Земля возле коллектора была каменистой, и нормальную могилу вырыть не удалось, хоть и копали втроем посменно. Решили ограничиться полуметром. Уложили тело на бок, согнув ноги, чтобы влезло, распихали вокруг ливер, сверху торжественно водрузили любимые покойным балисонги, закидали накопанной землей и обложили камнями – от собак не спасет, но для порядка…
– Надо сказать что-нибудь, – снова блеснул сообразительностью Дрын.
– Я не умею, – отмазался Фара. – А ты заткнись, – покосился он, заметив с моей стороны готовность произнести эпитафию.
– Ну, – Дрын вздохнул и не спеша раскурил новый косяк, – тогда я скажу. Сколько тебя знаю, Баба, всегда ты был редкостным мудаком. Все копил-копил, в кубышку складывал. Говорю: «Баба, давай дунем», а ты: «Не-е-ет, ствол надо, снарягу надо». Ну, и где твой ствол? Где снаряга? В кубышке лежат. Кстати, не забыть бы ее отыскать. Да. Они в кубышке, а ты здесь. Как-то не клеится. Короче, зря ты так, Баба. Разочаровал меня.
– Все? – поинтересовался Фара, не дождавшись продолжения речи.
– А че еще?
– Ну, тогда сворачиваемся, – он подобрал лопату и пошел в сторону дома, демонстративно не став дожидаться меня.
– Слышь, – Дрын затянулся и хихикнул, утрамбовывая ногой землю вокруг могилы, – а ты че, в самом деле ни хрена не помнишь?
– В самом деле, – я попытался вытереть руки о куртку, но лишь еще больше их вымазал.
– Хе, ну дела. Не ширялся сегодня?
– Нет. А что?
– Да я тут слышал, синтетик новый по городу ходит, мозги выносит просто в ноль. Вот и решил… – легкомысленное выражение вдруг исчезло с лица Дрына. – Э-э… Знаешь, брат, ты не подумай дурного, но, бля, держись от меня подальше. Лады? Ну, бывай.
С этими словами он попятился и бочком почесал в сторону молокозавода, через каждые два-три шага оглядываясь, пока не скрылся за насыпью. Едва макушка Дрына пропала из виду, хруст гравия под его ногами стал заметно ритмичнее.
Фара со мной весь день не разговаривал, шлялся по дому, брался то за одно, то за другое, пытаясь себя занять и… не заснуть.
Я тоже решил особо не расслабляться. С Бабой Фара был не так долго знаком, чтобы всерьез закорешиться и жаждать кровавой мести, но, как говорил один умный человек: «Если вы страдаете паранойей, это еще не означает, что за вами не следят». Так что спал я одним глазом, а другим наблюдал, с целью пресечения возможных поползновений.
К семи часам вечера мой негодующий сосед выдохся и, сидя на кровати с книжкой, начал клевать носом.
– Долго собираешься бдить? – поинтересовался я. – Пока Валет не вернется?
– Ты о чем? – сделал Фара удивленное лицо.
– Уже четырнадцать часов не спишь.
– Следишь за мной?
– Это кто еще за кем следит? С каких пор ты меня бояться стал?
– Я тебя?! – Фара ткнул себе пальцем в грудь, криво усмехнувшись, но тут же помрачнел, и ухмылка трансформировалась в гримасу отвращения. – А хотя, знаешь, ты прав. Что уж там. Да, я боюсь. И не сегодня начал.
– Чего боишься?
– Он еще спрашивает! Поглядел бы со стороны. Ведешь себя, как… Даже сравнить не с чем. Если б ты кололся – я бы спокойнее был. Нарики – они понятнее. Но ты ведь крепче анаши ничего не принимаешь. А закидоны все чуднее и чуднее. Год назад в обмороки падал, потом в себя начал уходить, теперь вот от нехуй делать Бабу пришил. Я в жизни не видел такого. Сам, бывает, психануть могу, но ты… Ты же его зубами грыз!
– Чего?
– Чего слышал. Вцепился в горло, как собака, и ножом бил без остановки.
– Пиздишь.
– У Дрына спроси или у Липкого, они подтвердят, – Фара вздохнул и нахмурился. – Что с тобой творится? Мы ведь раньше как братья были. А теперь… чужие.
– Да брось херню молоть. Скажешь тоже, «чужие».
– Нет, – покачал головой Фара, – все изменилось. А ты изменился больше всех. Совсем другой стал.
– И с какого же бока я другой? Ну, сорвался сегодня, моча в голову ударила. Что из этого трагедию-то делать?
– Вот об этом я и толкую. Ты не из чего трагедию не делаешь. Что крысу раздавить, что кореша – один хер.
– Никогда мне Баба корешем не был.
– Даже смотреть на людей стал по-другому.
– Это как же?
