То, что он увидел на сцене, вызвало в нем чувство жалости. Жаль было авторов, композитора, певцов и танцоров, актеров, музыкантов, зрителей и тех, кто вложил свои деньги в это зрелище, стоившее триста пятьдесят тысяч долларов. Несколько лет трудились талантливые люди, и вот спектакль увидел свет. Танцоры показывали чудеса виртуозности, певцы, которые и в других спектаклях пользовались неизменным успехом, превзошли самих себя. И никакого эффекта. На сцене появлялись и исчезали оригинальные декорации, оркестр извергал вакханалии звуков, актеры отважно и безнадежно улыбались, произнося остроты, над которыми никто не смеялся, в глубине зала с потерянным видом метались продюсеры. Лотон, сидя в последнем ряду, диктовал что-то измученным, охрипшим голосом секретарше, а та записывала в отрывной блокнот карандашом, в который был вделан электрический фонарик. И все-таки ничего не получалось.
Крейг ерзал на стуле, предчувствуя неизбежный провал. Ему хотелось встать и уйти, он со страхом думал о той минуте, когда все соберутся в номере гостиницы и обратятся к нему с вопросом: «Ну, что вы скажете?»
Занавес опустился. Жиденькие аплодисменты прозвучали как пощечина всем, кто причастен к его профессии, а застывшие улыбки кланяющихся исполнителей были похожи на гримасы измученных пытками людей.
Крейг не пошел за кулисы, а отправился прямо в гостиницу и, подкрепившись у себя в номере двумя стаканами виски, поднялся наверх, где его ждали тонкие, как листки бумаги, сандвичи с курицей, стол, уставленный бутылками, и злые, одутловатые физиономии мужчин, уже три месяца не выходивших на свежий воздух.
Крейг не стал откровенничать в присутствии продюсеров, автора, композитора и художника. Он не питал к ним симпатии и не был связан с ними никакими обязательствами. Не они, а Лотон просил его сюда приехать, так что пусть эти люди сначала уйдут, а потом уж он честно выскажет свое мнение. А пока он ограничился несколькими успокоительными пожеланиями: сократить танец, слегка изменить песенный номер, иначе осветить любовную сцену. Все поняли, что ничего существенного он им не скажет, и разошлись по домам.
Последними ушли продюсеры. Оба небольшого роста, злые, вспыльчивые, наигранно энергичные, они грубили Лотону и почти не скрывали неприязни к Крейгу, который также не оправдал их надежд.
Когда дверь за продюсерами, приехавшими в Бостон с расчетом на блестящий успех, закрылась, Лотон сказал:
— Наверно, сейчас начнут названивать сразу десятерым режиссерам, чтобы ехали сюда на мое место. — Лотон был высокий, болезненного вида, в очках с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он ставил пьесу, у него начиналось обострение язвы желудка независимо от того, хорошо или плохо шло дело. Он беспрестанно потягивал из стакана молоко и то и дело принимал микстуру «Маалокс». — Ну, что скажешь, Джесс?
— Думаю, надо свертывать дело.
— Так плохо?
— Так плохо.
— Но ведь есть еще время доработать, — возразил Лотон, словно оправдываясь.
— Не поможет, Джек. Не пытайся оживить дохлую лошадь.
— Боже ты мой, — пробормотал Лотон. — Удивительно, сколько неприятностей может сразу обрушиться на голову. — Он был уже немолод, поставил более тридцати спектаклей, получивших весьма лестные отзывы. У него сказочно богатая жена, а он сидит здесь, скорчившись от боли, и трясет головой, точно генерал, бросивший в бой последние резервы и потерявший их за один вечер. — Господи, хоть бы в животе отпустило.
— Брось ты это дело, Джек.
— Ты имеешь в виду спектакль?
— Нет, вообще. Так ты и в больницу угодишь. Ничто же тебя не вынуждает проходить через все это.
