— Бог радуги — вечность. Ходить по кругу, все одно и то же.
Он несколько раз обвел змейку пальцем и продолжил:
— Начало — нет, конец — нет. Йеманджа сказать: тебе не надо. Тебе не надо всегда быть, тебе не надо жить, когда все родственники уйти в землю. Ты не колдун и не считаешь звезды, тебе не надо такой амулет. Возьми зайца. Не надо динары. Не платить. Просто так возьми. Твой заяц.
Михаил Александрович, к удивлению своему, все прекрасно понял, должно быть, потому, что французским владел примерно на том же уровне, что и юноша. Он не стал возражать: заяц был хорош, но ему неудобно было забирать статуэтку просто так, ничего не дав взамен. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшой блокнот на пружинке с фотографическим изображением Адмиралтейства и тонкий карандашик и протянул все это Йемандже (вроде бы ее так назвали?).
— Это тебе, бабушка Йеманджа. Тебе и твоему внуку.
Юноша засмеялся и что-то пропел, прощебетал негритянке. Она тоже развеселилась и, сквозь смех, тыча пальцем в мальчика, сказала несколько слов, глядя сквозь черепашьи морщины на Михаила Александровича. В переводе прозвучало следующее:
— Обатала — не внук! Обатала — муж. Дурной муж! Обатала — бродяга и бездельник! Обатала только танцевать, болтать языком и подарки брать, никчемушник!
От подарков Йеманджа и ее юный муж, тем не менее, не отказались, но, видно, заяц полагался все же просто так, потому что Михаилу Александровичу вручили еще деревянных же слона и бегемота, а Обатала, очевидно дразнясь, лег на живот и подтянул ноги к ушам, выгнувшись змеей, зашипел, широко открыв рот, но поперхнулся от смеха и вывалялся в пыли.
За углом Михаила Александровича ждал неприятный сюрприз: он нос к носу столкнулся с Игорем Борисовичем, который с ходу начал подхватывать свои очки и придираться.
— Самостоятельность проявляем, Михаил Александрович, уважаемый? Или строптивость? Почему не с группой?
— А меня почему-то невзлюбили, Игорь Борисович, наверное, так же, как и вас, поскольку вы тоже один бродите.
— Что дозволено Юпитеру, Михаил Александрович. К тому же я при исполнении. Работа у меня, — начал вдруг неловко оправдываться Игорь Борисович.
— Да не сочиняйте вы, — не испугался Михаил Александрович, — у вас безделушек целый мешок. Вон, жираф торчит. И дудка.
— Безделушек! — завелся вдруг особист и пошел пятнами. — Безделушек! Это произведения искусства, а не безделушки! Произведения древнего, веками оттачиваемого искусства! Безделушки! Да им цены нет! Бессмысленность какая! Недоумство! Я. Я на вас рапорт напишу. Нарушение режима. Вас в двадцать четыре часа выставят. Безделушки! Кого только в Африку не присылают!
— Я не понимаю, за что вы на меня сердитесь, Игорь Борисович, — недоумевал Михаил Александрович. — За то, что я один хожу, или за то, что не разбираюсь в африканском искусстве? Я не искусствовед и не этнограф, я всего лишь любопытствующий турист. Что-то мне нравится, что-то нет, что-то даже отталкивает. Хотите рапорт писать, пишите. Поеду домой с чистой совестью. Мне здесь неуютно и одиноко. Мне четыре года до пенсии осталось. Как-нибудь протяну.
Очки у Игоря Борисовича свалились-таки в большую пластиковую сумку с «произведениями искусства», а тараканы замерли и загрустили.
— Да ну вас, Михаил Александрович. Меня тоже за этот рапорт не похвалят. Ехали бы вы поскорей в пустыню. Жду не дождусь. На вас за три дня кучу телег накатали, и все пустых, никчемных, просто со злобы. Не нравитесь вы нашей публике, не похожи. Угрюмы и задумчивы, комплиментов дамам не говорите, не проставились по приезде, чеков не считаете — лень вам. Дело ли?
