И пока она размышляла, Ларивьер и Менетрие снова улетели в заоблачные дали, к своим абстрактным идеям.
XXXVII
Дневник Клер15 сентября 1923. – Я намеревалась по возвращении Альбера открыть ему всю правду и потребовать свободы. Но захлебнулась, помимо воли, в домашней рутине, которая не оставила мне места для таких решительных действий. Альбера тут же вызвал к себе Пуанкаре, который решил послать его в Рур для переговоров с германскими промышленниками. Он едет уже завтра, и я ничего ему не сказала. Правда, я надеялась, что меня выдадут другие – Роланда, Оноре, Эжен, няня Флойд, – избавив тем самым от необходимости объясняться. Но наши слуги, похоже, не стали сплетничать, а Роланда, со свойственным ей цинизмом, объявила мне:
– Милая Клер, я знаю вашу тайну, но, будьте уверены, никто не сохранит ее лучше меня. Вы со мной не боретесь, и я не стану бороться с вами. Ведь если патрон разведется, я рискую получить соперницу, во сто раз более опасную. Поэтому я буду на вашей стороне.
– А как же Альбер? – спросила я. – Что ему известно? Что он думает?
Она засмеялась:
– У Альбера сейчас такие сложные проблемы, что ему прежде всего нужен покой в личной жизни.
Как же мне было тяжело: целый месяц готовиться к бесстрашному признанию, а потом, так ничего и не сделав, снова погрязнуть в болоте обмана.
2 октября 1923. – Эта прекрасная осень, которая должна была стать самой счастливой в моей жизни, принесла мне, напротив, одни горести. В сентябре Кристиан уехал из Парижа; две недели назад он вернулся, и мы встречаемся – довольно часто, но тайком и наспех. Я всегда порицала женщин типа Роланды; и мне тяжело сознавать, что теперь они считают меня «своей». Мне отвратительны их понимающие взгляды, предложения водить дружбу, договариваться о взаимной спасительной лжи. Но разве я имею право возмущаться? Разве я не делаю то, что всегда осуждала? Чтобы проводить воскресные дни с Кристианом, я вынуждена полагаться на молчание моей горничной и шофера. Они дают мне понять, что я в них нуждаюсь, и я чувствую, что между собой они насмехаются над «развратными хозяевами». Я презираю, ненавижу себя. Зато Кристиан, будучи безбожником, не мучится подобными чувствами – и потому, что для него физическое наслаждение превыше всего, и потому, что он живет на обочине любого общества. А вот для меня, права я или нет, грех, особенно плотский, был и остается самым ужасным из всех. Да и какое удовольствие я получаю от этих мимолетных объятий? Хотела было написать: никакого. Но это неправда. Если бы я не любила Кристиана, мне было бы легко отказаться от него, порвать. Увы, я его люблю; я хочу быть рядом с ним; я восхищаюсь его умом, его творчеством, его близостью; мне приятно чувствовать, что я ему полезна, даже необходима. Я уже не смогла бы жить без него, только хочется, чтобы эта жизнь была честной, открытой и чистой – да, чистой!
3 декабря 1923. – Я редко открываю эту тетрадь, мне почти нечего записывать. И все-таки время от времени меня обуревает властное желание подвести итоги. Выразить свои чувства к Кристиану. Свое растущее восхищение им как поэтом. В настоящий момент он пишет, на тему Мерлина и Вивианы, которую я ему подсказала, драму, прекрасную и более человечную, чем его предыдущие произведения. Как приятно сознавать, что он принял почти все мои пожелания! «Вы оказываете на мою работу самое благотворное влияние», – сказал он мне, и я чувствую, что мою власть над ним (если таковая и существует) можно назвать скорее духовной, нежели физической. О, как я горжусь этим! Кристиан-человек восхищает меня своим абсолютным бескорыстием, интеллектуальным благородством. Деньги, почести, успех, даже слава ему совершенно безразличны. Он стремится создавать произведения, которые мог бы любить сам. Ничто другое его не интересует, да и я нужна ему лишь в той мере, в какой способствую его творчеству. А Кристиан-любовник? Увы, в этом любой мужчина может только разочаровать меня. Еще в первые наши вечера на мысе Фреэль я чувствовала, с какой тревогой, с каким стыдом и смущением Кристиан маскировал поэзией обнаженность своего желания. Сейчас он, кажется, уже считает естественным и привычным, когда я дарю ему свое тело, хотя для меня этот акт все еще остается жертвоприношением – смиренным, но подневольным. Двойственность натуры Кристиана: волшебник, повелитель божественных теней – и студент, циничный и развращенный. Но я люблю его таким, какой он есть.
