни самострелов по углам. Вот, думаю, бараны умалишенные. Сам сопляк еще был безмозглый. Но даже тогдашним умишкой спустя всего пару дней дошел, понял, отчего так. И позавидовал. А вернувшись в Арзамас, только укрепился в составленном о Сергаче мнении.
Я по долгу службы бываю в разных местах. Помню, когда впервые довелось посетить Сергач, впечатление он на меня произвел – как клубника на свинью. Тоже вроде город, но, бля, до чего же не похож на Арзамас! Прямые улицы, целехонькие многоэтажки, не воняет, народ не шухерится, бабы свободно расхаживают даже вечером, мужики не озираются, не держат руку в кармане. Что за хуйня?! В лабаз заходишь, а там ни решеток, ни самострелов по углам. Вот, думаю, бараны умалишенные. Сам сопляк еще был безмозглый. Но даже тогдашним умишкой спустя всего пару дней дошел, понял, отчего так. И позавидовал. А вернувшись в Арзамас, только укрепился в составленном о Сергаче мнении.
Владимир же воспринимался как нечто привычное и даже кое в чем выгодно оттеняющее мою родную помойку. Издали его обветшалые, год за годом превращающиеся в труху окраины удивительно напоминали трущобы Арзамаса, разве что зелени побольше. Только закопченная махина когда-то белокаменного Успенского собора да часовня рядом выбивались из общей убогости.
Настроение испортилось еще до въезда в город, у моста через Клязьму. Нет, я вовсе не ожидал радушного приема, но все же надеялся, что день закончится спокойно. Девять часов верхом кого угодно настроят на миролюбивый лад. Когда задница превращается в сплошную мозоль, а спина ноет так, что кажется – еще немного, и жилы лопнут, поневоле станешь добропорядочным.
Владимирский мост сам по себе – явление неординарное. Большинство его соплеменников давно почило, разрушенные либо ракетными ударами во время войны, либо позже, в ходе междоусобной грызни, а то и просто – временем, без надлежащего ухода. А этот уцелел. Громадная железобетонная лента, перекинутая между черно-бурыми холмами, над рекой, и поддерживаемая стальными арками, что зиждились на массивных быках, внушала уважение к строителям прошлого. И хотя полотно пошло трещинами, выбоинами, а кое-где вовсе осыпалось, опоры, потеряв в бою со временем куски бетонной плоти, щеголяли торчащими наружу «костями» арматуры, сталь арок покрылась толстым слоем ржавчины, от фонарных столбов остались лишь гнилые пеньки, мост все еще хранил частицу былого величия. Он стоял, как скелет доисторического ящера – огромный, грандиозный на фоне жалких клочков измельчавшей жизни.
Учитывая стратегическое значение моста для Владимира, власти сумели изыскать средства на его охрану. Но средств этих хватило лишь на один берег. Со стороны же Судогды мост был отдан в руки провидения, оказавшиеся не слишком заботливыми. В районе второго пролета зияла глубокая воронка, накрытая сверху досками – результат бездарной попытки подрыва, аналогичная участь постигла и третью опору, но там урон можно было считать и вовсе чисто символическим. Да, в прежние времена умели строить. Это вам не тяп-ляп на один сезон, из подручного дерьма. Владимирское начальство, судя по всему, мыслило в том же русле и особо на эту тему не расстраивалось, предпочитая охранять не столько мост, сколько свое право на взимание сборов за проезд по нему. Но с такой монополией согласны были не все.
Двоих я заметил еще минут пятнадцать назад, когда обоз благополучно миновал первые три пролета. Они засели внизу, рассудив, видимо, что кусок не по зубам. Значит, банда небольшая. Да, скорее всего, и не банда, а так, группка местных решила подзаработать. Бедные оголодавшие люди. В их положение легко войти. И я даже не отказался бы отбашлить им за проезд несколько монет, но беда в том, что старый добрый грабеж теперь мало кто практикует. Времена, когда ворье жило по понятиям, канули в Лету. Сейчас эти предприимчивые особи в большинстве своем предпочитают снимать добычу с трупов. Так куда выгоднее и гораздо безопаснее.
Я остановился в рощице, не доезжая метров двухсот, привязал Востока, надел ему на морду мешок с овсом, чтоб не возмущался, сменил «АК» на «Винторез» и без лишних отлагательств осторожненько почесал на огневую позицию.
