— Мисс Деррик, — сказал я сипло.
Филлис рассматривала розу, которую держала в руке, с более пристальным вниманием, чем роза того заслуживала. В люпинах жужжали пчелы.
— Мисс Деррик, — сказал я и снова умолк.
— Э-эй, ребятки, — произнес бодрый голос, — чай на столе. Привет, Гарнет, как поживаете? Медаль Общества спасения на водах уже прибыла?
Я стремительно обернулся. В конце дорожки стоял мистер Том Чейз. Единственное слово, которое адекватно выразило бы положение вещей, ударилось изнутри о мои передние зубы. Я болезненно улыбнулся.
— А, Том, — сказала Филлис.
И мне почудилось, что в ее голосе прозвучала нотка досады.
— Я купался, — сообщил мистер Чейз à propos des bottes.[6]
— О! — ответил я, а затем добавил: «Чтоб тебе утопнуть!»
Но добавил я это безмолвно самому себе.
Глава XIII ЧАЙ И ТЕННИС
— Повстречал на волноломе бывшего лодочника профессора, — сказал мистер Чейз, разделывая шоколадный торт.
— Неуклюжий олух, — сказала Филлис. — Никогда не прощу ему, что он чуть не утопил папу.
Мое сердце облилось кровью от жалости к мистеру Гарри Хоку, новоявленному мученику нынешних времен.
— Когда я его увидел, — сказал Том Чейз, — он, казалось, вознамерился утопить и свои печали.
— Я поняла, что он пьет, — беспощадно сказала Филлис, — едва его увидела.
— Ты могла бы предостеречь профессора, — заметил мистер Чейз.
— Он бы не перевернул лодку, будь он трезв.
— Как знать! Он мог сделать это нарочно.
— Том, какой вздор!
— Не слишком ли вы к нему жестоки? — сказал я.
— Всего лишь предположение, — весело продолжал мистер Чейз. — Последнее время я читаю детективные романы, и мне кажется, что мистер Хок прямо-таки скроен быть чьим-то приспешником. Вполне возможно, что его подкупил какой-нибудь тайный враг профессора.
Сердце у меня перестало биться. Он знает, и все это — окольный способ дать мне понять, что он знает? Вот какая мысль промелькнула у меня в голове.
— Профессор, возможно, член Лиги анархистов или еще там чего-нибудь. И это — кара ему за отказ убить того или иного любителя гольфа.
— Выпей еще чашку чая, Том, и перестань говорить глупости.
Мистер Чейз протянул ей свою чашку.
— На мысль, что лодка перевернулась не сама по себе, меня навело следующее: я видел все, что произошло, с Уэрского обрыва. А на Мальте я десятки раз наблюдал, как лодки переворачивались именно таким образом.
— Почему они сами переворачивают свои лодки, и именно на Мальте? — осведомилась Филлис.
— Слушай внимательно, моя дорогая, и ты получишь много больше сведений о нравах военного флота, который охраняет твои побережья, чем имела раньше. Когда на Мальте матросов отпускают на берег, капитан томится желанием увидеть их снова на борту в установленный час. После этого часа любой мальтийский полицейский, который доставит их на борт, получает соверен наличными. Однако доставку он должен организовать сам на собственный страх и риск. В результате можно наблюдать, как к кораблю направляются лодки, груженные матросами, которые припозднились; и когда расстояние до него заметно сократится, задержанный морской волк вскакивает на ноги, переворачивает лодку и плывет к спущенному трапу. Полицейский (если он не утонул, как иногда случается) старается его догнать, и тот, кто первым доберется до цели, становится победителем. Если полицейский, он получает свой соверен. Если матрос, то считается, будто он вернулся самостоятельно, и опоздавший отделывается сравнительно легко. Еще одну чашечку, будь так добра, Филлис.
— Но что из всего этого следует? — спросил я пересохшим языком.
— Мистер Хок вывалил профессора в море именно так, как вываливают мальтийских полицейских. Способ запатентован. К тому же, осмотрительно наведя справки, я узнал, что Хок когда-то служил на военном корабле со стоянкой у Мальты. Кому теперь может понадобиться Шерлок Холмс?