— Не обязан, — закусил удила Михаил Александрович.
— Не обязаны, — тяжко вздохнул Игорь Борисович. — Вот и убирайтесь мосты наводить, — фыркнул он и добавил себе под нос: — Никому не нужные.
— Никому не нужные? — насторожился Михаил Александрович.
— О господи! Да ясен же пень! Была бы там дорога, а то ведь нет и быть не может. Я же говорю: пре-ис-под-ня-я! Так на кой?.. Верблюды все равно кружным путем как ходили, так и будут ходить, привыкли они. И у бедуинов тоже свои традиции. Будет этот ваш мост стоять памятником… известно чему, пока торжественно не рухнет, — раздухарился Игорь Борисович.
— Так, — озадаченно посмотрел на него Михаил Александрович. — Что вы тут такое говорите? Провоцируете, что ли? Или вы шпион? Вербовщик?
— Да не вербовщик я! Я — этнограф! Хоть и бывший, как они считают. А-а, да что там, так и есть — бывший. Я ради поездок по Африке на все пошел, душу продал этим. Инквизиции продался. И сижу вот в Ливии, ёкэлэмэнэ, сам себе противен. Ей-ей, Михаил Александрович, уважаемый, мечтаю иногда что-нибудь неизлечимое подхватить и домой вернуться по инвалидности. С чистой анкетой.
Он замолчал, запнувшись, выудил очки из пакета, устроил их на переносице и продолжил деревянным голосом:
— А вы все равно никому ничего не расскажете и доносов писать не станете, судя по вашей характеристике, потому я такой смелый, болтаю, пользуюсь моментом. Мне больше не с кем, вот и потерпите. Вы скоро отвалите, и я перестану вас смущать.
— И меня потянут за недоносительство, — в тон ему закончил Михаил Александрович.
— Глупости какие. Работа с вами проведена по регламенту, всякие там инструкции вы подписали. «Ознакомлен, предупрежден о неразглашении, в чем и подписуюсь». Так? А инициатива, то есть действия, выходящие за рамки регламента, инициатива, говорю, прояви я таковую, приветствоваться не будет, еще и шею намылят за излишества нехорошие. Это же всему отделу морока!
— Бедный вы, несчастный, — безжалостно ухмыльнулся Михаил Александрович.
— Бедный я, несчастный, — раздраженно подтвердил Игорь Борисович. — Вы поиронизируйте, поиронизируйте! Моментально в рапорт попадете за нарушение режима. Ох!
— Снова-здорово, — спокойно ответил Михаил Александрович, — пошли по кругу. То-то мне бабушка Йеманджа змею не дала. Не надо тебе, говорит, по кругу ходить. Вечная маята, говорит, будет.
— Йеманджа? — страшно заволновался Игорь Борисович. — Йеманджа, говорите? Ин-те-рес-но-то как! Йеманджа — богиня текущих вод! То есть рек. А вам мосты наводить. Ай-яй! И змею не дала. Змея себя за хвост кусала?
Михаил Александрович кивнул, недоумевая.
— Кусала, значит. Вообще-то, это и символ бессмертия, и бог радуги. Бог радуги — дитя Йеманджи от одного из многочисленных мужей. От Обаталы, что ли? Не помню, но не суть. Не пожелала она дать вам бессмертие, значит. Когда-то считали, что змея, сбрасывая кожу, рождается заново, то есть фактически бессмертна.
— Я так понял, что она меня пожалела.
— Ну, правильно. Вам кожу менять поздно. Да и слишком много потерь у вечно живущих. Оттого колдуны равнодушны, а часто злы. Привыкли к потерям за долгую жизнь.
— Вы что, верите, что колдуны бессмертны? — поразился Михаил Александрович.
— А вы не верите? Так это от невежества, уважаемый, — свысока произнес Игорь Борисович. — От невежества. Что у колдуна главное? Его дар, мастерство — называйте как угодно. Он не умрет, пока не передаст этот дар преемнику. То есть дар бессмертен, а сам колдун — оболочка, все равно что сменяемая змеиная кожа. Между прочим, некоторые немыслимое количество лет живут, пока не найдут преемника. Такая жизнь уже не жизнь. В них ничего человеческого не остается.
— Она мне зайца дала. Это что-нибудь значит? — спросил заинтересовавшийся Михаил Александрович.
— Если дала, а не продала, то значит. Заяц — это трикстер, проходящий персонаж многих мифов и сказок. Трикстеры ведут себя непоследовательно, как и люди. Заяц — один из любимейших, и, между прочим, он, путаник, по своему легкомыслию лишил людей надежды на бессмертие. Это известная байка. Рассказать?
— Расскажите, коли не сложно.
— Луна призвала как-то зайца и сказала ему: «Поди к людям с известием: как Луна умирает и воскресает, так будет и с вами, с людьми». Заяц лопоухий по легкомыслию своему перепутал все на свете и сказал: «Слушайте, люди, Луна повелела сообщить вам, что как она умирает и гибнет, так и вам полагается». Луна, узнав о том, что натворил косой, наказала его палкой — по морде. Потому у зайца губа раздвоенная. Видите, как это подчеркнуто на статуэтке? Значит, ваш заяц делался с целью напомнить об этой притче. А как расставить акценты, это уж дело владельца. Может, это напоминание о том, что человек смертен, а может, предостережение: ничего не перепутай, будь внимателен, чтобы все понять правильно, а то получишь по морде палкой.
— Очень мило. По морде палкой. А Луна не могла все исправить, сказать, что заяц переврал ее слова?
— Вы когда-нибудь слышали, Михаил Александрович, чтобы божество оправдывалось? — горестно вздохнул Игорь Борисович. — Наказать виновного — святое дело, но слово-то уже сказано, и опровергать его, знаете ли, неавторитетно. Лучше действовать далее, смотря по обстоятельствам.
— Высокая политика?
— Сами понимаете, Михаил Александрович. И давайте-ка, пройдемте-ка. Возвращаться пора. Лучше вместе. Сами понимаете. А завтра — на музыку, на стадион.
— Не хочу я, — поморщился Михаил Александрович, — у меня голова трещит от барабанов и гуделок. Какая это музыка? Наказание.
— Это потому, что сейчас все вразнобой. А когда по очереди, очень даже впечатляет, главное — прислушаться, войти в ритм.
— И сплясать?
— Запросто запляшете и даже не заметите, что примете участие в оргии, — с некоторый угрозой промолвил Игорь Борисович и прикрыл темными стеклами тараканов. — Светобоязнь у меня, — объяснил он, — глаза от света болят и слезятся.
* * *Галина Альбертовна Тугарина, вернее одна из древнеегипетских богинь в неизвестно каком по счету воплощении, аккуратно приводила сына на тренировки, иногда обращаясь к Олегу с просьбой разрешить ей присутствовать на занятиях, и Олег, вопреки правилам, разрешал — молча кивал, вдыхая интимный запах лотоса и нильской воды. Галина Альбертовна скромно усаживалась на длинную, низкую гимнастическую скамейку в дальнем углу зала и, подобная скульптуре священной храмовой кошки, молча и неподвижно высиживала два часа. Потом изваяние оживало, как по волшебству: медленно и лениво она поднималась, распрямляя колени, разводила плечи, слегка потягиваясь. Грудь высоко вздымалась, губы — трепетные лепестки орхидеи — складывались в тугой бутон, алебастровые пальцы иероглифически переплетались, черное каре тяжело взлетало от движения головы. Это длилось целую вечность или, по меньшей мере, столько же, сколько и сотворение мира.
Олег всегда с замиранием сердца ждал этого момента, потому что за два часа неподвижного сидения в жарком, душном помещении, где все трясется от прыжков, где хлещут об пол резиновые скакалки, где дрожат и громко всхлипывают от ударов толстые кожаные валики, мотаясь на подвесах, где пыль столбом, где разлетаются капли пота с короткостриженых волос, в таком помещении любое совершенство неизбежно понесет урон и станет… более доступным? И Олег с радостью делал маленькие открытия: юбка замялась складками на животе, на крыльях носа пудра собралась в мелкие комочки, помада стекла в складочки губ, волосы слегка повлажнели, и тяжелая черная шапка распалась на прядки, немного размазалась тушь на веках, под глазами появились сероватые тени, а лебединую шею, оказывается, опоясывают две ниточно-тонкие морщины.
Он подходил поближе под предлогом прощания и чувствовал, что лотос отцветает, а в нильской воде прибавилось тины. Он с упоением вдыхал этот запах, он тонул у самого берега Нила, захлебнувшись тиной, запутавшись в стеблях густо растущего лотоса, с которого осыпались семена. Голова кружилась, ноги теряли опору, а глаза — фокус, руки надо было держать за спиной, чтобы она не заметила, как они дрожат. Он готов был упасть на колени и зарыться лицом в помятую на животе юбку и дышать, дышать, дышать нильской водой и семенами лотоса.
Олег, хотя и одурел от вожделения, но все же замечал, что ноздри богини трепещут при его приближении, дыхание становится неровным, скулы ее розовеют, а мягкая ткань, прикрывающая грудь, вздрагивает от частых ударов сердца. Наконец наступил момент, когда без слов стало понятно, что они пришли к некоему соглашению. Но даль-ше-то что? Да ничего. Она увозила Сережу домой на белых «Жигулях» последней модели, а он и в мороз, и в слякоть — так уж у них повелось — вел домой Франика пешком через Тучков мост или, что расценивалось как приключение, прямо по опасному льду через Неву. Вел и молчал, злой на Галину Альбертовну — за то, что она на свет родилась, злой на Франика — потому что тот ограничивал его свободу, злой на весь мир и на себя самого — потому что поддался древнему колдовству и готов на любые жертвы ради одного-единственного омовения в священных водах, ради минутного погружения в теплый, бесконечно нежный, благоуханный плодородный нильский ил. Рехнуться можно, до чего теплый, нежный и благоуханный.
А Франик скучал и страдал во время вечерних прогулок, и не мог понять, почему вдруг изменился Олег, почему он молчит или коротко, без причины огрызается. Все ведь было так хорошо до тех пор, пока. Пока — что? Франик сопоставил время и факты и пришел к верному выводу: с того момента, как только появилась эта старая крашеная грымза в золоте со своим неуклюжим дылдой Серым, так Олег и изменился. Влюбился, как дурак. Тьфу, дурак и есть! А если влюбился, то почему злится? Да потому что наплевала она на Олежку, и слава богу. Значит, он позлится-позлится, да скоро перестанет. Не такой он человек, чтобы киснуть из-за этакой… этакой. И Франик мысленно употребил слово, которым именовалась некая Маля. В их дворе на стене знаменитой котельной, где много чего было понаписано интересного, так и значилось: Маля —.а рядом нацарапано вполне узнаваемое, анатомически точное изображение, чтобы и безграмотным стало понятно, что собою представляет Маля.
Франик, логическим путем, а также с помощью интуиции добравшийся до источника неприятностей, определивший для себя сущность «крашеной грымзы», страдать не перестал, но, обретя надежду, решил переждать невзгоду, перебедовать и, приняв решение, немного успокоился. А потом случились интересные события. Приезжала московская делегация, и его отобрали для участия в августовском Олимпийском параде. Намечалось что-то грандиозное, собирали лучших юных гимнастов со всего Союза, и Франику во время весенних каникул предстояли первые сборы, первая репетиция.
Олег обрадовался чуть ли не больше Франика, так как на целую неделю обретал свободу передвижения по вечерам. Он не сомневался, что за эту неделю что-то изменится, он намерен был действовать, но Галина Альбертовна опередила его в инициативе. В последний предка-никулярный вечер, когда Франик в сопровождении отпросившейся на неделю с работы Авроры Францевны уже уехал в Москву, в недостроенную пока Олимпийскую деревню, Галина Альбертовна вдруг предложила Олегу подвезти его домой.
— Домой или. Куда скажете. Но вы уж извините, сначала я закину Сережу к бабушке. Завтра начинаются каникулы, и Сережа с бабушкой, матерью моего бывшего мужа, едут в Вологду к ее подружке. Так едете?
Еще бы он не поехал на таких условиях! Франик в Москве, Сережа едет в Вологду. И Олег кивнул — молча, потому что язык проглотил, волнуясь, предвкушая таинство посвящения.
Он прождал в машине битых полчаса, пока Сережу «закидывали к бабушке», жившей на тихой и скромной 8-й Советской. После получасового отсутствия Галина Альбертовна просочилась в машину и улыбнулась:
— Извините, Олег Михайлович. Олег.
Пальчики, затянутые в светлую замшу, коснулись плеча и, словно невзначай, щеки.
— Извините, Олег, что пришлось задержаться. Необходимо было сделать пару важных звонков. И это все мои дела на сегодня. Теперь я целую неделю восхитительно свободна с пяти вечера до девяти утра плюс выходные. Это ли не счастье? Ну, ответьте!
— Это счастье, Галина. Альбертовна, — промямлил Олег, все еще чувствуя прикосновение ее перчатки на своей щеке.
— Послушайте-ка, милый, — обиженно поджались лепестки орхидеи, — не надо по отчеству. Как учительницу. Возможно, я и могла бы вас чему-то научить, но я предпочла бы делать это на дружеских основаниях. Поэтому называйте меня Галиной, а еще лучше Линой. Как вам Лина?
— Очень красиво, — севшим голосом ответил Олег.
— А в ученики ко мне пойдете?
— Пойду, — сглотнул Олег и во все свои фирменные зелено-карие колобовско-лунинские глаза смотрел туда, где ворсинки серебристого меха касались ее шеи, колебались от расходящейся теплоты.
Она тихо засмеялась — теплый плеск воды на пологом берегу, легкий, игривый водоворот вокруг невзрачного речного окатыша. Олег именно так себя и чувствовал — неуклюжим и неповоротливым окатышем.
— Знаете что? — взметнулось черное каре. — Знаете что? Давайте ознаменуем ваше посвящение в ученики и мою недельную свободу пиром. Я есть хочу и поэтому повезу вас в ресторан. И не возражайте, — перчатка прикрыла ему рот, и Олег чуть не впился зубами в дразнящую мякоть, — не приму возражений и не люблю предрассудков. Вы мой рыцарь на сегодня. Хотите перчатку или платок? Вот вам и то и другое. А ученичество. Это потом. Да?
Олег неловко скомкал галантерейные изделия и, сдав уже почти все позиции, невнятно произнес:
— У меня вид не ресторанный. Меня туда не пустят, наверное.
— У вас просто замечательный вид, консервативно-классический. Я имела возможность оценить ваш вид. Джемпер хорошей вязки, не джинсы — нормальные брюки, без мешка пониже спины, и коленки не оттянуты, прекрасно сидят на вашей стройной фигуре. Замечательный вид. Да и я одета, скорее, для приключения, а не для ресторана. Но, честное слово, на это теперь и не особенно смотрят. Ваши возражения иссякли? Тогда едемте. Иначе я от голода стану кровожадной и согрешу… каннибализмом. Знаете, кто пойдет мне на ужин?