— Интересуетесь библиотекой? — спросила Татьяна, нарезая в тарелку огурцы.
— Так, взглянул…
— Бедно у нас с книгами… Новинок мало. Больше всего то, что осталось еще с института, — тут и мое и Андрея, — она придвинула стул. — Садитесь, завтрак на быструю руку.
Через час, когда пришел Илья, они уже не ели и не пили чай, а говорили о чем-то таком значительном, что даже не заметили появления Стегачева. Татьяна поставила локти на стол и оперлась щеками на ладони, — в таком положении ее лицо, и глаза, с чуть приметной поволокой, и завиток волос между бровями, и вся она, сосредоточенно-строгая, была для Ильи и милее и красивее; она смотрела на Кондратьева тем добрым взглядом, каким смотрит только дочь на отца.
— А! Стегачев! — сказал Кондратьев. — Вот что, дорогой. Я сейчас уеду, а ты оставайся, помоги товарищам подготовить собрание. Будем рекомендовать Татьяну Николаевну на пост секретаря партбюро.
Татьяна посмотрела на Илью. В глазах ее он заметил хорошо ему знакомую усмешку. «Ну, что теперь скажешь? Доволен?» — говорил насмешливо-лукавый взгляд.
13
В июне, перед началом косовицы, на полях все кажется обычным: и дни стоят безоблачные и жаркие; и горячий воздух с самого утра полон птичьего песнопения; и дали широки и по-летнему укрыты пряжей тончайшего марева; и колышутся, плывут бог знает куда дальние холмы и курганы; и вырастают над горизонтом еле-еле приметные бригадные постройки или вагончик трактористов; и встает по дорогам пыль — серый заслон тянется на километры; и гудит неведомо где мотор — тягучий его звук хорошо слышен, когда приложишь ухо к земле; и разносится по простору частая дробь копыт — чубатая голова всадника, как шар, прокатится над зеленой листвой кукурузы и скроется, — словом, все, все обыденно, все точно так, как во всякое лето, а только в такие дни настороженный слух хлебороба улавливает и нечто другое — наступление летней страды.
Проезжая проселочной дорогой, Кондратьев тоже и слышал и видел то, чем жила в эти дни степь. Может быть, ему и не были известны все то звуки и краски, которые так милы сердцу опытного земледельца, но зато глаз его повсюду замечал новшества и перемены. Еще вчера, например, пшеничное поле — добрые сто гектаров было лишь слегка тронуто белизной, точно художник на зеленом холсте невзначай положил белила, а сегодня вся гладь отливала на солнце светлой бронзой. Обычно проселки были пусты, редко какой объездчик проезжал по ним на своей ленивой кобыле да под вечер проходили в стан полольщики, — теперь же тут появились и водовозы, и чаны с водой, и пожарник в начищенной каске, и вышка с гнездом для наблюдателя, и бычьи упряжки, везущие железные бочки с горючим, и комбайны, заслонившие собой весь проезд, и косилки, стоящие обочь дороги, и белые полосы обкосов. Еще вчера вечером вагончик стоял возле подсолнухов, дымилась печка, играла гармонь в паре с балалайкой, — трактористы так обжились на этом месте и так привыкли к подсолнечникам, что уже до самой осени отсюда никуда и не уедут; теперь же смотрит Кондратьев и видит лишь пустое место, следы от печки, темные пятна от пролитого керосина: ночью, точно боясь, чтобы никто не увидел, трактористы переехали поближе к пшенице.
Изменили свои маршруты и бригадиры-полеводы; седлая коней, они обычно ехали к пропашным и там, среди полольщиков, оставались на весь день; теперь Кондратьев повстречал не одного всадника, и все они ехали всё туда же, к пшенице. А во дворах бригадных станов расчищались и укатывались тока, поливались водой и утрамбовывались деревянными колотушками, а по вечерам молодежь использовала ток под танцевальную площадку — земля так утаптывалась, что под каблуками уже не гудела, а звенела.
