— Ну-ка не жмись, Саранцев-Засранцев. Так обидеть можно. Афонь, давай-ка тормознем ведущего конструктора. Он сейчас у меня…
Гоша не успел договорить. Саранцев, плохо соображая, что он делает, взял его за отвороты плаща и рывком прижал его к мокрому бетонному столбу. Было ощущение, что внутрь ему плеснули крутого кипятка.
— Пусти, козел, сучий выкидыш, — прохрипел Гоша, тараща порозовевшие белки. — Я маму твою…
И тут произошло нечто вовсе непонятное. Ладони его вдруг ощутили тощую, влажную гошину шею и слегка, словно для пробы, сдавили ее. Обида, ярость, унижение, боль, душившие его, разом улетучились, осталась поразительная, не сравнимая ни с чем легкость. Он спокойно, даже деловито подумал о том, как просто сейчас приложить небольшое, чисто символическое усилие, чтобы напрочь лишить эту слабо трепыхающуюся плоть пакостной, никчемной души, и если он не делает этого, то оттого лишь, что какая-то невесомая и невидимая рука легким дуновением легла на запястье и не хотелось ничего делать, чтобы лишиться этого прохладного, бестелесного прикосновения. Вокруг него что-то происходило, кажется, его кто-то пытался оттащить, а он внимательно, точно в микроскоп, смотрел в задергивающиеся пеленой глаза, не то все еще раздумывая, не то стараясь запомнить, не то намереваясь что-то сказать…
Саранцев наконец разжал ладони. Гоша судорожно всхлипнул и бесформенно сполз вдоль столба, растекся в студенеобразную массу, хватающую воздух всеми порами. И тут же Саранцев почувствовал саднящую боль в ухе (неужто ударили?), услышал голоса, увидел Тамару, что-то кричащую от страха и ненависти, опухшую, в съехавшем набок берете. Их уже обступила небольшая, но энергичная толпа, кто-то предложил вызвать милицию… Это окончательно привело Саранцева в себя. Он стал боком выбираться, люди тотчас послушно расступились. «Уведите меня отсюдова», — услышал он за спиной плачущий фальцет Гели.
Стараясь быть незаметным и для того почему-то ссутулившись, он прошел полквартала и обернулся. Толпа наконец рассеялась, а процессия скорбно двинулась дальше, в сторону Тамариного подъезда. Тамара вела ожившего Гошу под руку, тот с трудом волочил ноги и ошалело вертел головой, словно отгонял насекомых.
Тут Саранцев резонно предположил, что все мыслимое с ним сегодня уже приключилось, грехи его искуплены, и решил закурить. Без особой надежды пошарил он по карманам и к удивлению обнаружил во внутреннем кармане полурассыпавшуюся пачку «Астры», оставшуюся, видимо, с осени. Это была удача, которую он счел символичной. Она зримо означала конец его злоключений. Спичек не было, но припозднившаяся Фортуна подослала ему курящего прохожего.
— Чего это они? — полюбопытствовал прохожий, кивнув на беснующихся на ветвях дерева воробьев. — Сдурели совсем. Период у них, что ли, такой?
Саранцев поднял голову и потрясенно замер: прямо под матовой чашей фонаря, ярко освещенный сидел на узловатом суку жалкий в своей воинственности зеленый попугай. Возле него роился в неистовом кураже воробьиный сброд.
— Федя, — оторопело сказал Саранцев. — Нашелся!
— Чего! — встревожено попятился прохожий. — Вы меня путаете с кем-то. Меня Серегой зовут.
— Я говорю — попугай… — шепотом сказал Саранцев и показал пальцем вверх. — Вон, видишь?
— Точно! — ахнул прохожий. — Вообще-то хана ему. Заклюют. Вон злые какие. Воробьи, они как люди, если не хуже. Жалко, красавец-то какой. А эти не заклюют, сам с холоду околеет. Заморозки к ночи диктор обещал.
Попугай вертел короткой, отливающей просинью шеей, беспокойно переминался на своем суку, словно пробуя на прочность. Сидящий неподалеку воробей сорвался с места, покружил, словно примериваясь, и ударил грудью снизу вверх. Попугай жалобно цвиркнул, захлопал крыльями, но удержался.
— Кыш! — вдруг яростно закричал Саранцев, сорвал с головы шляпу и угрожающе замахал ею в воздухе. Воробьи недоумевающе заголосили. И тогда Саранцев решительно снял плащ, положил на развилку раздвоенного ствола, потом, подумав, снял также и пиджак и, аккуратно сложив, положил туда же. Прохожий наблюдал за ним с интересом. Разоблачившись, Саранцев ощутил мощный прилив сил, легко вскарабкался на развилку и, держась за ветки, двинулся вверх по наклонному стволу. Когда до попугая осталось метра два, тот вдруг взмахнул крыльями, переместился на другой сук. Положение осложнилось. Саранцев преодолел еще несколько героических метров и вновь приблизился. Попугая скосил на него глаза и напружинился.
— Федор, — задыхаясь, сказал Саранцев и сделал еще шаг, — ты меня узнаешь?
Попугай замотал головой и, похоже, вновь вознамерился взлететь.
— Федька, — Саранцев предупредительно остановился, — пойми наконец, что это глупо. Ты ничего этим не докажешь.
Попугай склонил голову набок.
— Думаешь, я не понимаю? Понимаю. Свобода. Полет. Вольный ветер. Думаешь, мне не осточертела вонючая клетка? — он снова сделал осторожный шаг, поравнялся и стал медленно тянуть руку. — Но до лета далеко, Федь. Ночью заморозки. Диктор обещал. А воробьи? Им ничего не докажешь. А мы лучше вот что сделаем. Поживешь у меня до лета. А потом выберемся и поедем в Африку. А? Возьмем билет Казань-Найроби, — рука медленно скользнула выше и замерла в полуметре от вздрагивающего попугаева тельца.
«Врешь ты все, Саранцев, — сказали грустные глаза птицы, — никуда мы не поедем. Деньги-то откуда? Ты вниз-то посмотри».
— Жизнь покажет, — тихо ответил Саранцев и осторожно накрыл Федора растопыренной ладонью. Попугай махнул крылом и затих.
Когда Саранцев спустился вниз, продрогший и усталый, ни плаща, ни пиджака она на месте не обнаружил. Пропал бесследно и любознательный прохожий. Лишь одинокая шляпа сиротливо трепыхалась на ветке. «Воробьи, они как люди», — задумчиво повторил Саранцев. Он от души пожалел добротный, хотя и старый плащ на теплой подкладке, удобный и практичный польский пиджак, кошелек с нерастраченной получкой и талонами на апрель месяц, австрийскую авторучку с Моной Лизой, паспорт… И тут вспомнил Саранцев, что паспорта-то как раз в кармане не было!
Лежит его паспорт в целости в милицейском отделении у капитана Дорохина!
Саранцев повеселел, осторожно засунул тонко сопящего попугая под рубашку, надел шляпу и зашагал домой. «Найроби!» — вдруг отчетливо и громко произнес из-под рубашки отогревшийся и осмелевший попугай Федор.