– Плохо дело, – констатировал медик.
– Что? – Губы Балагана задрожали. – Это как? Ты о чем говоришь? – Пулеметчик схватил Сиплого за грудки и подтянул к себе: – Отвечай.
– У тебя кишки пробиты вдоль и поперек, – зашипел медик через фильтр в бледнеющее лицо пациента, – скорее всего, разорваны. Брюшная полость наполняется кровью и нечистотами.
– Так сделай что-нибудь. Пожалуйста.
– Даже если я тебя заштопаю, это лишь отсрочит конец. И он будет гораздо мучительнее.
– Мать твою, Сиплый! Ты же врач! Ты сможешь!
– Не здесь. Переживешь операцию – умрешь от перитонита.
Балаган сглотнул и, разжав кулаки, отпустил несбывшуюся надежду.
– Все, что я могу, – продолжил медик, – так это вкатить тебе морфина. Побольше. Уйдешь без страданий.
– Уйду?.. – Глаза Балагана заблестели влагой.
– Ничего не поделаешь.
– Давай, – кивнул пулеметчик после недолгого молчания.
– Не так быстро, – вмешался я в заупокойную беседу. – Сначала расскажи про Ткача.
– Ткач, – физиономия Балагана сложилась в гримасу отвращения. – Падла. Он совсем рехнулся.
– За что Гейгера пристрелил? – поинтересовался Сиплый.
– Откуда мне знать? Я ж говорю – он рехнулся. Пальнул Гейгеру в башню на пустом месте. Шли молча, и тут поворачивается – бах!..
– А ты чего? Стоял, хуй сосал?
– Да я… А что мне было делать? И сообразить-то толком ничего не успел. Ткач сказал: «Так надо» – и пошел себе. Кто же знал, что у него крышу сорвало?
– Кто же знал?! – аж взвизгнул Сиплый. – Блядь! Так, по-твоему, ни с хуя продырявить Гейгеру башку – это в порядке вещей?
Балаган ничего не ответил, молча пялясь на взбешенного медика.
– При каких обстоятельствах сам пулю схлопотал? – решил я перевести разговор в более конструктивное русло.
– Да все при тех же – окликнул эту суку, когда отставать начал, а он возьми да выстрели. Тварь полоумная. Еле… – Балаган запнулся и, скорчившись, застонал. – Еле ноги унес… Черт. Сиплый, коли уже свое говно.
– Ты закончил? – обратился медик ко мне.
– Да, вопросов больше не имею.
– Ну, давай, – Балаган закатал рукав. – Чего тянуть?
Сиплый молча вынул пистолет из кобуры пациента, забрал штык-нож, поднял с пола автомат и «ПКМ».
– Что, – ощерился пулеметчик, демонстрируя кровавый оскал, – с трупа мародерствовать – совесть не велит?
– Слишком долго ждать, – ответил медик и развернулся к выходу.
– Эй! Ты куда?!
– Это за Гейгера, мразь, – бросил Сиплый через плечо.
– Что?! Кол!
– Прости, дружище. Я тут не при делах.
– Дай мне пистолет! Дай пистолет!!! Твари!!!