— Верно, — сказал Лотон. — Пожалуй, так. — Казалось, он удивился своему открытию.
— Ну?
— Чем же мне тогда заниматься? Сидеть со стариками в Аризоне и греться на солнышке? — Лицо его искривилось от нового приступа боли, и он прижал руку к животу. — Это единственное, что я умею. Единственное, чем я хочу заниматься. Пусть вот хоть этим дурацким, пустым спектаклем.
— Ты спрашивал мое мнение, — сказал Крейг.
— И ты его высказал. Спасибо.
Крейг встал.
— Иду спать. И тебе советую.
— Да, да, конечно, — почти с нетерпением сказал Лотон. — Вот только запишу кое-какие соображения, пока из головы не вылетело. На одиннадцать я назначил репетицию.
Не успел Крейг выйти, как тот склонился над текстом пьесы и лихорадочно застрочил ручкой, как будто от этого все вдруг переменится и к началу утренней репетиции остроты станут смешными, музыка — живой, танцы — зажигательными, аплодисменты — оглушительными, и даже Бостон его стараниями и муками к вечеру следующего дня станет другим городом.
Наутро, когда Крейг пришел к себе в контору, Белинда положила ему на стол рецензии на пьесу Бреннера. Он мог и не читать их. По выражению ее лица было видно, что дела плохи. Прочитав же рецензии, он понял, что спектакль безнадежно провалился и в субботу его, наверно, снимут. Даже в Бостоне было лучше.
В субботу он пошел на последнее представление. Зал был заполнен только наполовину, да и то, как Крейг догадался, в основном контрамарочниками. Бреннера, к счастью, в зале не было.
Когда занавес поднялся и прозвучали первые слова диалога, он испытал странное чувство, что находится в преддверии чего-то прекрасного. Актеры играли сосредоточенно, с увлечением, заражая верой в ценность и важность слов, которые Бреннер заставлял их говорить. Казалось, никого из них не удручало, что всего лишь три дня назад критики разругали пьесу, назвав ее скучной и путаной, и что, как только опустится занавес, все будет кончено: декорации разберут, театр погрузится во мрак, а сами они окажутся на улице, без работы. В их верности своей профессии было внутреннее благородство, и это заставило Крейга прослезиться, хотя он видел ошибки и в подборе исполнителей, и в режиссуре, и в трактовке, скрывшей от зрителя тонкий, сложный замысел пьесы, — ошибки, которые и навлекли на голову Бреннера гнев критиков.
Сидя в темном зале с зияющими пустотой рядами кресел и смотря этот бесспорно слабый, несостоявшийся спектакль, Крейг понял, что его первая оценка пьесы Бреннера была, видимо, ошибочной. И тут вдруг в нем снова пробудился интерес к театру. В голове у него сам собой начал складываться план, как улучшить пьесу, выявить ее достоинства и устранить недостатки.
Когда спектакль кончился, в зале раздались редкие аплодисменты, но Крейг, тронутый и взволнованный, поспешил за кулисы, чтобы найти Бреннера и сказать ему хвалебные, ободряющие слова.
Старик, дежуривший в служебном подъезде, узнал Крейга и мрачно сказал:
— Какой позор, мистер Крейг.
Они обменялись рукопожатием. Старик сказал, что Бреннер на сцене, прощается с актерами и благодарит их, и Крейг подождал в кулисе, пока тот не закончил свою короткую речь и актеры не начали, громко переговариваясь, расходиться по своим уборным в тусклом полусвете кулис.
С минуту Крейг не шевелился, наблюдая за Бреннером, одиноко стоявшим среди декораций, которые изображали угол временной обшарпанной казармы в Англии военных лет. Лицо у него было в густой тени, и Крейг не мог его разглядеть. Бреннер сильно похудел с тех пор, как они виделись в последний раз. На нем был мешковатый твидовый пиджак, шея обмотана длинным шерстяным шарфом. Он походил на немощного старика, который, боясь упасть, вынужден следить за каждым своим шагом. Волосы у него поредели, на темени блестела плешина.