– Как на мясо. Будто они неживые. Разговариваешь с человеком и не в глаза глядишь, а… – Фара изобразил руками в воздухе объемную фигуру, напоминающую голову с плечами, – целиком. Все равно что в мясной лавке на свиную тушу.
– Подумаешь, беда какая. Дались тебе эти люди.
– Ты и на меня сейчас так же смотришь.
Да, не слишком приятный разговор. Особенно в месте про горло Бабы и мои зубы. Сразу захотелось прополоскать рот. Где-то я читал, что в сознании детей и подростков стоимость человеческой жизни крайне низка. Якобы они не понимают ее ценности, потому как сами прожили всего ничего, не имеют жизненного багажа за плечами, не успели обрасти всем тем, что делает жизнь богаче, разнообразнее, дает повод для ностальгии. При этом уровень агрессии в мозгах сопливых малолеток просто-таки зашкаливает. Бурлят гормоны. Просыпается инстинктивное стремление стать альфа-самцом, подмять под себя все, что движется. В комплексе вышеперечисленное создает предпосылки для такого жуткого явления, как подростковая жестокость. Глупая, иррациональная, безудержная. Милые детки вдруг сходят с ума, перестают играть с плюшевыми медвежатами, грубят старшим, потрошат кошек, дерутся. Это была статья в старом околонаучном журнале. Ее автор советовал родителям найти с ребенком общий язык, серьезно обсудить волнующие его темы, поделиться опытом из своей молодости, объяснить чаду, что это всего лишь проходной этап в долгой счастливой жизни, что показная жестокость, культивируемая в среде ровесников, – не более чем результат гормонального перестроения организма, а на самом деле окружающий мир дружелюбен, светел и прекрасен. Идиот. Интересно, что сей ученый муж сказал бы мне? Смог бы описать светлый, прекрасный мир, ждущий с распростертыми объятиями за «проблемным» периодом полового созревания? Вряд ли. Думаю, этот писака моментально пересмотрел бы расценки на жизнь в сторону радикального снижения, перед тем как вскрыть себе вены дорогой ручкой с золотым пером. Или чем там писали в его блаженные времена? Цивилизация кретинов, отупевших от излишеств, сытости и комфорта. Неудивительно, что сорока минут войны и трех следующих лет хватило для сокращения их поголовья до уровня, близкого к полному вымиранию.
Через два дня вернулся Валет, как всегда злой, но с товаром. Фара ни о чем ему не рассказал. Более того, старательно поддерживал видимость «семейного» благополучия, даже пытался шутить и разговаривать со мной на отвлеченные темы. Я всячески ему подыгрывал. Но стоило только Валету оставить нас наедине, все возвращалось к исходной позиции – хмурая рожа, настороженный взгляд, молчание.
До сих пор не понимаю, чего он на меня взъелся. Посмотрел, видите ли, не так. Какие мы ранимые. Но за то, что Валету не доложил, я был признателен Фаре. Кто знает, как сложилась бы моя судьба, дойди эта неприятная история до ушей нашего дорогого опекуна. Вполне возможно, что он, в силу своей патологической осторожности, посчитал бы меня неблагонадежным, представляющим опасность для его драгоценной шкуры. А через неделю, когда подгнившая и изъеденная речными тварями веревка порвется, распухший безглазый труп одиннадцатилетнего сопляка поднялся бы из глубин Теши и, гонимый течением, отправился в последний путь. Но этого не произошло.
На следующее утро Валет снова ушел, а вернувшись через полтора часа, позвал меня для разговора.
– Есть заказ, – начал он без предисловий. – Крупный.
– На кого?
– Об этом позже. Собирайся, тебя хотят видеть.
Сказано – сделано. Через сорок минут мы стояли перед ничем не примечательным бараком на Казанской улице.
– Будь вежлив и не петушись, – предупредил Валет, прежде чем открыть дверь.
За ней оказалась ведущая вниз неосвещенная лестница, заканчивающаяся еще одной дверью, гораздо более массивной, со смотровой щелью в проклепанной броне.
Валет взялся за приваренное кольцо и постучал – два коротких, три длинных, три коротких.
Задвижка отошла в сторону, выпуская из смотровой щели луч направленного нам в рожи света, и вернулась назад. Лязгнули, поворачиваясь, механизмы замка, дверь открылась наружу, демонстрируя впечатляющую толщину и шесть стальных запирающих стержней, каждый диаметром в мою руку.
– Входите, – прогудело из темноты.
Я шагнул внутрь вслед за Валетом и краем глаза различил очертания громадной фигуры, неподвижно стоящей слева.
– Оружие на стол, – луч света указал на единственный привинченный к стене предмет меблировки. – Не задерживайся, – трубный бас слился со скрипом петель, заставив кишки сжаться, а ноги – прибавить ходу.