Некоторое время нам в спину еще летели проклятия, потом мольбы, и, когда руины, ставшие последним пристанищем Балагана, остались далеко позади, я услышал вопль, полный тупого отчаяния…
Глава 25
Отчаяние. Я видел его сотни раз. Всякое. Одна из разновидностей – отчаяние-болезнь. Оно как моча, что, копясь, переполняет пузырь над разбухшей простатой, и, стоит лишь надавить посильнее, хлещет наружу безудержным фонтаном. Выпустить его на публике – все равно что прилюдно обоссаться. Толпа этого не одобряет. И люди вынуждены терпеть. Слабые, нищие, голодные, обреченные. Бродят закоулками, потупив желтушные глаза. «Отливают» по чуть-чуть, бухая в одиночестве, крича от бессилия в засаленную подушку. Вялотекущая смерть. Гниение личности внутри полуживой оболочки. Но бывает и другая разновидность, с которой я знаком гораздо лучше, – отчаяние-травма. Скоротечное и тяжелое, будто удар кувалдой. И это не метафора. Я как-то слышал, что нет чувства более сильного, чем отчаяние матери, потерявшей ребенка. Чушь. Слюнявый придурок, изрекший сию блаженную хуйню, никогда не смотрел в глаза здорового мужика, мгновение назад осознавшего, что у него больше нет рук, никогда не видел взгляда, которым тот провожает свои куски, летящие в помойное ведро, никогда не наблюдал, как седеют волосы малолетнего долбоеба, узревшего перед носом собственные яйца, висящие на кончике ножа. Отчаяние бьющейся в истерике бабы – ничто по сравнению с отчаянием человека, забывшего, как дышать. Чувство безвозвратной утраты способно свести с ума. В первые мгновения мозг просто отказывается воспринимать реальность, он не может усвоить новый порядок вещей – часть тела здесь, часть – там. И даже усвоив, все равно пытается отрицать. А потом наступает понимание – ты больше не тот человек, что раньше, ты безнадежно испорчен, ты теперь и не ты вовсе. А кто? Никчемный бессмысленный обрубок. Кусок мяса в нарезке. И ничего уже не изменишь. Полное, всепоглощающее отчаяние. Я иногда пытаюсь представить, каково это, но не могу. Сильные эмоции никогда мне не давались.
– Слушай, Сиплый, а за нарушение клятвы Гиппократа какое-нибудь наказание полагается?
– В клятве сказано, что я воздержусь от причинения всякого вреда и несправедливости. А также что не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для осуществления подобного замысла. Разве я что-то нарушил?
– А как насчет оказания медицинской помощи всем нуждающимся?
– Таких слов там нет. И вообще, приносить клятвы языческим богам – грех для христианина.
– Вот дерьмо! Сиплый, ты только что разрушил мою единственную светлую иллюзию.
– Извини.
Мы миновали громадное приземистое здание с забитой автомобилями и автобусами площадью перед ним и, глянув еще раз на карту, свернули вправо, через пеньки сгнивших металлических столбов, напоминающих ворота только тем, что располагались на меньшем расстоянии, чем остальные.
– Фон почти в норме, – сверился я с показателями дозиметра и стянул осточертевший респиратор.
– Бля, – Сиплый, задрав маску на лоб, стоял по пояс в сухой траве и бестолково вращал головою, обозревая раскинувшийся по сторонам лес. – И где тут искать херово бомбоубежище?
– Надеюсь, Ткач задается сейчас тем же вопросом.
Что такое парк, я знаю чисто теоретически, и мне он всегда представлялся как зеленый массив, чистенький, прозрачный, с аккуратными тропинками, скамейками, беседками, фонтанами, возле которых наши высокоцивилизованные предки отдыхали душой и телом, пока Сорокаминутная война не окунула их башкой в говно неофеодализма. Тот «парк», что наряду с Ямой и Тешой используется для сброса арзамасских помоев, я в расчет не принимаю, равно как и муромский «полтинник», и владимирский… Там, наверное, и до войны было не особо цивильно. Но уж в столице-то, думал я, должно быть по-другому. Ан нет. Отсутствие разрушительного воздействия жизнедеятельности погрязших в бескультурье граждан здесь с лихвой компенсировалось разгулом изуродованной природы. О дороге теперь напоминал только отрезок два на десять метров, начинающийся за «воротами» и плавно растворяющийся среди корявых, раздутых наростами деревьев.
– Теоретически бомбоубежище должно располагаться недалеко от жилых кварталов, – поделился умозаключением медик, ковыляя взад-вперед. – Предлагаю далеко не идти, а…
– А я предлагаю не затаптывать следы своими колченогими ходулями.
– Следы?
– У тебя под носом, – указал я на вполне отчетливо примятую траву.
– Где?
– Сиплый, просто заткнись и не отставай.
Мы прошли вперед, мимо руин, едва различимых за плотным хитросплетением веток, и свернули налево, держась следа.
– Кол, – позвал шепотом медик, памятуя о наставлении.