Медленно поднялся занавес. Бреннер выпрямился и посмотрел в пустой темный зал. Рядом с Крейгом послышался шорох — мимо прошла Сьюзен Бреннер, Она подошла к мужу, взяла его руку в свою и поцеловала. Он обнял ее за плечи, и так они стояли, не произнося ни слова. Крейг вышел из кулисы.
— Привет, — сказал он.
Те взглянули на него, но не ответили.
— Я смотрел сегодня спектакль, — продолжал Крейг. — Сознаюсь, я ошибся, когда читал пьесу.
Бреннеры по-прежнему молчали.
— Прекрасная пьеса. Лучшая из всего, что ты написал.
Бреннер засмеялся каким-то странным, сдавленным смехом.
— Вы были правы, Сьюзен. За эту пьесу надо было браться мне и Баранису.
— Спасибо, что хоть вспомнили, — сказала Сьюзен. В скудном свете ламп она выглядела худой и изможденной, ненакрашенное лицо было бледно.
— Выслушай меня, пожалуйста, — горячо заговорил Крейг. — Твою пьесу неправильно поставили. В таком виде она не дошла до зрителя. Но это вовсе не конец. Отложи ее на год, поработай еще, подбери подходящих исполнителей. Нечего было и надеяться на успех с такими затейливыми, пышными декорациями и с таким актером, который слишком стар для героя и слишком многозначителен. Через год мы сможем поставить ее где-нибудь в центре, не на Бродвее — для Бродвея она все равно не подходит, — заменим актеров, дадим больше света, упростим декорации, добавим музыку — пьеса требует музыки, — достанем записи речей политических деятелей, генералов, радиодикторов и будем крутить их между сценами, рассчитав по времени… — Он замолчал, чувствуя, что говорит слишком быстро, что Бреннер в его теперешнем состоянии вряд ли уследит за ходом его мыслей. — Ты понял меня? — спросил он, запнувшись.
Бреннеры тупо уставились на него. Потом Бреннер издал тот же сдавленный смешок.
— Через год, — проговорил он наконец. — В голосе его звучала ирония.
Крейг понял, о чем думал Бреннер.
— Я выдам тебе аванс. Достаточно, чтобы прожить. Я…
— Значит, Эд получит еще одну возможность переспать с вашей женой, мистер Крейг? — сказала Сьюзен. — Это входит в аванс?
— Подожди, Сью, — устало сказал Бреннер. — Наверно, ты прав, Джесс. Наверно, мы наделали кучу ошибок, готовя эту постановку, и многие — по моей вине. Согласен — пьесу надо было ставить не в бродвейском театре. Наверно, Баранис лучше понял бы мой замысел. Думаю, у нас получилось бы… — Он глубоко вздохнул. — И я думаю также, что лучше тебе уйти отсюда, Джесс. Не лезь ты больше в мою жизнь. Пошли, Сью. — Он взял жену за руку. — Я оставил в уборной портфель. Сюда мы уже не вернемся, так что давай захватим его с собой.
Взявшись за руки, Бреннеры сошли со сцены. Крейг только сейчас заметил, что на чулке Сьюзен низко спустилась петля.
Элис Пейн ждала его в полупустом баре. Он удивился, когда она позвонила ему и, сказав, что находится поблизости от его конторы, спросила, есть ли у него время выпить с ней. Прежде они никогда не встречались в отсутствие ее мужа, разве только случайно. Кроме того, он ни разу не видел, чтоб она выпивала больше рюмки спиртного за вечер. Она была не из тех женщин, которых можно встретить в баре в три часа дня.
Когда он подходил к ее столику, она допивала «мартини». Он наклонился и поцеловал ее в щеку. Элис подняла на него глаза и улыбнулась. Крейгу показалось, что она немного волнуется. Он сел рядом с ней на диванчик и подозвал официанта.
