Клер признала его правоту и не стала спорить, но вместо того, чтобы звонить, отослала приглашение по почте, указав, что это «ужин в тесном кругу, мужчины могут прийти в пиджаках». А Сибилле, с которой в тот день Клер обедала наедине, она сказала:
– Я пригласила Роланду, потому что не могла поступить иначе, но мне будет очень неприятно ее увидеть.
– Почему, лапочка? Только потому, что она была любовницей твоего мужа? Нужно забыть прошлое любимого человека. Вот я ревнива, как тигрица, но только к настоящему и будущему. К тому же, если одна из вас двоих и может питать какую-то неприязнь к другой, то это именно Роланда. Ведь, по сути, это ты отняла у нее патрона, Мелизанда, ты – с твоим видом святой невинности!
– Вот именно. И она наверняка затаила злобу и постарается мне отомстить.
– Роланда? О, ты ее плохо знаешь! Роланда слишком тщеславна, чтобы признать свое поражение. Хочешь, я тебе скажу, какова будет ее реакция: «Не желаю, чтобы говорили, будто Ларрак меня бросил; пусть думают, что я сама бросила его, потому что нашла кое-кого получше!» И она начнет искать нового любовника, который хоть в чем-то будет превосходить патрона. На самом деле, я уверена, что она уже нашла такого, – уж очень довольный у нее вид. Если хочешь знать мое мнение, то, судя по некоторым признакам, это англичанин.
– Значит, вот так, от ступеньки к ступеньке, от разрыва к разрыву, от одного любовника к другому, Роланда доберется до самых верхов нашего общества? Боже мой, Сиб, что это за жизнь?!
– Я с тобой не согласна, лапочка. Роланда – просто существо иной породы, непохожее на нас с тобой. Для нее все это вполне естественно.
– За веком мы должны с покорностью идти, / Безумье эта мысль, ее пора оставить, / Не вам, поверьте мне, заблудший свет исправить.[75]
– Что ты там бормочешь, Мелизанда? Все еще сочиняешь стихи?
– Нет, просто цитирую Мольера… Да, Мольер прав, и ты права, и Альбер прав; придется мне терпеть нравы, которые я осуждаю; больше я не буду исправлять Роланду и постараюсь быть любезной весь вечер.
– Любезной и снисходительной к нам, – сказала Сибилла. – Надеюсь, ты не обидишься, если мы с Роже уйдем пораньше. У него такая короткая увольнительная, всего-то сто сорок четыре часа, и мы хотим использовать их все до одного!
И она рассмеялась, счастливая и гордая. Клер подумала: «Эти двое по-прежнему влюблены друг в друга». Но ни о чем не спросила кузину и заговорила о другом.
В тот вечер Роланда позволила себе одно из тех мелких предательств, которые мужчины едва ли способны заметить, а женщины не прощают никогда. По правилам «ужинов в тесном кругу», Клер и Сибилла надели короткие, скромные платья. Клер выбрала для себя белое, атласное, «рубашечного» покроя, отделанное лишь узкой полоской меха скунса; оно ей очень шло, но было совсем простым, а Клер еще и не надела никаких украшений. Зато Роланда явилась разодетой в пух и прах – длинное платье из золотой парчи оставляло открытой всю спину, а весьма смелые разрезы по бокам чуть ли не доверху обнажали ноги, затянутые в шелковые чулки. Осанистая, стройная фигура, сияющие глаза, атласная кожа – все это уподобляло ее чистокровной лошади. Она со смехом извинилась за свой наряд:
– Надеюсь, вы меня простите, Клер? Я знаю, что выгляжу overdressed,[76] но после вашего ужина мне нужно ехать в английское посольство. Меня тоже пригласили туда на ужин, но я не хотела упустить случай повидаться с Роже и заранее извинилась перед леди Берти за то, что приду к концу вечера… Впрочем, я обожаю сад английского посольства! Он такой темный, таинственный – настоящий приют влюбленных. Добрый вечер, патрон! Вы блестяще выглядите. Брак явно омолодил вас… Роже, дорогой мой, я счастлива видеть вас, капитан! Ах, как он великолепен со своим Военным крестом!