В конце темного коридора нас встретила третья дверь. И снова тот же условный стук, глаза в смотровой щели и лязг металла.
– Хромой ждет, – сообщил появившийся в дверном проеме горбун со странным барабанным ружьем через плечо и набитым двенадцатым калибром патронташем на поясе поверх кольчужного жилета, после чего весьма ловко обыскал нас и двинулся дальше по скупо освещенному коридору, жестом пригласив следовать за ним.
Едва мы отошли на пару метров, как дверь захлопнулась, а за спиной послышались шаги.
– Смотреть вперед, – предупредил невидимый конвоир, заметив, что моя голова поворачивается на звук.
На тот момент опыта пребывания в «учреждениях закрытого типа» я не имел. Помню, как холодок побежал от поясницы к загривку. Крайне неприятно без привычки, не имея даже ножа, шагать перед незнакомой вооруженной особью, в чьи обязанности входит физическое устранение конвоируемого в случае малейшего неподчинения.
Берлога у Хромого оказалась солидной. По стенам дважды поворачивающего коридора я насчитал восемь железных дверей, выглядящих не намного тоньше двух нами пройденных. В трех из них также имелись смотровые щели и, плюс ко всему, небольшое прикрытое задвижкой оконце. На сером бетоне пола то тут, то там попадались россыпи темных кругляшков, у дверей с оконцами их было больше.
– Сюда, – не оборачиваясь, махнул рукой горбун и скрылся в проеме.
Мы вошли в небольшую полутемную комнату. С первого взгляда я принял ее за кладовку, настолько много было там разного барахла, сваленного как попало. В центре стоял стол, а в дальнем, свободном от хлама углу – кровать с желтой подушкой в пятнах непонятного происхождения и скомканным лоскутным одеялом.
– Привел? – Из-за громоздящихся на столе коробок показалась голова, лысоватая, с зачесанными назад жидкими, соломенного цвета волосами, наморщенным лбом и небритой опухшей физиономией.
Обитатель «кладовки» поднялся и, неуклюже переваливаясь, вышел к посетителям.
Сомнения в том, что это и есть Хромой, у меня отпали сразу. Его левая нога не дотягивала до правой сантиметров двадцати. К подошве ботинка крепилась деревянная колодка с железными набойками, уравнивающая длину конечностей и издающая отвратительный скрежет, соприкасаясь с бетоном пола. На вид Хромому было… сразу и не скажешь. От тридцати до пятидесяти. Есть такой тип разумных существ, чьи возраст и внешний вид слабо связаны. Мой новый знакомый был его ярким представителем. Да и покрывающие большую часть лица шрамы – то ли от когтей, то ли от множественных ударов чем-то тяжелым – затрудняли определение количества лет, в течение которых мать-земля попиралась разнокалиберными ногами этого выродка.
– Ну-ка, ну-ка, – Хромой подошел ко мне и, смерив взглядом, приподнял кустистую бровь. – А не мелковат?
– Я с твоих слов понял, что в самый раз, – ответил Валет.
– Щуплый он у тебя какой-то. Не подох бы в дороге.
– В какой дороге? – спросил я, но был самым хамским образом проигнорирован.
– Он только с виду щуплый, но здоровья на троих хватит.
– Смотри, Валет, – Хромой ощерился, проводя языком по золотым зубам. – Сроки горят, сам знаешь. Облажается пацан – отвечать тебе.
– За это не переживай. Давай-ка лучше к делу.
Глава 5
Что ни говори, а детство – тяжкое время. Ты мелкий, слабый, глупый, каждый может тебе наподдать, а то и прибить, если под горячую руку сунешься. А главное – окружающие пытаются, так или иначе, тобою манипулировать. И, что самое неприятное, им это удается. Странное дело, со сверстниками такие фортеля не прокатывают. На «слабо» я никогда не велся. Но если посыл исходит от старшего, с детскими мозгами случается что-то необъяснимое. Наверное, виной всему долбаное честолюбие. Серьезные дядьки говорят с тобой про серьезные вещи, вводят в свой круг. Это уже не игрушки, тут все по-взрослому. Тебя восприняли всерьез. Как откажешься? Вот и я не смог.
Задачу мне сформулировали просто и понятно – прибыть в Навашино, дождаться ночи, покинуть свое убежище, найти Баскака – второго человека города – и сделать так, чтобы его имя впредь упоминалось только в прошедшем времени. Отлично. Люблю простые решения.