— Неужели вы и правда полагаете?.. — сказал я, чувствуя себя преступником на скамье подсудимых и в тисках неопровержимых улик.
— Я полагаю, что друг Хок предался воспоминаниям о радостях своей далекой юности, так сказать.
— Его следует отдать под суд! — сказала Филлис, пылая негодованием.
Увы, бедный Хок!
— Никто не может считать себя в безопасности, если такой человек сдает лодку внаймы!
О, злополучный Хок!
— Но с какой стати, Чейз, он сыграл бы подобную шутку с профессором Дерриком?
— Из чистой жизнерадостности скорее всего. Или же, как я сказал, он мог быть чьим-то сообщником.
Жар пробрал меня до костей.
— Непременно скажу папе, — заявила Филлис самым своим решительным голосом, — и погляжу, как он к этому отнесется. Неудивительно, что негодяй запил после подобного.
— Мне… мне кажется, вы ошибаетесь, — сказал я.
— Я никогда не ошибаюсь, — ответил мистер Чейз. — Меня прозвали Всеправый Арчибальд, потому что я непогрешим. Предлагаю не спускать зорких глаз с шутника Хока.
Он взял еще кусок шоколадного торта.
— Неужели тебе все мало, Том? — осведомилась Филлис. — Я уверена, мистеру Гарнету надоело сидеть тут и разговаривать о пустяках, — добавила она.
Я парировал вежливым отрицанием. Мистер Чейз с набитым ртом объяснил, что отнюдь не кончил. Шоколадный торт, как выяснилось, был мечтой его жизни. В море он проводил бессонные ночи, грезя о нем.
— Вы, кажется, не осознаете, что я только что вернулся из плаванья на торпедном катере. И волнение почти все время оставалось таким, что операции в камбузе были полностью приостановлены и мы существовали на ветчине и сардинках… без хлеба!
— Какой ужас!
— С другой стороны, — философски добавил мистер Чейз, — это большого значения не имело, поскольку нас почти все время выворачивало.
— Том, не говори гадостей.
— Я ведь только оправдывался. Надеюсь, мистер Хок сумеет оправдаться не хуже, когда настанет его черед. Моя цель, дорогая Филлис, продемонстрировать тебе в серии импрессионистических картин то, что мне приходится переносить, когда меня тут нет. Тогда, быть может, ты не станешь так свирепо рвать меня в клочья из-за какого-то пятиминутного опоздания к завтраку.
— Пятиминутного! Три четверти часа, и все оледенело.
— Что может быть лучше в такую погоду? Ты рабыня условностей, Филлис. Ты думаешь, что завтраку положено быть горячим, и потому всегда ешь его горячим. А я предпочитаю есть мой холодным. И моя мудрость — истинная. Передай кухарке мои комплименты, Филлис, и скажи ей — осторожно, я не хочу, чтобы радостная весть совсем ее ошеломила, — что я ел этот торт с наслаждением. Скажи, что я буду счастлив соприкасаться с ней и впредь. Как насчет тенниса, Гарнет?
— Как жаль, что Норы нет, — сказала Филлис. — Мы могли бы сыграть двое надвое.
— Но она на манер цветка, воспетого Греем, расточает в эту минуту свое благоухание на пустыню Йовила. Куда лучше, если ты сядешь и будешь смотреть, как играем мы. Теннис в подобную погоду — не занятие для нежно взлелеянных девиц. Я буду объяснять сильные моменты моей игры по ходу действия. Обрати особое внимание на Левый Смэш Тилдена. Стопроцентно неотразим.