– Что тебе? Ссать приспичило?
– Вообще неплохо бы, но я не об этом. Кажется, мы далековато забурились. Нет?
А Сиплый прав. След тянулся вовсе не вдоль границы парка, он шел вглубь. Но важнее не то, куда ведет след, а то, кто его оставил. Я с готовностью потрачу сутки на преследование нашего ушлого капитана, вместо того чтобы стачивать неказенные диски шейного отдела позвоночника, без конца оглядываясь. Да и – что греха таить? – люблю охоту, азарт погони и все такое. А след был четкий – две ноги, полуметровый шаг. Ткач. Кто же еще?
Кто же еще?.. Данному вопросу следовало уделить больше внимания.
То, что это не Ткач, я сообразил, когда Красавчик заходил ходуном, пытаясь вырваться. А спустя три секунды серая тень, пролетев мимо, сорвала капюшон и едва не унесла с собой мою голову.
Сиплый, давя на спуск «ПКМ», обернулся вокруг своей оси и, бросив пустой пулемет, ломанулся по кустам.
Я не пытался его остановить. Я был занят другим. Я стоял без движения и слушал. Слушал, как шуршит трава у меня за спиной, как хрустят ветки под быстрыми, мягко ступающими ногами, как стучит мощное сердце и легкие перегоняют воздух с таким напором, что его струя шевелит волосы на моем затылке.
Тварь атаковала, когда раж уже заполнил меня целиком. Услышав позади свист рассекаемого воздуха, я упал вбок, перекатился и взял «ВСС» на изготовку, но цель исчезла. И ни звука. Только испуганный писк Красавчика в сброшенном посреди небольшой поляны сидоре и прерывистое дыхание Сиплого далеко позади. Затаилась, сволота. Быстрая. Чертовски быстрая. Ну же, давай, шелохнись хоть чуток. Нет, густые серые заросли оставались недвижимы. Лишь свет, преломляясь в дождевых каплях, нарушал мертвенный покой леса.
Не знаю, сколько времени длилась эта тишина, но раж начал затухать без подпитки. И вот, когда стимулированные опасностью рефлексы притупились, тварь, будто чуя, вновь атаковала.
На сей раз моей голове причитался удар слева. Ума не приложу, как проклятая мразь сумела подкрасться незамеченной. Неужели остановила сердце? Кусты расступились буквально в трех метрах от меня, и вылетевшее оттуда дьявольское отродье, промахнувшись, исчезло в зарослях. «ВСС» дважды щелкнул, посылая свинец вдогонку – безрезультатно. Ни рыка, ни вскрика. Лес снова застыл в обманчивой тишине.
Нет-нет, так не пойдет.
– Сиплый! – Я подхватил мелко трясущийся вещмешок и начал отступать, двигаясь спиной вперед. – Скотина бесхребетная! Подтирай жопу и быстро сюда! Завалил я поганца!
Кусты метрах в пятидесяти за мной зашуршали, сначала легонько и боязливо, но вскоре хруст попираемой ногами растительности сделался активнее.
– Где? – прохрипел медик, не отдышавшись.
– Вон, у дерева валяется. Проверь.
– На хрена? – Сиплый зацелил указанное место, но ковылять туда не спешил.
– Знаешь, дружище, а ты не такой уж и полезный.
– Ладно-ладно, проверю. – Он сделал четыре шага в сторону «убоины», остановился, вздохнул и раздвинул заросли.
Пока горе-разведчик искал труп неведомой зверушки, шумя и чертыхаясь, я укрылся на противоположной стороне поляны и стал ждать.