По правде говоря, Гийом Верье и Роже Мартен оба чувствовали себя неловко. Роже хотел вернуться после войны на свою прежнюю должность; Верье желал оставить ее за собой. Отсюда самые горячие проявления дружбы между их женами, каждая из которых зорко следила за другой, подстерегая любую ее оплошность. Сибилла выиграла первый тур, заменив Роланду на Клер, но, заметив, как уверенно держится ее соперница, поняла, что в борьбе с таким опытным врагом нужно держать ухо востро. Во время ужина капитан Мартен стал, конечно, центром общего внимания. Как фронтовик, он располагал сведениями, которые крайне интересовали Ларрака, и тот, изменив своей привычке произносить монологи, задал вопрос, что было с его стороны высшей милостью:
– Как обстоят дела с волнениями в войсках?
– С ними покончено, – ответил Роже. – Люди вновь обрели уверенность. Недавно, когда Пуанкаре прибыл на фронт с инспекцией, несколько отпускников на вокзале еще прокричали: «Мир! Мир любой ценой!» – но уже без всякого энтузиазма. А что вы сами думаете о мире, патрон?
– Я в него не верю. Конечно, из-за России, которая бросила нас на произвол судьбы, нам будет нелегко. Но ее место со временем займут Соединенные Штаты. А что там с танками, Роже?
– Ну, как вам сказать, патрон… Мы еще далеки от их массового применения, за которое вы ратовали. А попытки отдельных атак проваливаются, как вы и предсказывали, но это имеет и свою положительную сторону: боши уже не верят в эффективность танков и, похоже, не занимаются строительством противотанковых заграждений.
После ужина Клер долго беседовала с Ларивьером. Она спросила его, считает ли он возможным убедить патрона покинуть авеню Габриэль и сменить обслуживающий персонал.
– Так мне было бы намного легче, – призналась она. – Теперешние слуги привыкли всё делать по-своему и никогда не будут уважать меня. Что же касается дома, он прекрасно обустроен благодаря вам, Франсуа, но я все же предпочла бы жить в интерьере, созданном мною самой. Кроме того… Альбер принимал здесь так много женщин, и мне это неприятно.
– Я понимаю, – ответил Ларивьер, – но не советовал бы вам спешить. Патрон не любит новые лица и новые интерьеры.
Клер с легким раздражением следила за Роландой, которая увлекла Ларрака в дальний уголок гостиной; наклонившись к нему, она рассказывала какие-то истории, а он громко смеялся. К счастью, она довольно скоро ушла. Сибилла и ее муж воспользовались этим, чтобы, в свою очередь, попросить разрешения удалиться.
– Ну конечно идите, голубки! – величественно-отеческим тоном сказал Ларрак. – И постарайтесь не слишком скучать наедине!
Оставшись вдвоем с Клер, он обнял ее с каким-то особенным пылом.
XXVI
Сибилла приехала на завод с просьбой подтянуть тормоза ее автомобиля, а сама вошла в кабинет Ларивьера:
– Простите за беспокойство, Франсуа! Я хотела узнать, слышали ли вы последние новости. Меня они ужасно встревожили.
Было начало марта 1918 года. Война шла уже три с половиной года, и никто не рисковал делать долгосрочные прогнозы: сможет ли она закончиться победой Франции. Оптимисты утверждали, что при поддержке американских дивизий решительное наступление станет возможным в 1919 году; пессимисты, напротив, опасались полного разгрома, и весенняя кампания как будто подтверждала их страхи. Германские войска нанесли удар на стыке двух армий, французской и британской, и вернули себе прежние позиции. Фронт армии Гофа был смят.[77] Французам пришлось срочно затыкать своими дивизиями Амьенскую брешь.