Кто-кто, а Кондратьев хорошо знал, что такое в этих местах июнь с его зноем и синим небом: именно в июне сама природа заставляет людей торопиться и жить напряженным ожиданием большого события — сбора урожая. Кондратьев не первый год наблюдал то заметное оживление, которое царило в эту пору главным образом вблизи полей пшеницы. За много лет можно было ко всему привыкнуть и не волноваться, — а вот нет! Ему было и радостно и грустно, а сердце наполнялось той волнующей тревогой, которая была так знакома, пожалуй, каждому секретарю сельского райкома. Он знал, что скоро-скоро загудит и запоет степь, а по этим дорогам, как по водным путям, пойдет на элеваторы хлеб, потянутся обозы, тяжко выстукивая колесами, побегут грузовики, в кузовах которых будет желтеть зерно, слегка припудренное пылью. И еще он знал, что в эти дни всегда время бежало стремительно и угнаться за ним было трудно: в том колхозе не успевали с подготовкой токов, в другом — затянулся ремонт зернохранилищ, в третьем — не был подготовлен гужевой транспорт. Машинное хозяйство МТС тоже не успевало за временем и напоминало собой нестройную и плохо организованную колонну: иные комбайны, жатки, косилки вырвались вперед и уже стояли возле дозревающей пшеницы, а иные находились в усадьбе МТС со снятыми моторами и с вынутыми внутренностями; одни молотильные агрегаты ползли по дорогам, направлялись к токам, другие еще только подвозились к мастерским.
Кондратьева особенно беспокоила Усть-Невинская ГЭС: энергии было много, а практической пользы от нее пока что мало. Электричество озаряло улицы, дома, дворы, но дальше станиц так и не пошло. Только один Стефан Петрович Рагулин и успел подвести к току высоковольтную линию и построить трансформаторную колонку, а в других колхозах об этом даже и не помышляли… Кондратьев думал и не мог понять, как он, уже немолодой, опытный партийный работник, мог совершить такую ошибку. «Упустил золотое время, — думал он, глядя на дорогу. — Ну, пусть ничего не делали председатели колхозов, а мы-то где были?.. Ну, пусть Сергей дал промах — парень он горячий и в житейских делах еще не опытен, а я, я что думал?.. Кому-кому, а мне это простить нельзя…»
— Николай Петрович, — сказал шофер, — кажись, Хворостянкин скачет.
На повороте, недалеко от реки, покачивалась на рессорах знакомая тачанка, а на ней виднелась фигура грузного мужчины.
В самом деле, это был Хворостянкин. Издали заметив Кондратьева, он встал и, размахивая руками, что-то кричал. Когда же тачанка поравнялась с машиной, Хворостянкин молодцевато соскочил на землю и крикнул:
— Ага! Споймал! Так вот ты где мотаешься, а я тебя в райкоме подкарауливал.
— А что случилось? — спросил Кондратьев, выходя из машины.
— Ого! Тут такое заварилось… — Хворостянкин недосказал и покосился на своего кучера, а потом и на шофера. — Зараз я тебе открою всю картину, только отойдем в сторонку, пусть нам никто не мешает.
Шли вдоль берега — в этом месте Кубань разлилась по трем рукавам, рыла песчаные отмели, кружилась и петляла, образовав круглые и продолговатые островки с кущами бузины и терна. Остановились, молча закурили и сели на траву вблизи отвесной кручи, — там, внизу, шумно плескалась вода.
— Николай Петрович, — начал Хворостянкин, пуская в усы дым, — скажи мне по совести: что это за чертовщина творится в пашей райпарторганизации?
— Это ты о чем?
— Да как же так, Николай Петрович? И ты еще меня спрашиваешь, о чем?.. — Мясистое лицо Хворостянкина раскраснелось, он поднялся на колени и всем корпусом наклонился к Кондратьеву: — Что ж это получается? Рядовые коммунисты начинают диктовать райкому — куда ж это годится! Вчера у меня на партбюро был разговор…
— Почему — у тебя?