– Здесь никого нет, – обнаружил, наконец, Сиплый. – Кол! Ты где? Мать твою за ногу. Херовая шутка. Кол? – Он вышел на поляну и остановился, робко озираясь. – Бля, завязывай со своими тупыми подъебками. Я серьезно. Ну все, хватит…
В третий заход тварь атаковала справа, из-за дерева. Сиплый даже не успел обернуться и наверняка лишился бы башки, не получи шустрый зверек пулю, всего одну из трех выпущенных, но легла она удачно. Летящую в прыжке тварь развернуло, и когтистая лапа прошла в считаных сантиметрах от шеи моей приманки. Но, грохнувшись на землю с дырой в груди, зловредная бестия не стушевалась, а тут же вскочила и, будто выпущенный из пращи камень, полетела в мою сторону. Я успел сделать лишь один выстрел, прежде чем живой таран сбил меня с ног. Влепившаяся в грудину зверюга припечатала мое бренное тело к земле так, что легкие склеились, разом лишившись воздуха, а в глазах замаячили темные круги с красными точками. Оставшаяся без милой сердцу рукояти «ВСС» ладонь рефлекторно дернулась к кинжалу, но тот оказался прижат навалившейся тушей.
Следующие несколько секунд длились настолько дольше обычного, что я успел много о чем поразмышлять, пока задирал ногу, чтобы выхватить из-за голенища нож, одновременно «любуясь» приближающейся к своему лицу пастью, полной кривых зубов, похожих на мелкие осколки шифера. Вот они-то надвигались гораздо быстрее, чем хотелось, в то время как пальцы только-только тронули обмотанную шнуром рукоять моего засопожника.
«Не успею», – подумал я и сам удивился, как спокойно вдруг стало на душе, безмятежно и даже приятно. Рука, живя собственной суетной жизнью, тянула нож, а я лежал, отстраненно разглядывал лохмотья гнилого мяса промеж зубов своего нового приятеля и думал, как ему, должно быть, херово с таким запущенным едальником вдали от врачей.
И тут чудесная картина взорвалась красным. По лицу разлилось липкое тепло.
– Вот так, сучара!
Туша гнилозубого любителя близости дрогнула и свалилась, дышать стало значительно легче.
Я стер с глаз скользкую влагу и поднялся.
Тварь лежала на боку. Жилистая, обросшая короткой дымчато-серой шерстью рука с длинными когтями конвульсивно подергивалась, оставляя на земле борозды. Шерстью также были покрыты грудь и частично ноги в обмотках, защищающих заднюю часть стопы и голень. Другой одежды не наблюдалось. Кожа существа имела землистый оттенок с коричневатыми пятнами, почти такой же, как был у хилых безглазых мозгоебов. Да и пропорции тела у них были похожи. А вот мускулатуры моему новому другу от природы досталось щедро, возможно, в компенсацию недостатка мозгов, коих по земле было разбросано не особенно много. Сравнить строение черепа не представлялось возможным, так как большая его часть пребывала в разобранном состоянии.
– Нет, вдали от врачей тебе все же было лучше.
– Что? – недоуменно воскликнул Сиплый.
– Да так, мысли вслух.
– Ах, у тебя мысли?! – взвизгнул тот, размахивая у меня перед рожей автоматом. – Ну, расскажи! Расскажи, что за мысли ты там вертел, в своей больной башке, когда подставил меня, как…
Сиплый умолк и замер, горделиво, будто на параде, задрав подбородок. Ниже опустить его не давал кончик ножа, засевший в ноздре.
Я забрал из ослабших рук товарища автомат и повесил себе на плечо.
– Знаешь, дружище, один умный человек сказал: «Смелость часто бывает следствием чувства обесцененности жизни, тогда как трусость всегда – следствие ложного преувеличения ее ценности». Подумай над этим.
– Ладно-ладно, – зашептал воспитуемый. – Я все понял.
На ум пришли еще несколько цитат, которые неплохо было бы озвучить для закрепления эффекта, но продолжению воспитательной беседы помешал громкий хлопок в паре сотен метров.
– Дьявол! Это Ткач, – прогундосил Сиплый, все еще согревая дыханием мой нож.
– Держи, – я вернул автомат и подобрал «ВСС». – Не отставай.
Бомбоубежище удалось обнаружить только по облаку цементной пыли, что неспешно оседало над дырой в совершенно заросшем холмике. Не будь взрыва – прошел бы мимо. Как его разыскал Ткач – ума не приложу. Будь то Сиплый, я бы не удивился. Эта сволочь наркоту нутром чует. Вот, опять закинуться решил.