8 декабря 1923. – Убожество ледяной каморки на первом этаже, где Кристиан принимает меня. Моя спальня в башне Сарразака – просто райский уголок в сравнении с этим мрачным, сырым колодцем. Ну как мужчины могут думать, что женщине приятно раздеваться в пять часов пополудни в безобразной, плохо натопленной и задымленной комнате?! Если когда-нибудь Кристиан прочтет мой дневник, он будет удивлен, даже возмущен. Но я когда-то обещала себе писать все как есть. Иначе зачем вести дневник?
10 декабря 1923. – Долгий разговор с Эдме. Я уже давно хотела попросить ее рассказать мне про Паолу Бьонди, про Фанни: мне нужно знать все о «предыдущей» жизни Кристиана, в которую она посвящена больше, чем я. Правда, я не могу безоговорочно верить Эдме: с тех пор как Кристиан любит меня, я чувствую в ней непонятное предубеждение ко мне. Она, конечно, в этом не признается, да, вероятно, и сама не осознаёт его, но я-то чувствую, что она привыкла быть для него конфиденткой, советчицей и сердится оттого, что я заняла ее место. Вот почему она говорит о нем уже не с таким пылким восторгом, как прежде. По ее словам, Паола Бьонди была женщиной легких нравов, имела множество любовников и Кристиана ни во что не ставила. Эта красивая итальянка, владелица виллы близ Флоренции, в свое время предоставила Кристиану романтический павильон в саду, где он мог работать; Эдме намекнула, что именно это его с ней и связывало. Я ей не верю. Что же касается Фанни Менетрие, по словам Эдме, она любила Кристиана до тех пор, пока не убедилась, что нужна ему больше, чем он ей. Вначале их связывала общая любовь к искусству каждого из них и восхищение талантом другого. Но со временем она устала от этого человека, пренебрегавшего всеми обязанностями главы семьи. Если верить Эдме, Фанни стала искать и нашла более приземленного спутника. Девочка – ее зовут Гиацинта, и Эдме ее видела, – очень похожа на отца. Я хотела бы с ней познакомиться.
20 декабря 1923. – Решила сделать Кристиану рождественский сюрприз, который, надеюсь, приведет его в восторг. Я нашла в одном старом доме на левом берегу Сены квартирку из трех комнат, которую сняла на свое имя и которую с удовольствием обставляю теперь, бегая по антикварным лавкам. Из окон он сможет любоваться старым запущенным садом, где прячется какой-то монастырь и где прогуливаются монахини. Деревянные панели квартиры очень хороши, а полки я постепенно заполняю его любимыми книгами. Таким образом, мне нетрудно представлять себе, что я живу здесь вместе с ним. Увы! Пока это всего лишь одна из тех историй, которые я рассказывала себе в детстве, но, кто знает… Вдруг когда-нибудь…
26 декабря 1923. – Я привела Кристиана в нашу квартиру. Она ему понравилась, и его детская, простодушная радость восхитила меня. Приятно смотреть, как естественно принимает он все, что для него делается. Иногда он даже вызывает во мне ощущение, будто я его служанка. Это короткое, мимолетное чувство. Но я противлюсь ему всей душой! Словно я и впрямь взбунтовавшаяся рабыня, с ее смутной тягой к возмездию.
3 февраля 1924. – Великая радость: я уговорила Жан-Филиппа Монтеля написать музыку на либретто, которое Кристиан по моей просьбе создаст на основе своей драмы «Мерлин и Вивиана». Я уверена, что этот спектакль произведет фурор и прославит Кристиана перед широкой публикой, ведь он давно уже достоин этого. Благодаря дружеским отношениям Пуанкаре с Альбером мне удалось добиться у дирекции Опера Комик права внеочередного представления оперы. Если бы еще год назад мне сказали, что я воспользуюсь высоким положением мужа ради любовника, я бы отвергла эту гипотезу с высокомерным презрением. И может быть, тогда была бы права?
5 февраля 1924. – Вчера вечером дома, во время ужина, ожесточенный спор между Альбером и банкиром Ольманом по поводу курса франка. Я ровно ничего в этом не понимаю, но меня поразили основательность и сила аргументов моего мужа.
– Война, – сказал он, – стоила Франции большей части того, чем она владела. Логика требует, чтобы общество под названием Франция сократило свой капитал и чтобы каждый француз смирился с этой потерей, дабы спокойно пользоваться тем, что осталось. Вы же, напротив, собираетесь повысить покупательную способность франка, доведя ее, елико возможно, до прежнего, довоенного уровня и превратив нашу потерю в увеличение капитала. Это финансовая политика для сумасшедшего дома.
– И однако, – возразил Ольман, – именно эту политику проводит Пуанкаре, которого, я полагаю, вы уважаете.