— Ну, это к слову… — продолжал Хворостянкин. — Какая ж тут к чертовой матери партийная дисциплина! Низы должны исполнять то, что им указывают сверху. Где ж тут наша монолитность? Где ж тут… как его? Тьфу, забыл! И все время держал в голове, а тут, как на грех, забыл… — Он тер лоб, хмурился, силясь что-то вспомнить. — Ну, вот то, что в уставе партии… Тьфу ты, запамятовал… Изучал, а забыл… Да припомни, Николай Петрович!
— Демократический централизм? Это ты хотел сказать?
— Вот-вот! Где он есть, этот централизм? Райком должен подобрать человека, осмотреть его со всех сторон и дать рекомендацию… А у нас что получилось? — Он еще сильнее наклонился к Кондратьеву. — Нецветову хотят избрать секретарем партбюро… И кто подал эту затею? Редактор! Этот ее любовник речугу закатил, набаламутил, а потом сел на коня да и уехал. А мне с кем работать? На кого я буду каждодневно опираться? На эту Татьяну, что ли? С ней под ручку ходить — это да! А как же я с ней буду решать колхозные дела? — Хворостянкин хлопнул ладонью по голенищу. — Нет, Николай Петрович, тут дело нужно ломать, и крепко ломать.
— Все? — спросил Кондратьев, бросил окурок и затоптал его каблуком.
— Да тут не говорить нужно, а действовать! Поедем ко мне! Разберемся на месте.
— Я только что оттуда.
— Все? — спросил Кондратьев, бросил окурок и затоптал его каблуком.
— Да тут не говорить нужно, а действовать! Поедем ко мне! Разберемся на месте.
— Я только что оттуда.
— Ну и что? — Хворостянкин помрачнел. — Вправил мозги кому следует?
— Вот что, Игнат Савельевич. По правилу, тебе нужно было бы давно уже вправить мозги, говоря твоими же словами, и это сделать придется, если ты сам не возьмешь себя в руки. Пойми, Игнат Савельич, что у ваших коммунистов очень верное чутье… А демократический централизм, который, кстати сказать, ты плохо знаешь, тут ни к чему. — Кондратьев помолчал, молчал и дулся Хворостянкин. — Что же касается Нецветовой, то именно ее райком рекомендует общему собранию…
Хворостянкин встал и, не говоря ни слова, направился к тачанке. «Знать, так, — думал он, — все на мой авторитет наваливаются… А я устою, устою…» Он тяжело опустился на сиденье тачанки и, склонив голову, чего с ним еще никогда не было, крикнул кучеру:
— Гони в Родниковскую!
14
Мимо станиц и хуторов, как поезда мимо станций и полустанков, неудержимо катилась река, и только вблизи Усть-Невинской бег ее несколько замедлялся. Вольная и непокорная, она бросалась на плотину, лизала волной цемент, искала хоть малую щель, злилась, пенилась и, обессилев, отступала. И только в одном месте, у поднятого лебедкой затвора головного шлюза, она находила выход и, радуясь этому, упругим потоком падала на каменный настил и уже спокойно текла по каналу к домику, стоящему под кручей. Убегали в степь столбы, отсвечивая блеском проводов, вздрагивали мелко-мелко стекла окон, взлетали вспененные брызги.
Еще в первые дни, когда Семен Гончаренко только принял станцию, он увидел, что турбина, особенно днем, вращается почти вхолостую. Электричество проникло только в колхозные хаты, — вечером и ночью всюду пылали зарева, а в середине дня, когда люди находились в поле, станции нечего было делать. Это и причиняло Семену немало горя. «Что ж это у нас получается? — размышлял он. — Турбина днем не загружена… А надо ее загрузить. Хлеб молотить, пахать — вот это была бы работа…»
Семен поехал в Рощенскую, жаловался Сергею, просил заслушать его отчет на исполкоме и принять решение.