Мы отправились на корт. Я играл против солнца. При желании я мог бы подчеркнуть этот факт и отнести мой последовавший разгром на его счет, указав в подкрепление полного моего оправдания, что играл я на незнакомом корте чужой ракеткой, а мысли мои были заняты совсем другим — во-первых, l’affaire[7] Хока, а во-вторых и главным образом, мрачными размышлениями о том, что отношения между Филлис и моим противником казались слишком уж дружескими. За чаем их поведение было почти поведением помолвленных. Они понимали друг друга с полуслова и даже без. Однако я не желаю прятаться за оправданиями. Признаю безоговорочно, что мистер Чейз был мне не по зубам. Мне всегда почему-то казалось, что лейтенанты Королевского флота на теннисных кортах не блещут. Я встречался с ними на кортах многих загородных домов, но они никогда не поднимались выше среднего. Играли они усердно, ровно и словно бы вздыхали с облегчением, когда можно было покинуть корт. Мистер Чейз был лейтенант иного рода. Его подачи были извержением молний. Отбитые им мячи вели себя словно кузнечики. Первый гейм он выиграл ровнехонько с шести подач. Подавал он. Один-единственный раз я точно принял его мяч на ракетку, и ощущение было такое, будто я остановил пулю. Отбил этот мяч я в сетку. Последний посланный им в этом гейме мяч ударился в деревянный край моей ракетки, высоко взмыл над проволочной сеткой задней ограды и исчез в цветущих кустах.
— Гейм, — сказал мистер Чейз. — Поищем его потом.
Я чувствовал себя жалким червем, а не мужчиной. Филлис, подумал я, выведет заключение о моем характере из этого фиаско. Человек, рассудит она, который так жалок и беспомощен в теннисе, просто не может быть надежен в какой бы то ни было сфере жизни. Она инстинктивно сравнит меня с моим соперником и противопоставит его лихость и блеск моей некомпетентности. Каким-то образом этот свирепый разгром начал дурно сказываться на моей личности. Мое самоуважение стремительно убывало. Еще немного такой выволочки, и я буду стерт в порошок, сведен к желе в человеческом облике. Теперь подача перешла ко мне. В теннисе мой козырь именно подача. Удары у меня не слишком точные, но очень энергичные, и иногда я посылаю мяч так, что отбить его невозможно. Один-два таких удара, и даже при паре аутов мне удастся сохранить хотя бы долю самоуважения.
— Гейм, — сказал мистер Чейз. — Поищем его потом.
Я чувствовал себя жалким червем, а не мужчиной. Филлис, подумал я, выведет заключение о моем характере из этого фиаско. Человек, рассудит она, который так жалок и беспомощен в теннисе, просто не может быть надежен в какой бы то ни было сфере жизни. Она инстинктивно сравнит меня с моим соперником и противопоставит его лихость и блеск моей некомпетентности. Каким-то образом этот свирепый разгром начал дурно сказываться на моей личности. Мое самоуважение стремительно убывало. Еще немного такой выволочки, и я буду стерт в порошок, сведен к желе в человеческом облике. Теперь подача перешла ко мне. В теннисе мой козырь именно подача. Удары у меня не слишком точные, но очень энергичные, и иногда я посылаю мяч так, что отбить его невозможно. Один-два таких удара, и даже при паре аутов мне удастся сохранить хотя бы долю самоуважения.
Начал я с пары аутов. Взгляд на Филлис, такую спокойную и невозмутимую в шезлонге под деревом, выбил меня из колеи. Еще один аут. И еще один.
— Ну, послушайте, Гарнет, — жалобно взмолился мистер Чейз, — избавьте же меня от этого жуткого ожидания. Я превращаюсь в клубок трепещущих нервных узлов.
Не выношу шутливости в минуты душевного напряжения.
Я сурово нахмурился, ничего не ответил и послал мяч в аут. В пятый раз. Наступил критический момент. Любой ценой я должен был следующим ударом послать мяч через сетку.
И я взял себя в руки, подавил беззаботную бесшабашность, которой дышали мои предыдущие удары. Мяч описал неторопливую дугу и приземлился в положенном месте. Ну во всяком случае, сказал я себе, аута мне избежать удалось.
Не могу с точностью сказать, что произошло затем. Я увидел, как мой противник леопардом прыгнул вперед, и увидел стремительное движение его ракетки. В следующую секунду проволочная сетка судорожно затряслась, и мяч уже быстро катился по земле в обратном направлении.