– Да, – ответил Альбер, – но отношение господина Пуанкаре к франку я назову чисто сентиментальным. Это реакция лотарингца и патриота, который думает так: «Мы выиграли войну и, следовательно, ничего не потеряли – ни пяди нашей земли, ни гроша из нашего золотого запаса». Это благородная позиция, но итоги должны выражаться в точных цифрах, а не в чувствах. Если количество товаров уменьшилось, а курс франка поднялся, значит покупательная способность каждого франка понизилась. Это и ребенку ясно.
Тут даже я его поняла и восхитилась его острым умом, таким проницательным, когда это касается знакомых ему вещей. Эдме Ларивьер когда-то сказала мне:
– Вы ошиблись, не пожелав перевоспитать своего мужа вместо того, чтобы искать на стороне: материал был великолепный.
Это верно, но я не могла стать для Альбера тем, что ему было нужно.
25 февраля 1924. – Катастрофа. Альбер получил – и показал мне – анонимное письмо, разоблачающее мое «развратное» (sic!) поведение. Судя по стилю, оно написано каким-то заводским рабочим, вероятно со слов моего шофера, так как в нем содержатся вполне определенные сведения. Альбер, страшно раздраженный, сказал мне:
– Так дальше не может продолжаться. Я требую уважения к себе в моем собственном доме. Либо ты впредь будешь вести себя безупречно, либо мы разведемся. Лучше мучительная, но короткая операция, чем долгая болезнь.
Мое решение было принято мгновенно. Я не откажусь от Кристиана. Но предвижу нападки со всех сторон. Мама будет против меня, как и дядя Шарль, мисс Бринкер, Сибилла, Эдме, Ларивьер, Роланда, а может быть, увы! – и сам Кристиан. Не потому, что не любит меня, но разводиться, снова вступать в брак, консультироваться с адвокатами, собирать необходимые документы – все эти сложные процедуры испугают его. Он стремится лишь к одному – забыть о прозе жизни и всецело посвятить себя творчеству. И если мне придется вынудить его хотя бы на короткое время спуститься на землю, он меня проклянет.
27 марта 1924. – Вчера трехчасовой спор с Кристианом, ужасный, почти оскорбительный для меня, потому что он твердил одно:
– Вы же знаете, я не создан для брака. Я уже избавился от одной семьи, и не для того, чтобы погрязнуть в другой. Художник не должен жениться. Его искусство живет вечным обновлением, надеждами и потерями. А незыблемость брака губит его.
И еще он сказал: «Равновесие у нас, писателей, – это неустойчивость, а лучшая погода – ураган».
Сам себе противореча, он перемежал все это уверениями в любви, несомненно искренними. Но мне было больно. Я навязала ему ответственность за нас обоих, а это слово его ужасает. Все закончилось тем, чем и кончаются ссоры любовников, но, странное дело, я никогда еще не была настолько близка к Земле обетованной. Слезы и горе возбудили во мне какой-то яростный, неукротимый и нездоровый пыл. Однако я все же не преодолела ту «стену», хотя твердо знаю, что брак подарит мне доступ в рай. До сих пор меня сковывало в объятиях Кристиана сознание незаконности, непрочности нашей тайной любви. Зато в полноте и спокойствии нашей совместной жизни все обязательно наладится.
10 апреля 1924. – Решено: мы с Альбером разведемся без лишнего шума, как только Кристиан получит от Фанни согласие на развод. Альбер повел себя благородно: он согласился подождать при условии, что я обещаю оставить ему сына. Ну, вот и окончен первый акт моей жизни. Стал ли он полным фиаско? Надеюсь, что нет. В общем-то, я не причинила Альберу непоправимого несчастья. Но я ухожу вовремя. Женщина может только любить или разрушать – а я его не любила.
XXXVIII
Кристиан Менетрие никак не мог решиться на новый брак – так лошадь артачится перед препятствием. Он любил Клер, но боялся, что она принудит его к своему образу жизни, отвратив от творчества и от него самого.
– Вы знакомы с таким множеством людей! – говорил он ей. – Я не смогу жить в этой толпе. Для того чтобы люди поставляли мне материал для книг, я должен видеться с каждым из них долго, наедине и томить на малом огне их признания. А что я, по-вашему, могу делать в полной гостиной? В обществе я чувствую себя несчастным, немым и никчемным.
– Если вы пожелаете, Кристиан, я никого больше не стану принимать. И не сочту это такой уж великой жертвой.