– Я узнала от одного из товарищей Роже, приехавшего вчера в Париж, – сказала Сибилла, – что он находился в резерве, в тылу близ Реймса, и что его полк внезапно куда-то перебросили… С другой стороны, рассказывают, что Северный вокзал забит беженцами из района Абвиль – Амьен… Как вы думаете, мы выстоим?
– Да, надеюсь. Сегодня утром патрон звонил военному министру; военные утверждают, что владеют ситуацией, впрочем военные всегда утверждают, что все идет согласно их планам. Однако за последние два дня линия обороны, кажется, действительно стабилизировалась.
Поколебавшись, он добавил:
– Простите меня, Сибилла, если я затрону в такой момент другую тему, но, раз уж мне представилась возможность увидеться с вами наедине, я хотел бы обсудить кое-что касающееся вашей кузины. Мы с вами очень привязаны к ней; мы оба полгода назад приветствовали выбор патрона. Но у меня возникает ощущение – и чем дальше, тем более явственное, – что в их браке не все идет гладко. Не стану утверждать, что быть женой такого человека, как Ларрак, легко, но мне все-таки кажется, что наша дорогая Клер плохо взялась за дело. Я вижу патрона каждый день, с момента его появления на заводе, и нахожу его все более раздражительным, все менее уравновешенным, чем прежде. Мы надеялись, что брак упорядочит его жизнь. Увы, этого не произошло. Теперь его существование ежедневно отравляют мелкие домашние, абсолютно бесполезные ссоры. Так вот, не могли бы вы как-то вразумить Клер? Уверяю вас, положение очень серьезное. Он, конечно, влюблен в нее, но в некоторых случаях вскипает и выходит из себя, а ведь душевное спокойствие человека, облеченного такой ответственностью, очень важно для всех…
– Я вам очень благодарна, Франсуа, что вы об этом заговорили, – ответила Сибилла. – У меня сложилось точно такое же впечатление, и я много раз пыталась предостеречь Клер. Но у нее свои причины для недовольства. Она полагает, что муж недостаточно внимателен к ней, что он не считается с ее вкусами, хочет перевоспитать ее и ничего не делает, чтобы ей понравиться.
– Послушайте, Сибилла, но это же просто глупо! Неужели патрону нечего делать, кроме как стараться понравиться собственной жене! Вы только представьте себе, сколько женщин были бы счастливы броситься в его объятия по первому же знаку!
– Дорогой мой Франсуа, позвольте мне сказать вам, что это чисто мужской ответ. Вы, самцы, с младых ногтей привыкаете к победам над корыстными, тщеславными или сексуально озабоченными женщинами и в результате считаете, что мы должны мириться с жизнью на этом, довольно низменном, уровне. Но с лучшими из нас – которые при этом довольно разборчивы! – такое поведение не проходит. Давайте поговорим, Франсуа, как мужчина с мужчиной, если можно так выразиться. Для меня драма этой пары – Клер – Альбер – драма чисто интимного характера. По некоторым вопросам, которые она мне задает, по всему ее отношению к жизни я вижу, что она не влюблена, напротив, – разочарована, может быть, потому, что он был недостаточно внимателен, недостаточно нежен с ней. У вас, мужчин, сексуальная сторона любви не очень-то связана с чувствами. А вот у нас, женщин, все имеет значение.
– Но я не могу сказать это патрону!
– О, конечно, я понимаю. Я сделаю что смогу, милый Франсуа. Никто больше меня не заинтересован в том, чтобы Клер была счастлива в браке. Кроме того, я ее очень люблю. Да… задача нелегкая… Ах, если бы она родила ребенка, это все уладило бы. Ну… или хотя бы упрочило ее положение.