— Ноль — сорок, — сказал Чейз. — Филлис!
— Да?
— Это был Левый Смэш Тилдена.
— Я так и подумала, — сказала Филлис.
В третьем гейме я сумел заработать пятнадцать очков. По чистой случайности мне удалось отбить одну из его ураганных подач, и — вероятно растерявшись от неожиданности — он мяч пропустил.
В четвертом и пятом гейме я вообще от очков воздержался. Филлис теперь покинула шезлонг и срезала цветы с клумбы за кортом.
Мы начали шестой гейм. И тут по какой-то причине я заиграл по-настоящему хорошо. Если не сказать блестяще. Я подавал, и теперь мои мячи предпочитали перелетать через сетку, а не пытались пробиться сквозь нее. Счет с пятнадцати поднялся до сорока — пятнадцати. Надежда забурлила в моей крови. Если я сумею продолжать в таком же духе, то могу и выиграть.
Смэш Тильдена сократил мое преимущество до пятнадцати. Смэш Джонсона довел счет до «ровно». Затем я подал мяч так блестяще, что он не сумел его отбить. Больше. Еще Тильден. Меньше. Еще Джонсон. Меньше. Это был момент, величественный в своей грозности. В делах людей прилив есть и отлив, как верно заметил Брут Кассию. С приливом достигаем мы успеха… Я послал мяч. В сетку. Вторая подача — великолепно. Он отбил ее в дальний угол. Сверхчеловеческим усилием я успел туда. Мы сравнялись. Я играл как мастер. И тут — вззззы!
Смэш Тильдена сразил меня окончательно.
— Гейм и… — выразительно сказал мистер Чейз, подбрасывая ракетку и ловя ее за ручку. — Отличная игра — последний гейм.
Я оглянулся узнать, как к этому отнеслась Филлис.
В последний момент я все-таки показал ей, из какого материала скроен.
А ее и след простыл.
— Выглядываете мисс Деррик? — сказал Чейз, перепрыгивая через сетку и присоединяясь ко мне. — Она ушла в дом.
— Когда она ушла?
— В конце пятого гейма, — сказал Чейз и продолжал: — Полагаю, пошла переодеться к обеду. Дело к вечеру. Пожалуй, и я пойду, если не возражаете. Профессор начинает ерзать, если ему из-за меня приходится томиться в ожидании своего хлеба насущного. Черт возьми, мои часы врут! А на ваших сколько? Вот и на моих то же. Мне надо бежать, вы меня извините. Ну, так доброй ночи. Увидимся завтра, я надеюсь.
Я медленно шел через луга. Та же самая звезда, которой я доверился в прошлый раз, мерцала на своем посту. Выглядела она беззаботно и весело. Она-то никогда не проигрывала шесть геймов подряд на глазах своей мечты. Ее-то никогда не обходили по всем статям лейтенанты флота его величества. Чего же ей и не быть веселой?
Глава XIV ВОЕННЫЙ СОВЕТ
— Если, — сказал Укридж, — дела и дальше будут идти так, как сейчас, любезный мой, нам придется туго. Наше предприятие требует перчика. Мы словно бы топчемся на месте. Не знаю почему, но мы топчемся на месте. Разумеется, нам нужно время. Если бы эти подлые торгаши на минутку оставили нас в покое, мы могли бы все наладить. Но нас непрерывно тревожат, допекают и суют нам палки в колеса. Так ведь, Милли?
— Да, милый.
— Ты слишком мало посвящаешь меня в финансовую сторону дела, — с упреком сказал я. — Почему ты не держишь меня полностью в курсе? Я понятия не имел, что наши дела настолько плохи. Куры выглядят вполне-вполне, и Эдвин уже неделю ни к одной не притронулся.
— Эдвин вполне способен понять, что вел себя плохо, мистер Гарнет, — сказала миссис Укридж. — Он так сожалел, что убил этих двух, мистер Гарнет.