— Не печалься, мой боевой друг, — успокаивал Сергей, — Решение принять можно, но не все делается сразу.
— Обидно же, Сережа. Ночью еще ничего, нагрузка есть, а в середине дня беда: вхолостую работаем! Хоть останавливай турбину.
— Что же, по-твоему, нужно? — спросил Сергей. — Остановить машину?
— Зачем же? Надо моторы подключать.
— Все сделаем, Семен, но не вдруг. Вот скоро начнем обмолот — жарко тебе будет.
— Сережа! Какой же обмолот, когда еще и столбы не поставили!
— Поставим!
— Да хотя бы провести линии в мастерские МТС… Пусть бы токарные станки работали на электричестве.
— Проведем. Все сделаем, но не в один день.
Уехал Семен еще более расстроенным. А дни шли, и станция по-прежнему работала на половинную мощь.
— А что, если и в самом деле остановить турбину? — подумал Семен. — Хоть на час. Может, после этого в станицах зашевелятся…
Семен посоветовался с Ириной и в середине дня пустил воду на сброс и остановил турбину. Не успел он войти в свою конторку, маленькую, с одним окном комнатку, как зазвонил телефон. «Алло, алло! — пищал в трубке девичий голос. — Это дирекция ГЭС? Кто у телефона? Товарищ Гончаренко! Будете говорить с Родниковской…
— Слышишь, Ирина, — сказал Семен. — Уже в Родниковской забеспокоились… Сало не на чем жарить!
И вот Семен слышит голос Никиты Никитича Андрианова. «Эй, Семен Афанасьевич, дружище! Ты чего там остановился? Или тебе воды мало? Не может того быть! Или ты только нашу станицу отключил? Это же безобразие. Почему безобразие? Да как же так, ты же наших хозяек обидел. Да ты и меня никак не можешь понять! Я же, как предстансовета, не могу краснеть перед местным населением! А ты меня на это вынуждаешь… Да что же я скажу женщинам? Они уже заявились до меня… Эх, беда с тобой! Буду звонить Сергею Тимофеевичу…»
Следом за Андриановым звонил Хворостянкин: «Эй, дорогой товарищ начальник! — услышал Семен его бас. — Ты чего не светишь? Да ты ж своим самовольством меня совсем из колеи выбил! Из какой? А из такой, что у меня вся связь на электричестве держится, а теперь я как без рук! Мне нужно вызвать завхоза, а ни один звонок не действует — все оглохло! Да не я оглох, а звонки из кабинета выключились!.. Зажигай свет, богом тебя прошу…
Семен тяжело вздохнул и положил трубку. Телефон звенел, надрывался, но Семен к нему не прикасался. Ему было грустно, и он пошел в машинное отделение. А вскоре приехал Сергей.
— Семен, почему стоишь? — спросил он, входя в машинное отделение. — Поломка?
— С горя да со злости остановил, — спокойно отвечал Семен. — Так работать нет никакого расчету. Это же, Сережа, не работа, а горе!
— Не самовольничай, Семен. На фронте, помню, ты не злился, не огорчался и был настоящим моим другом.
— Сережа, а ты на Семена не кричи, — вмешалась разговор подошедшая Ирина, — Семен и есть твой друг.
— Защищай своего начальника, а то он, бедняжка, сам себя не сможет защитить! — Сергей подошел к Семену. — Вот что, Семен, не для того мы строили станцию, чтобы она у нас стояла… Иди и подымай затвор.
Семен молча взошел по лестнице на шлюз, мысленно ругая себя за то, что не послушался жены и согласился стать директором гидростанции. В эту минуту его охватило неприятное, даже горькое чувство, было обидно, что из-за гидростанции, которую он с такой любовью строил, приходится ссориться, и с кем? С Сергеем, с человеком, с которым прошел войну, жил в одном танке, а когда приехал на Кубань, то женился на его сестре и стал уже не просто другом, а родичем.