Преодолеть дорогу от Арзамаса до Навашино мне предстояло в оружейном ящике. Без ведома хозяина груза. Каким путем я попал в кузов – не знаю. Упаковали меня уже в берлоге Хромого, после чего долго несли и, в конце концов, положили. Сколько времени пролежал – трудно сказать. Часы у меня отобрали, дабы не создавать посторонних шумов. С собой дали «АПБ» с двумя магазинами, кислородный баллон, кисет подсушенных листьев неизвестного мне происхождения и две фляги: одну с водой и одну пустую, для справления малой нужды. Большую нужду запретили строго-настрого. Еда также оказалась не предусмотрена. Впрочем, проголодаться я все равно не успел. Как-то не до того было. Повезло еще, что навашинским везли «крупняк», а не только стрелковую мелочовку.
Ящик КПВ сильно напоминает гроб. По длине места хоть отбавляй, но вот с боков тесновато, приходилось складывать руки на груди, это, кроме экономии жизненного пространства, помогало вовремя подставить ладони, чтобы не разбить физиономию о крышку на очередном ухабе, когда мой «катафалк» пришел-таки в движение.
Ехали, по моим ощущениям, не меньше недели, хотя на самом деле маршрут Арзамас – Навашино занимает не больше четырех часов. Но тогда я пребывал в полной уверенности, что, когда вылезу из чертового ящика, под ногами окажется другое полушарие, с пальмами, слонами и полуголыми черными бабами. Если кому-то кажется, что время летит чересчур быстро, могу смело посоветовать – ложитесь в гроб, закрывайте крышку, и все пройдет.
Наконец грузовик сбавил ход и остановился. Но моя радость была омрачена спустя минуты две, машина снова тронулась. Видимо, проверка на КПП.
Раньше я в Навашино не бывал, только на карте видел мельком, и не имел ни малейшего понятия, что представляет собой город, если, конечно, отбросить дворовые страшилки о зверских казнях пленных муромчан, с которыми навашинцы без устали грызлись уже не первый десяток лет. Рассказывали, что возле западной границы города стоит частокол высоченных шестов с обращенной к небу буквой «Х» из досок на каждом. К доскам этим привязаны пленники, живые, но с перебитыми руками, ногами и хребтом. Говорили, что их крики разносятся на пять километров, звуча музыкой для навашинцев и холодящим душу воем для муромских мародеров. А над шестами кружат тучи мошкары и воронья в ожидании своей очереди полакомиться свежим мясцом.
Только я начал вспоминать подробности процедуры колесования, как грузовик резко затормозил. Послышались голоса, шум хлопающих дверей и открываемых бортов.
– Здорово. Как добрался?
– Приветствую. Без происшествий.
– Все привезли?
– Само собой. Шесть РПГ, сорок восемь выстрелов, тридцать шесть семьдесят четвертых, «пятерки» – четыре цинка, на четыре с половиной тысячи, пятьдесят МОНов, три КПВ и тысяча двести патронов к ним. Как договаривались. Пересчитывать будешь?
– Хе, шутник. Пойдем-ка, разговор есть.
– Эй, там! Руки оторвать, что ли?! Осторожнее! Дебилы.
– Сзади хватай.
По доскам кузова застучали подошвы. Мой ящик спихнули и понесли.
– Тяжелая дура.
– Че ж ты хочешь? Четырнадцать с половиной миллиметров как-никак.
– Сюда кидай.
Ящик с грохотом опустился.
Вокруг еще некоторое время слышался мат, пыхтение и стук дерева о дерево. А я лежал, обхватив почти опустевший кислородный баллон, и думал: «Господи, если ты есть, сделай так, чтобы сверху на меня ничего не поставили. Пожалуйста». Не знаю, услышал он меня или просто повезло, но, дождавшись, когда шум стихнет, я без особого труда отжал прибитую короткими гвоздями крышку и наконец-то принял вертикальное положение.
Беглый осмотр показал, что моим новым местом дислокации является оружейный склад – довольно вместительное помещение с блочными стенами и дощатым полом, заставленное разным добром. Были здесь и видавшие виды, еще довоенные, обитые крашенным в зеленый цвет деревом цинки «пятерок» по тысяче восемьдесят штук, и «макаровские» – по две «консервы» на тысячу двести восемьдесят патронов каждая, в ящиках из свежих, еще пахнущих сосновой смолой досок, и ленты «семерок» в коробах на сто и двести патронов. Настоящая сокровищница. Рука сама потянулась к ножу, желая вскрыть цинк и набить карманы. Все-таки жадность – доминирующий элемент человеческой сущности. Нередко она задвигает на второй план даже инстинкт самосохранения. Здесь люди не далеко ушли в своем развитии от обезьян, скорее – даже деградировали. Если те не в состоянии разжать полный орехов кулак, чтобы вынуть застрявшую руку из дупла, в силу собственной тупости, то мы ведем себя аналогичным образом совершенно осознанно.
Я уже начал прикидывать соотношение массы к цене, выбирая между «пятерками» и «семерками», когда краем глаза заметил, что тонкая полоска света, пробивающегося между створками ворот, пересекается в метре от земли засовом. И засов этот был навешен изнутри.