Пятиминутное наблюдение за бандитским логовом помогло выявить еще двоих несогласных с политикой муниципальной власти в отношении монополии на отъем материальных ценностей у гостей Владимира. Угольник прицельной сетки лег чуть выше переносицы одного из них, «ВСС» сухо щелкнул, будто сломанная ветка, и голова смутьяна дернулась назад в облачке алой пыли. Симпатично. Многие люди умирают гораздо красивее, чем жили, и все благодаря мне. Иногда удается создать просто фееричные, непередаваемо изумительные этюды. В голове циркулирует большой объем крови, куда больший, чем в других частях тела. Пуля, проходя сквозь череп, рвет огромное количество сосудов и легко разрушает податливый мозг. К примеру, 7Н8 патронов «СП-5», что облюбовали мой магазин, при попадании в лицо обычно полностью сносит затылочную кость. То есть на выходе образуется дыра – сантиметров шесть в диаметре. Каша из мясного фарша, костной муки и взбитых мозгов, обильно залитая кровью, вылетает наружу фонтаном. Особенно здорово это смотрится в закрытых помещениях, желательно с белеными стенами и потолком. Создается эффект художественного беспорядка, буйства жизни в холодном мертвенном окружении, разительный диссонанс, игра контраста. Короче – выглядит заебись. Но в данном случае я рассчитывал не на признание – таланты у нас, по старой русской традиции, при жизни никогда не ценились, – а на то, что, узрев фантасмагорическую сцену гибели товарища, остальные особи быстренько сдристнут, сэкономив мне тем самым патроны. Но не тут-то было. Ублюдки, определив, видимо, по расплескавшимся мозгам направление огня, спрятались за опору и притихли. Руководствуясь первым правилом долголетия, которое гласит: «Не оставляй живого врага за спиной», я сместился еще немного правее и стал ждать. Через минуту мое терпение было вознаграждено показавшейся из-за угла шапкой. А когда восхищенный собственной мудростью паразит уверился в том, что опасность миновала, показалась и физиономия. Пуля угодила в левую скулу, прямо над зубами, и вышла через шею. Он еще корчился в агонии, когда я, вооружившись «АПБ», зашел с противоположной стороны. Третий фигурант по делу о жадных голодранцах доской грохнулся на землю, получив «масленка» в затылок. Четвертый, и последний, вытаращив глазищи, замер в неустойчивом положении, готовясь то ли взлететь, то ли обосраться.
– Не стреляй, – просипел он и, разжав пальцы, уронил потасканный двуствольный обрез. – Я ж тебе ничего не сделал. Какого хера?.. – недобиток медленно повернулся в мою сторону, держа руки слегка приподнятыми.
Мужик лет сорока, невысокий, жилистый, с покрытой рыжей щетиной сухой физиономией, в старой засаленной куртке, перехваченной ремнем, в простых штанах и стоптанных сапогах с коротким голенищем. Взгляд испуганный, но не умоляющий.
– Что молчишь? – осторожно поинтересовался он и совсем не к месту добавил: – Я пойду?
Должно быть, сия простота тронула меня столь глубоко, что удивление отразилось на лице. Невинный агнец это заметил. Сообразив, что вопрос был бестактен и идти сегодня никуда не придется, он решил прибегнуть к последней хитрости.
– Ну, и чего теперь? А? Пристрелишь как собаку? – представитель угнетенного класса подкрепил речь демонстрацией пустых ручонок. – В безоружного стрелять – много храбрости не надо. Может, по-мужски решим это дело? – он медленно, не сводя с меня глаз, нагнулся и достал из-за голенища нож. – А? Что скажешь?
Что тут сказать? Попытка, достойная уважения. Большинство на его месте жевали бы сопли, стоя на коленях, а этот – нет, держится. Голос подрагивает немного, руки трясутся, но слез не видно и штаны сухие. Молодец.
Я снял с плеча «ВСС», прислонил к опоре. Только сунул «АПБ» в кобуру, как наш «честный малый» с криком ринулся в бой. Вот же скотина. А еще на совесть давил.
Выпад оказался достаточно подлым, но недостаточно быстрым. Я успел сделать шаг в сторону, одновременно выхватив из ножен кинжал. Короткое движение рукой, и верхняя половина левого уха, отделившись от драчуна, шмякнулась на землю.
– С-с-сука, – прошипел тот, скорчившись и прикрывая рану ладонью. – Выпотрошу, блядь!
Его правая рука с ножом, при этом почти полностью разогнутая, смотрела в мою сторону – типичная стойка кабацкого бузотера. Давно заметил, что в поножовщине большинство предпочитает разворачиваться правым боком, выставляя вооруженную руку вперед. Они кончиком ножа будто очерчивают вокруг себя зону собственной безопасности. Типа: «Во я докель дотянуться могу! Только сунься!» Фатальная ошибка. Если противник не такой же кретин, он с радостью изрубит протянутую ему конечность.
Быстрый выпад, и одноухий фехтовальщик лишился большого пальца. Нож, выпав, воткнулся в землю. Однако – надо отдать должное – самообладание не покинуло «потрошителя», и он, ловко кувыркнувшись, подобрал тесак левой рукой. Но деревянная рукоять плохо лежала в скользкой ладони, да и поздновато было переучиваться на левшу. Зато стойка теперь приобрела верную конфигурацию – вооруженная рука, согнутая в локте, возле туловища, невооруженная, тоже чуть согнувшись, выставлена вперед. Ну, может же, когда захочет!