— Виски с содовой, пожалуйста. А вам, Элис?
— Пожалуйста, еще «мартини».
Крейгу вдруг пришла мысль, что Элис что-то скрывала все эти годы от него и от остальных своих друзей. В руках у нее были перчатки, ее сильные, без маникюра пальцы беспокойно теребили их.
— Надеюсь, я не отвлекла вас от какого-нибудь важного дела, — сказала она.
— Нет. Ничего важного в конторе сейчас не происходит.
Она положила руки на колени.
— Со дня моей свадьбы не было случая, чтоб я пила в дневное время.
— Жаль, что я не могу сказать этого же о себе.
Она быстро взглянула на него и спросила:
— Не слишком ли вы много пьете в последнее время, Джесс?
— Не больше обычного. А вообще — много.
— Смотрите, как бы вас кто не назвал алкоголиком. — В ее речи появилась какая-то торопливость, голос чуть задрожал.
— Почему? Вам кто-нибудь говорил, что я алкоголик?
— В сущности, нет, — ответила она. — Только вот Пенелопа… Она иногда говорит таким тоном, что…
— Жены есть жены.
Официант принес виски и «мартини». Они подняли стаканы.
— Ваше здоровье, — сказал Крейг.
Элис отпила немного и поморщилась.
— Я, наверно, никогда не пойму, что люди в этом находят.
— Мужество. Успокоение, — сказал Крейг. Теперь уж он окончательно понял, что Элис вызвала его сюда неспроста. — Что случилось, Элис?
— Уф! — вздохнула она, вертя в руках стакан. — Не знаю даже, с чего начать.
Он был уверен, что и этот вздох — первый со дня ее свадьбы. Не такая она женщина. И не из тех, кто не знает, с чего начать.
— А вы начните с середины, — посоветовал он. — Потом разберемся. — Ее волнение передалось и ему.
— Вы верите, что мы ваши друзья? Мы с Робертом?
— Конечно.
— Это важно, — сказала она. — Я не хочу, чтобы вы считали меня навязчивой или злой женщиной.
— Вы даже и при желании не могли бы быть навязчивой или злой. — Он уже жалел, что ее звонок застал его в конторе.
— Вчера мы ужинали в вашем доме, — резко сказала она. — Роберт и я.
— Надеюсь, вас хорошо покормили.
— Превосходно. Как обычно. Только вот вас там не было.
— В последнее время я нечасто бываю дома.
— Я так и поняла.
— Что за компания собралась?
— Не самая лучшая.
— Как обычно, — сказал Крейг.
— Был Берти Фолсом.
— Тоже как обычно.
Она бросила на него быстрый взгляд.
— Люди разное начинают болтать, Джесс.
— Люди всегда болтают разное, — сказал он.
— Не знаю характера ваших отношений с Пенелопой, — сказала Элис, — но их всегда видят вместе.
— Я и сам не знаю характера наших отношений. Я думаю, вы можете считать, что у нас вообще нет никаких отношений. Вы это пришли мне сказать? Что видели Пенелопу и Берти вместе?
— Нет, — ответила она, — не только. Прежде всего я хочу сказать вам, что мы с Робертом больше в ваш дом не пойдем.
— Жаль. Почему?
— Это старая история. Точнее, ей уже четыре года.
— Четыре года? — Он нахмурился. — А что было четыре года назад?
— Можно мне еще «мартини»? — спросила она тоном девочки, которой захотелось еще порцию мороженого.
— Конечно. — Он помахал рукой официанту и заказал еще виски и «мартини».
— Вы были тогда в отъезде, — сказала Элис. — А мы с Робертом устраивали небольшой ужин. Ну и пригласили Пенелопу. Для стола не хватало одного мужчины, и этим мужчиной почему-то оказался Берти Фолсом. Как всегда.
— Что еще? — равнодушно спросил Крейг.