Диагноз Сибиллы был очень близок к истине. Клер страдала оттого, что муж желал ее, не любя или просто не утруждая себя проявлением хоть каких-то признаков любви. Она была готова понять, что он всецело поглощен войной; она простила бы его, если бы он ради этого жил отшельником у себя на заводе, но не могла простить того, что он требовал от нее любовных объятий, даже не подготовив к ним выражением своих чувств. «Мало того что я для него инструмент удовольствия, – думала она, – но я еще и безликий инструмент. Как говорила новобрачная у Бальзака: „До свадьбы я была личностью; теперь я – вещь“. Чего Альбер ищет в любви? Самого себя. Через мое тело он одержимо добивается какого-то неведомого мне пароксизма…»
Каждый вечер, с приближением того часа, когда нужно было идти в спальню, у Клер начинался приступ говорливости; она непрерывно болтала о пустяках, которые и сама считала бы нелепыми, не будь они для нее единственным средством скрыть страх и помочь, хотя бы мысленно, избежать невыносимых объятий мужа.
– Да помолчи же! – говорил он ей иногда, почти умоляюще. – Помолчи, дорогая!
Но и эта жалобная просьба лишь еще больше убеждала Клер, что в своей погоне за наслаждением он хочет оставаться один на один с самим собой.
Сперва инстинктивно, а затем и сознательно она попыталась уклоняться от этих монотонных игр хотя бы на несколько вечеров в неделю. Например, делала вид, будто увлеклась чтением романа и забыла о времени, и поднималась в спальню к мужу лишь тогда, когда усталость погружала его в сон.
Он никогда не говорил с ней об этом, но очень скоро понял, что это просто хитрость – итальянская забастовка, гневно подумал он, – и, если она задерживалась в гостиной, привык звать ее тоном, не терпящим возражений. Тогда она пошла на другую уловку: внезапно воспылала странным для нее пристрастием к ночным заведениям и попыталась приобщить Ларрака к поздним прогулкам в районе «чрева Парижа» или на Монмартре.
– О нет! – возразил он. – Даже речи быть не может! Я не желаю ложиться в три часа ночи, когда мне нужно вставать в семь утра. Кроме того, подобный образ жизни в военное время выглядел бы непристойным как для меня, так и для тебя.
Клер смирилась, и для нее начался период печальной пассивности. В начале замужней жизни она много раз испытывала смутное чувство пробуждения своей плоти, более острый всплеск надежды и неудовлетворенного любопытства. «Я жду чего-то неведомого…» Теперь же она повторяла, как в детстве: «Я не хочу. Да и к чему? Я не могу».
В мае у Клер вдруг возникло желание хоть недолго пожить в Сарразаке. Она уже давно не виделась с матерью: мадам Форжо тактично отказывалась гостить у дочери в Париже. Когда Клер робко сказала мужу: «Ты не отпустишь меня на две-три недели в Лимузен? Я очень утомлена, и даже доктор Крэ, хоть он и не всегда мне потакает, советует покинуть Париж», она ожидала, что он ответит: «Поезжай лучше в Версаль, туда мне будет легко приезжать к тебе». Однако, к величайшему удивлению жены, Альбер Ларрак весело ответил:
– Прекрасная мысль! Я пошлю с тобой Эжена, и ты сможешь катать свою матушку на машине.
Клер нашла мисс Бринкер на крыльце, коров на пастбище, лягушек в пруду и муравьев на аллее. Сарразак, где она прежде изнывала от скуки, показался ей теперь мирной гаванью, приютом красоты и постоянства. Мадам Форжо, проводившая бо́льшую часть времени за чтением «Курьера из Центра» и вышиванием своих пестрых персонажей, которых все так же ожесточенно пронзала иглой, встретила Клер с бурной, искренней радостью. Казалось, с годами ее материнские чувства стали куда теплее. Кроме того, она гордилась тем, что может хвастаться дочерью, разъезжать вместе с ней в белом лимузине с маркой своего зятя на капоте и заставлять Клер рассказывать изумленным соседям о ее встречах и беседах с сильными мира сего.