– Завязывай. Горстями уже жрешь.
– Нога болит. Не переживай, не отключусь. Скажи лучше, что делать будем.
– Ждать. А как только эта гнида из норы вылезет – мочить.
– Ждать?
– Есть мысль получше?
– Да я бы не против, но что, если это не единственный вход? Разве в бомбоубежище не должно быть запасного?
Твою мать! А он снова прав. И куда теперь? Искать запасный выход? Хуй тут чего найдешь. Ткач уже десять раз слинять успеет. Придется лезть внутрь, как ни крути. Это плохо. В кромешной тьме и я ничего не разгляжу без фонаря. А включу фонарь – стану прекрасной мишенью. На месте Ткача я бы затихарился в коридорчике и ждал, пока такой «светлячок» не покажется. Хотя есть же… А для чего еще нужны друзья?
– Дело говоришь, Сиплый. Идем внутрь. Запрягайся, фонит тут порядком, да и пыли до хера.
– Внутрь? – переспросил тот слегка подавленным тоном.
– Ну да. А ты чего хотел, лесочком прогуляться?
Боевой товарищ вздохнул и принялся упаковывать свое бренное тело в ОЗК.
Я тоже, решив не пренебрегать штатной защитой организма, накинул поверх недешевого и уже полюбившегося плаща резиновый балахон, рассовал магазины «ВСС» по здоровенным карманам, вернул на морду респиратор и затянул шнурки капюшона.
Сиплый пошел дальше и, облачившись полностью, стал похож на облитое дегтем пугало.
– Свет достань, – напомнил я.
– А, точно, – он расстегнул балахон и, прицепив динамо-фонарь на петлю, снова закупорился.
– Идем.
Желтый луч, почти осязаемый в клубах пыли, осветил уходящую вниз лестницу, грязную и скользкую.
– Вперед, – кивнул я Сиплому. – Да не бзди, прикрою.
Тот пробубнил что-то себе под нос и, держась одной рукой за гнилые перила, а другой – вцепившись в автомат, начал спускаться. Дрожит, как лист осиновый. И это на пилюлях под завязку. А без них каково? Подумать страшно. Лишь бы фонарь не разбил, грохнувшись.
Внизу, как я и предполагал, оказалось до хера воды, чуть не по яйца. Да еще и срань всякая под ней. Даже мне, чтобы переставить ногу, приходилось изрядно пошуметь. А что уж говорить о моем хромоногом напарнике? Тот бултыхался, как налим в сетях.
Опасаясь засады, я шел метрах в трех за Сиплым, чем заметно его нервировал. Медик то и дело оглядывался, недовольно шипя сквозь фильтры, и делал каждый следующий шаг медленнее предыдущего. А когда мы миновали тамбур с раскуроченной взрывом дверью, вообще выключил фонарь и сдал назад.
– Ты что, твою мать, делаешь? – осведомился я, подойдя ближе.
– Пытаюсь выжить.
– Быстро включил и пошел.
– Сам включай. И вообще, на кой тебе свет, ты ж в темноте прекрасно видишь?
– Сиплый, не беси меня своей тупостью, – я подкрепил слова, легонько уколов товарища под ребро.
– Кретин! – зашипел тот. – ОЗК мне проткнул.
– Двигай, а то и начинку попорчу.
Просьба возымела эффект – медик нехотя щелкнул тумблером и сделал шаг вперед.
Свет отразился от стен огромного зала с тремя рядами подпирающих потолок бетонных свай. Двухъярусные деревянные нары по периметру, железные койки промеж колонн… Обитаемое помещение, не иначе. Когда-то обитаемое. Справа темнели два дверных проема. За одним виднелись электрощиты, за вторым – громоздкая железяка с большим квадратным радиатором и множеством гнутых труб. Похоже, дизельная электростанция. Еще одна дверь находилась метрах в тридцати, возле стыка с фронтально расположенной к нам стеной, которая, в свою очередь, также имела три проема и уходила влево коридором.