– Кроме того, вы слишком богаты, моя дорогая. Даже после развода у вас останется огромное состояние. А я не желаю быть богатым, это противоестественно. Что знают богачи о жизни? Только слуг и других богачей. Уже не помню, кто это сказал, что для них земля – это пустыня, уставленная мажордомами. Богатой женщине чуждо материнство, поскольку ее ребенка растят другие. Богатый мужчина не знает любви – ведь он может ее купить. А мне, для моего творчества, необходимы матери и любовники, бедняки, простые солдаты и рабочие. И от всего этого вы меня отгородите, хочется вам того или нет.
– Но почему, Кристиан? Еще вчера вы принимали от своих почти незнакомых поклонниц дома́, круизы, гостеприимство. Так почему бы вам не разделить такую жизнь со своей женой?
– Это не одно и то же. Я соглашался лишь на короткие привалы и всегда был волен сбежать. Кроме того, чтобы разделить с вами вашу жизнь, мне придется открыто бросить Фанни, которая была мне верной подругой в трудные годы. Если я это сделаю, мои друзья строго осудят меня, и сердце подскажет мне, что они правы.
– Неужели у вас такое чувствительное сердце, Кристиан? Вы ведь, как и я, эгоцентрист. Впрочем, что касается Фанни, вам не стоит терзаться угрызениями совести. С тех пор как я занимаюсь своим разводом, мой поверенный установил за ней тайное наблюдение. Мне стало известно, что у нее есть своя жизнь, и это вполне естественно, раз вы не живете с нею; в любом случае это не позволяет ей ни судить вас, ни препятствовать нашим планам.
И тут Кристиан пришел в неистовую ярость, изумившую Клер:
– Вы установили слежку за моей женой? Да по какому праву? Кто вам позволил вмешиваться? Поистине, Клер, вы бесчувственное, непостижимое существо! Как вы не понимаете, что некоторые ваши поступки шокируют и отвращают меня от вас?!
Наконец в ноябре 1925 года двойной развод был утвержден «на основании взаимной вины и неприязни сторон», и летом следующего года Менетрие женился на Клер.
Она долго совещалась с адвокатами – специалистами по делам религии в надежде изыскать способ аннулировать свой первый брак в Риме и заключить второй церковный брак. С этой целью она дала Сибилле щекотливое поручение к матери – сама она побоялась обращаться к ней в этой деликатной ситуации. И Сибилле пришлось отправиться в Сарразак, поскольку мадам Форжо, с тех пор как ее дочь затеяла развод, воздерживалась от поездок в Париж.
– Понимаете, тетя Анриетта, – сказала Сибилла, – Клер – человек религиозный и безумно хочет венчаться в церкви, но, похоже, это зависит только от вас. Да-да, поверьте, это именно так. Клер утверждает, что, если вы заявите, будто оказывали на нее давление и принудили выйти замуж за господина Ларрака по расчету, Церковь может признать этот брак недействительным.
– Но как же это возможно, если от их союза родился сын?!
– О, вы знаете, тетя Анриетта, я не сильна в церковной юриспруденции. Мне казалось, как и вам, что церковный брак нерасторжим… ну, разве что он не был осуществлен по причине бессилия одного из супругов, что в данном случае не имеет места. Но кажется, есть и другие прецеденты для аннулирования. Ведь что делает брак священным таинством? – взаимное согласие супругов. Так вот, если ваша дочь вступила в брак по принуждению, то в глазах Церкви она является незамужней женщиной.
– Да как же это? – воскликнула мадам Форжо. – В один прекрасный день Клер обручается в Бретани с человеком, которого я в глаза не видела, а теперь она хочет заставить меня сказать, что я выдала ее замуж силой? Ну, знаешь ли, Сибилла, всему есть пределы, даже бессмыслице!
– Я вас прекрасно понимаю, тетя Анриетта, но думаю, что гражданский брак Клер возмутил бы вас еще сильнее.
– Скажу больше: я вообще не посчитаю это браком. И категорически отказываюсь лжесвидетельствовать в церковном суде. Для этого я слишком почитаю религию.
На том переговоры и окончились, и Клер пришлось заключить свой второй брак всего лишь в мэрии Восьмого округа. Генеральша Форжо на свадьбу не приехала.
– Я не собираюсь одобрять своим присутствием это безумие, – заявила она госпоже де Савиньяк. – Если Клер угодно погубить свою жизнь, то пусть все знают, что я против этой авантюры.
– Но ведь она выходит замуж за человека, наделенного великим талантом, – мягко возразила Анна де Савиньяк.
– Лично я никогда не понимала его писанину! – отрезала генеральша. – Да и не в том дело. Я знать его не хочу, потому что не считаю своим зятем. И пока брак Клер не расторгнут Церковью, он был и останется единственно законным союзом между ней и отцом ее ребенка. А я всегда буду предана бедному Альберу, он вел себя в высшей степени благородно.