А вот Леонтина сказала:
– Э-э-э, что-то неладно! Ты какая-то бледненькая, мадамочка. Да и осунулась… Уж не наследника ли ждешь?
– Нет, Леонтина, наверняка нет. Я не тороплюсь с этим.
– Это почему же? Вот было бы славно! Отдала бы его нам на воспитание.
В первое же воскресное утро Клер услышала с радостью, удивившей ее саму, призывный колокольный звон из долины. Но теперь вместо бодро бегущих лошадок на посыпанной гравием площади у церковной паперти мягко затормозил сорокасильный «ларрак». Мать и дочь вместе приехали в церковь, и к длинному белому лимузину сбежались все деревенские ребятишки. Марсель Гонтран заиграл хорал Франка. «Это он специально для меня, – подумала Клер. – Он вспомнил, что я люблю Франка».
Графиня Форжо нагнулась к дочери и шепнула:
– Знаешь, его жена все чаще и чаще изменяет ему.
Клер подумала: «Пусть хоть конец света наступит, а мама останется прежней. В день Страшного суда она ткнет пальцем в Жанну Гонтран и скажет: „Знаешь, у нее было восемнадцать любовников!“»
Но тут же устыдилась этой фривольной мысли, преклонила колени и попыталась истово молиться.
У выхода из церкви обеих дам Форжо поджидали Анна де Савиньяк и Эдме Реваль. Клер обрадовалась, увидев ясное лицо мадам Реваль. Госпожа Форжо пригласила ее, мадам де Савиньяк и господина кюре к себе на завтрашний обед. А в полдень этого нескончаемого, тихого и мирного воскресенья у нее состоялся длинный разговор с дочерью.
– Ты счастлива? – спросила она, когда мисс Бринкер, встав из-за стола, тактично удалилась.
– О, в материальном плане у меня есть все, о чем женщина может только мечтать, – ответила Клер. – Но… счастлива ли я?.. У меня есть муж, который говорит, что любит меня, и, я думаю, на свой манер действительно любит. Но мне хочется большего: я желала бы, чтобы у него были такие же вкусы, как у меня, или хотя бы стремление их приобрести; чтобы он меньше говорил о политике и о делах, а больше – о любви; чтобы он был больше занят мною, чем самим собой.
– Дитя мое, – сказала мадам Форжо, – нельзя иметь все на свете и при этом ничем не жертвовать, так не бывает. Лично я считаю мужчин, подобных твоему мужу, весьма достойными. Они трудятся день и ночь – а зачем? Да затем, чтобы кормить, холить и лелеять своих жен. Конечно, кое-что от этого достатка перепадает и им самим, однако девять десятых всех богатств мира достаются женщинам.
– Или войне, – добавила Клер.
– Да, ты права, или войне. Но, я надеюсь, хотя бы к войне ты не ревнуешь?
– Нет. Но я завидую женщинам, у которых нет таких богатств, зато есть мужья, принадлежащие только им.
На следующий день, во время обеда, мадам Форжо доставила себе невинное удовольствие поразить кюре Сарразака.
– Ты, кажется, говорила мне, что была в Елисейском дворце? – спросила она Клер.
– Да, мама, дважды.
– Неужели, мадам? – воскликнул кюре. – И какое у вас впечатление от президента Пуанкаре?
– Он очень просто держится, господин кюре. Скромный, пунктуальный, довольно бесцветный. Прогуливаясь со мной в саду, он все время повторял: «Это моя супруга придумала устроить здесь розарий… Это моя супруга велела проложить тут аллею…» В тот день сады были очень красивы: на индийских каштанах распустились белые цветы с красными прожилками. Господин Пуанкаре объяснил мне, что все деревья Елисейского дворца наклоняются к центральному газону, потому что гумус там довольно рыхлый. «Это символично!» – сказал он мне.