— Беда таких рослых людей, как вы, — сурово заметила Элис, — что они никогда не принимают маленьких людей всерьез.
— Это верно, — согласился Крейг. — Он действительно человек очень маленький. Итак, он сидел за столом рядом с Пенелопой.
— Потом проводил ее домой.
— Черт возьми! Он проводил ее домой.
— Вы считаете меня глупой сплетницей…
— Нет, Элис, — ласково возразил он. — Просто я…
— Тише, — прервала она его и кивнула на официанта, подходившего к ним с подносом в руках.
Они молчали до тех пор, пока тот не вернулся к себе за стойку.
— Ну хорошо, — сказала Элис. — Вот что произошло потом. На следующее утро я получила дюжину красных роз. Анонимно. Без визитной карточки.
— Это могло означать что угодно, — сказал Крейг, хотя теперь он был убежден, что это не могло означать что угодно.
— И с тех пор каждый год пятого октября я получаю дюжину красных роз. Анонимно. Разумеется, он знает, что я знаю, кто их шлет. Он хочет, чтобы я знала. Это так противно. Всякий раз, когда я прихожу в ваш дом и вижу, как он ест ваши закуски и пьет ваши вина, я чувствую себя запачканной, точно я его сообщница. Мне было стыдно своего малодушия: почему я ничего не сказала ему и не сказала вам? И вчера вечером, увидев, как он сидит во главе стола, наливает вино и вообще ведет себя по-хозяйски, как он проводил всех гостей, а сам остался, я поговорила с Робертом. И он со мной согласился: я не могу больше молчать.
— Приятно было увидеться с вами. — Он поцеловал ее в щеку и встал.
— Я не знаю, каким моральным кодексом мы сейчас руководствуемся, — сказала Элис. — Может, нам и не надо так уж серьезно относиться к адюльтеру — мы смеемся, когда узнаем, что кто-то из наших друзей завел любовную интрижку. Я и про вас кое-что слышала.
— Ну конечно, слышали, — согласился Крейг. — И разумеется, в этом много правды. Мой брак — давно уже не образец супружеского счастья.
— Но то, что делает она, ни с чем не сравнимо, — сказала она прерывающимся голосом. — Вы замечательный человек. Настоящий друг. А этого ужасного коротышку я терпеть не могу. Сказать по правде, мне и Пенелопа перестала нравиться. При всем ее очаровательном гостеприимстве есть в ней что-то фальшивое и грубое. Уж если говорить о каком-то моральном кодексе, то для меня, например, он состоит в том, чтобы прийти на помощь другу, если он незаслуженно страдает. Вы недовольны, Джесс, что я все это вам рассказала?
— Еще не знаю, — в раздумье сказал он. — Во всяком случае, теперь я позабочусь о том, чтобы розами вам больше не докучали.
На следующий день он известил жену письмом, что возбуждает дело о разводе.
Другой бар. На этот раз — в Париже. В отеле «Крийон», совсем рядом с посольством. Он усвоил привычку встречаться с Констанс в этом баре — после окончания ее рабочего дня. Здесь было его постоянное пристанище. Все остальное время от бродил по городу, осматривал картинные галереи, толкался на рынках и среди молодежи Латинского квартала, заходил в магазины попрактиковаться в языке, сидел в кафе, читая газеты, иногда обедал с кем-нибудь из тех, кто работал с ним над фильмом, снимавшимся во Франции, и проявлял достаточно такта, чтобы не спрашивать, чем он занимается теперь.
Он любил этот бар, где собирались у стойки оживленные, шумные группы английских и американских журналистов, любил наблюдать непрерывный поток сменяющих друг друга вежливых, элегантно одетых пожилых американцев, которые еще до войны останавливались в этом отеле. Нравились ему и восхищенные взгляды, которые бросали на Констанс другие посетители, когда она, войдя в бар, шла к нему торопливым шагом.