— Да, — сказал Укридж. — Об этом я позаботился.
— Насколько известно мне, — продолжал я, — мы набираем силы. Куры на завтрак, на обед и на ужин, пожалуй, несколько приедаются, но посмотрите, как дело кипит. На прошлой неделе мы продали целую кучу яиц.
— Но недостаточно, Гарни, старина. Мы не дали о себе знать. Набатный колокол нашего имени не оглашает Англию. Мы продаем дюжину яиц там, где нам следовало бы сбывать их сотнями, отправляя их фургонами в Лондон, создавая транспортные заторы. «Харродс», «Уитни» и все прочие начинают вставать на задние лапы и подавать голос. Вот чем они занимаются последнее время и становятся дьявольски настырными. Видишь ли, малышок, отрицать нельзя, мы действительно набрали у них чертовски много всякой всячины в кредит, и они согласились получать уплату яйцами. До сих пор они удовлетворялись письмами с извинениями, которые посылает Милли. Думается, в мире не найдется женщины, способной написать письмо с извинениями лучше ее светлости, но если ты смотришь на вещи широко и способен взглянуть в лицо фактам, то не можешь не увидеть, что письмо с самыми сочными извинениями — это все-таки не яйцо. То есть я хочу сказать, взгляни на ситуацию с их точки зрения. Харрод или Уитни входит утром в свой магазин, потирая руки в предвкушении. «Ну-с, — говорит он, — сколько сегодня яиц из Комбе-Регис?» А подчиненные не ведут его в угол, где громоздятся ящики, битком набитые яйцами, но предъявляют письмо, сообщающее ему на четырех страницах, что ящики эти прибудут в недалеком будущем. Я никогда не управлял магазином, но, думается, такое письмо должно озадачить типуса у кормила. Но, как бы то ни было, этим пошлякам словно бы надоедает ждать.
— Последнее письмо от «Харродс» было очень трогательным, — сказала миссис Укридж.
Передо мной предстало видение Лондона на яичной мели. Я словно увидел перед собой обездоленные домашние очаги, увидел жизни, сокрушенные экономическим спадом, и миллионеров, сражающихся на аукционе за последние редчайшие экземпляры, которые Укриджу все-таки удалось отправить в Брамптон и Бейсуотер.
Укридж, принудивший себя пять минут смотреть на вещи широко, теперь начал соскальзывать назад к собственной личной точке зрения и вновь превратился в оскорбленную жертву. Его мимолетное сочувствие мистеру Харроду и мистеру Уитни исчезло бесследно.
— Все сводится к тому, — сказал он ворчливо, — что они инфернально тупоголовы. Я сделал все возможное, чтобы пойти им навстречу. Позиция более мужественная и благородная, чем моя, вообще невообразима. В моем предпредпоследнем письме я сообщил им, что намерен отправлять яйца в рассрочку по системе, рекомендованной «Таймс», а они назвали это дурной шуткой. Они заявили, что присылка тринадцати яиц в уплату за товары, поставленные на сумму в двадцать пять фунтов один шиллинг и восемь с половиной пенсов, — это сущий вздор. Вздор! Нет, ты только подумай! Вот в каком духе они встречают мои предложения. То есть Харрод. Я никогда лично с Харродом не встречался, а хотел бы — просто чтобы спросить, действительно ли таково его представление об укреплении дружеских деловых отношений. Он не хуже всякого другого знает, что отсутствие кредита лишает торговлю эластичности. Элементарнейшее правило! Держу пари, он бы скукожился, если бы разные типусы отказывали ему в кредите, когда он затевал свой магазин. По-твоему, Харрод, когда приступал к делу, платил наличными за все до последнего пенни? Да никогда. Хватал людей за пуговицы и просил их подождать по-хорошему до среды на той неделе. Вздор! Да эти тринадцать яиц исчерпывали все, что у нас осталось, после того как миссис Бийл забрала те, которые ей требовались для кухни. Собственно говоря, если кто и виноват, так миссис Бийл. Эта женщина в буквальном смысле слова ест яйца.