Он остановился у барьера лебедки и задумался. Почему-то вспомнилась Анфиса — только вчера привез ее из родильного дома. Он смотрел на тихо кружившуюся под ногами воду, а видел Анфису, ее усталое лицо, виноватую улыбку на сухих, искусанных губах, ее глаза, добрые и приветливые; видел в ее руках аккуратно свернутое одеяло, а в том свертке крохотное личико ребенка с пушком на щечках. Тогда и Сергей был обрадован, пожалуй, не меньше, чем Семен. Он приехал в родильный дом с Ириной, привез Анфисе цветы, черешни в кульке, шутил, смеялся, брал на руки племянницу. «Ну, Семен, радуйся послевоенной победе! Вся в тебя, — говорил он. — Да ты погляди на ее бровки! Белесые и совсем незаметные — точь-в-точь как у тебя! Нет, нет, это не наша порода!» Сам предложил отпраздновать крестины, обещал привезти хорошего вина и баяниста, а когда прощался, то наказывал Ванюше-шоферу как можно осторожнее везти Анфису в Усть-Невинскую… «А теперь обиделся, — с горечью думал Семен. — Поссорились… И из-за чего? Чего доброго, не приедет на гулянье».
— Подымай, подымай, чего опечалился?
Сергей стоял рядом, и на его смуглом, чисто выбритом лице как-то уж очень отчетливо выделялись густые и широкие брови. Семен резко повернул колесо, звякнули цепи, и вода с сердитым ворчанием хлынула в ненасытную горловину трубы. В окно было видно, как темным диском рассекал воздух маховик и у Ирины над головой вспыхнула контрольная лампочка. Сергей и Семен молчали и еще долго смотрели вниз, точно прислушиваясь к тягучему шуму падающей воды.
— Сережа, — заговорил Семен, — приедешь на крестины?
— А как же! Ты думаешь, я забыл? Нет, нет, такое не забудешь! У меня все готово… А как здоровье Анфисы?
— Она молодец!
— А дочка?
— Очень славная, а только спать не дает.
— Привыкай, — нарочито серьезно сказал Сергей. — Отцом, Семен, быть нелегко, пожалуй труднее, чем радистом-пулеметчиком.
— Я бы этого не сказал… Сережа, да тебе тоже, как я думаю, придется быть папашей… и даже в скором времени.
— Семен, друже мой! — Сергей обнял Семена за плечи и сильно прижал. — Ты прав!
Они разговаривали, и горе отлегло у Семена от сердца.
15
В субботний день в доме Тутариновых готовились к встрече гостей. Во дворе собрались соседки: одни помогали Ниловне управляться у печки, другие разговаривали с молодой матерью, расспрашивали ее с чисто женским участием и с таким любопытством, точно Анфиса побывала не в родильном доме, а на каком-нибудь необитаемом острове. Особенно падки до расспросов были подруги Анфисы; они поглядывали на свою ровесницу с затаенной завистью, с той улыбкой на лицах, которая говорила: «Ничего, ничего, ты, Анфиса, не очень гордись собой: мы тоже и побываем в этом доме, и все это увидим и испытаем!»
Виновница этих разговоров, спавшая в зыбке, подвешенной к потолку, была наречена Василисой — именем бабушки, — и это имя, за последние годы так редко встречающееся в станице, понравилось не только молодые отцу и матери, но и родичам и даже соседям. Все радовались тому, что на свет появилась не Клава, Рая или Людмила, а Васютка. Особенно это имя пришлось по сердцу Василисе Ниловне. Старуха почти ни на минуту не отходила от внучки, и тем, кто наклонялся над занавеской, желая хоть одним глазом взглянуть на новорожденную, Ниловна говорила своим тихим голосом: