Нам надо было в туалет.
— Встретимся у того деревца в горшке возле дамской комнаты, — сказал я Саре. И пошел прямо в сортир. Рядом со мной у урильника устроился какой-то вдребадан пьяный тип. Он взглянул на меня.
— Никак Генри Чинаски?
— Нет, я его брат, Донни.
Он еще отлил и продолжал беседу.
— Чинаски ничего насчет брата не писал.
— Не любит он меня, вот что.
— За что же?
— Приходилось наподдавать ему по заднице. Раз шестьдесят или семьдесят.
Пьянчуга не знал, что и сказать. Делал свое дело и качался. Я застегнул штаны, спустил воду и вышел.
Стал ждать у деревца. Из-за него вдруг вышел шофер.
— Мне велено доставить вас на банкет.
— Отлично, — сказал я, — вот сейчас Сара подойдет и…
Сара не заставила себя ждать.
— Какой странный вечер, — сказала она.
Мы пошли вслед за Фрэнком.
— Фрэнк, ты наше вино не выдул?
— Нет, сэр.
— Фрэнк, разве шофер вправе покидать свой пост в лимузине? А вдруг его сопрут?
— Никто не позарится на эту колымагу, сэр.
— И то правда.
Послепремьерный банкет имел место быть в ресторане «Копперфилд» на авеню Ла Бреа. Фрэнк подвез нас прямо ко входу, помог выгрузиться, и мы вошли в холл, где нас встретили фотовспышками. Мне подумалось, что они даже не знают, кого фотографируют. Раз уж ты высадился из лимузина, надо тебя снять.
Нас быстро узнали и провели к толпе людей со стаканчиками красного вина в руках. Они стояли группками по три-четыре человека, кто болтая, кто молча. В зале не было кондиционера, и хотя на улице стояла прохлада, здесь была жарища. Много народу, мало кислороду.
Мы с Сарой взяли по стаканчику и стали пить. Вино было мерзейшее. Нет ничего хуже дешевого красного вина, разве что дешевое белое, если оно еще успеет согреться.
— Кто эти люди, Сара? Чего им здесь надо?
— Одни из кинобизнеса, другие желают в него влезть, а третьим просто некуда податься.
— А чего они здесь делают?
— Одни пытаются установить контакты, другие стараются их поддержать. Третьи лезут на всякий случай всюду, куда могут попасть. И, конечно, еще журналюги.
Атмосфера была нехорошая. Безрадостная она была. Тут собрались всякие бывшие, пройдохи, акулы, приживалы и прочая дешевка. Пропащие души. И жара была, жара, жара.
К нам подвалил какой-то тип в дорогом костюме.
— Мистер и миссис Чинаски?
— Они самые.
— Вам не сюда. Нужно подняться наверх. Пойдемте, я провожу.
Мы повиновались.
Поднялись по лестнице на второй этаж. Там было не так людно. Тип в дорогом костюме обернулся к нам лицом.
— Не пейте этого пойла. Я вам принесу бутылку.
— Спасибо. Лучше две.
— Разумеется. Один момент.
— Хэнк, что все это значит?
— Лопай, что дают. Второй раз нас сюда не пригласят.
Я посмотрел на публику. Она произвела на меня то же впечатление, что и народец внизу.
— Интересно, что это за парень? — спросил я.
Он быстро вернулся с парой бутылок, открывалкой и чистыми стаканами.
— Большое вам спасибо, — сказал я.
— На здоровье, — ответил он. — Я читал вашу колонку в «Лос-Анджелесской свободной прессе».
— Судя по вашему возрасту, это невозможно.
— Дело в том, что мой отец был хиппи. Я нашел газету в его бумагах, когда он завязал с этим делом.
— А как вас зовут?
— Карл Уилсон. Это мой ресторан.
— Вот оно что! Еще раз спасибо за хорошее вино.
— Пейте на здоровье. Если захотите еще, дайте мне знать.
— Непременно.
Он ушел. Я открыл бутылку и разлил вино по стаканам. Мы пригубили. Действительно, вино отменное.
— Слушай, — спросил я Сару, — а кто все-таки эти люди и чем они отличаются от тех, что внизу?
— Да те же самые. Просто эти поудачливей. В смысле денег, карьеры, семьи. Они имеют привычку тащить за собой в бизнес своих друзей и родственников. Талант, способности — дело десятое. Я, наверно, выступаю как ханжа, но именно так все и обстоит.
— Вот почему даже так называемые лучшие фильмы кажутся мне дерьмом.
— И ты предпочитаешь смотреть на лошадок.
— Еще бы.
Подошел Джон Пинчот.
— Господи! Ну и публика! Меня будто в дерьме вываляли!
Я рассмеялся.
Потом подошла Франсин Бауэрс. Она чувствовала себя как рыба в воде. Свершила свой кам-бэк.
— Ты была хороша, Франсин, — сказал я.
— Да, — подтвердил Джон.
— Волосы распустила, да? — спросила Сара.
— Не слишком?
— Ничуть, — успокоил ее я.
— Эй, — спохватилась Франсин. — А что это у вас за вино? Похоже, что-то приличное.
— Попробуй, — я плеснул ей в стакан.
— И мне, — попросил Джон.
— Где это вы раздобыли? — не отставала Франсин.
— Отец хозяина был хиппарем. Они оба читали «Лос-Анджелесскую свободную прессу». Я там вел колонку. «Заметки неандертальца». Потом мы постояли молча. Говорить было не о чем. Кино кончилось.
— А где Джек Бледсоу? — спохватился я.
— А, — ответил Джон, — он на такие штуки не ходит.
— А я хожу, — вставила Франсин.
— И мы ходим, — подхватила Сара.
Потом мы обменялись поклонами с соседней компанией.
— Тебя хотят проинтервьюировать для «Муви Миррор», Франсин.
— Разумеется, — ответила Франсин. — Извините, — кивнула она нам. Она отошла, величественная и гордая собой. Она мне нравилась. Мне нравились все, кого спихнули вниз, а они сумели подняться.
— Ступай с ней, Джон, — сказала Сара. — Она будет чувствовать себя уверенней.
— Может, и мне пойти, Сара?
— Нет, Хэнк, ты все испортишь. И не забывай, ты стоишь всего тысячу долларов.
— Что верно, то верно.
— Ладно, — сказал Джон. — Пойду.
И он пошел вслед за ней.
Ко мне подошел молодой человек с диктофоном.
— Я из «Гералд экзэминер». Веду колонку «Поговорим». Как вам понравился фильм?
— А у вас есть тысяча долларов? — спросила Сара.
— Пустяки, Сара, пускай спрашивает.
— Итак, как вам понравился фильм?
— Выше среднего. Фильмы, получающие награды академии, к концу года никто уже не вспоминает. А этот будут долго крутить, больше всего в арт-хаузах. И по телевизору будут показывать, если все мы будем живы.
— Вы действительно так думаете?
— Да. И чем дольше будут его катать, тем больше потаенных смыслов будут в нем откапывать. Которых никто и не думал вкладывать. Недооценка и переоценка — норма нашей жизни.
— И алкаши так говорят?
— Говорят, пока их не замочат.
— Значит, вы даете фильму высокую оценку?
— Дело не в том, что он так хорош. Просто другие еще хуже.
— А какой из виденных вами фильмов вы считаете самым лучшим?
— «Голова-ластик».
— «Голова-ластик»?
— Да.
— А второй в вашем списке?
— «Кто боится Вирджинии Вульф?».
Туг вновь появился Карл Уилсон.
— Чинаски, там внизу парень к вам рвется. Говорит, знакомый. Какой-то Джон Голт.
— Впустите его, пожалуйста.
— Благодарю вас, Чинаски, — сказал посланец «Гералд экзэминер».
— К вашим услугам.
Я откупорил вторую бутылку и налил нам с Сарой. Сара умеет замечательно держаться. Язык у нее развязывается, только когда мы остаемся наедине. И при этом пустяков она не болтает. Но вот появился Джон Голт. Большой Джон Голт. Подошел к нам.
— Мы с Хэнком никогда не ручкаемся, — улыбнулся он. — Привет, Сара. Следишь за своим малышом?
— Да, Джон.
«Черт, — подумал я, — как много хороших ребят носит это имя — Джон».
Не выходят из моды эти библейские имена. Джон, Марк, Питер, Пол. Иоанн, Марк, Петр, Павел.
Выглядел Большой Джон Голт отменно. В глазах у него появилась благость. Благость нисходит на лучших из нас. На бескорыстных. Бесстрашных. На тех, кто не рвется в первачи.
— Отлично выглядишь, старина, — сказал я ему.
— И ты смотришься лучше, чем двадцать пять лет назад, — ответил он.
— Результат хорошего ухода, Джон.
— Витамины и здоровая пища, — добавила Сара. — Ни грамма красного мяса, никакой соли и сахара.
— Если так пойдет и дальше, Джон, глядишь, и книжки мои станут продаваться.
— Они всегда будут продаваться, Хэнк. Они доступны любому ребенку.
Большой Джон Голт. Черт побери, как же здорово он мне помог. Работая на почте, я захаживал к нему в дом, и это заменяло мне еду, сон и все прочее. Он жил на содержании у одной дамы. Дамы всегда поддерживали Большого Джона. «Хэнк, мне нельзя работать, я делаюсь несчастным. А мне хочется быть счастливым», — говаривал он.
На кофейном столике, у которого мы сидели, всегда стояла плошка, до краев наполненная пилюлями и таблетками. Угощайся.
Я сидел и сосал их, как конфетки. «Хэнк, этот кругляк тебе чердак раздербанит. Кому здорово, а кому хреново».
Волшебные то были ночки. Я приходил со своим пивком и взвинчивал колеса. Я не встречал более начитанного человека, чем Джон. Правда, читал он не по правилам, странно как-то. И вообще был странный. Может, из-за наркоты.
Где-нибудь в три-четыре ночи ему взбредало в голову пойти пошляться по помойкам. Я шел с ним. «Это мне пригодится». — «Но, Джон, это же дырявый башмак!» — «А мне надо».
Квартира его была забита всякой дрянью. Целые кучи барахла громоздились по всем углам. Чтобы сесть на диван, приходилось сперва скинуть узел какого-нибудь рванья. А стены были заклеены плакатами и газетными шапками. Что к чему — непонятно. Будто то были последние письмена последнего жившего на земле безумца. В подвале громоздились кипы книг, разбухшие от сырости, изъеденные плесенью. Их были тысячи. Все это он прочитал и остался в здравом уме. Ему, чтобы жить, из всего добра довольно было ботиночного шнурка, но в шахматы он бы переиграл кого угодно, а в драку с ним не стоило и ввязываться. Он был чудом. Я в те времена был полон жалости к самому себе, и он помог мне от нее избавиться. Мы здорово развлекались. В отсутствие жратвы я паразитировал на Большом Джоне Голте. Он был ко всему прочему и писателем. Но потом мне с этим делом повезло, а ему нет. Он мог вдруг сочинить потрясающее по силе стихотворение, а потом надолго умолкал, как будто ему нечего было больше сказать. «Я не хочу быть знаменитым, — объяснял он мне, — просто хочу хорошо себя чувствовать». Он был лучшим декламатором из всех, кого я знал, независимо от того, чужие это были стихи или его собственные. Он был прекрасен. Но потом, когда я поймал удачу, если мне приходилось упоминать где-нибудь имя Большого Джона Голта, я неизменно слышал в ответ: «Непонятно, что Чинаски углядел в этом громиле». Те, кто принимал меня вместе с моей писаниной, на дух его не терпели, и я уже начинал опасаться, что, может, сам-то для дураков пишу. Но что тут поделаешь. Птица парит в небе, уж ползает по земле, я меняю ленту на машинке. Как же здорово вновь встретиться с Большим Джоном Голтом. Он пришел с новой дамой.
— Это Лайза, — представил он ее. — Она тоже стихи пишет.
Лайза моментально почувствовала себя своей и принялась трещать без умолку. Она болтала и болтала, а Джон молча стоял рядом. Что-то в ней было от старомодной эмансипантки. Бог с ней, конечно, но эта порода поглощает слишком много кислорода, а в зале и так было не продохнуть. Она все чего-то плела и плела про то, что они с Джоном вместе читают, например. Слыхал ли я про Бэбса Дэниша? «Нет», — ответил я. Так вот, Бэбс Дэниш — черный, а она — женщина, и когда она его читает, надевает большие серьги и ужасно возбуждается, и серьги прямо ходуном ходят, и ее брат Тип подобрал для ее чтения специальное музыкальное сопровождение. Мне обязательно надо ее послушать.
— Хэнк не ходит на вечера мелодекламации, — сказала Сара. — Но я слышала Бэбса Дэниша, и он мне очень понравился.
— Мы с Джоном и Бэбсом выступаем в следующую среду, придете?
— Приду, наверное, — сказала Сара. И она наверное придет.
Тут я внимательно посмотрел на Джона Голта. Он выглядел очень дружелюбным и добрым, но в глубине глаз я заметил боль, которой раньше не было. Для человека, желающего быть счастливым, он выглядел не вполне соответствующим образом. Он, скорее, походил на шахматиста, потерявшего в дебюте задарма две пешки.
Неожиданно вернулся человек из «Гералд зкзэминер».
— Мистер Чинаски, — сказал он, — позвольте задать вам еще один вопрос.
Я познакомил его с Лайзой и Джоном.
— Джон Голт, — сказал я, — величайший неоткрытый поэт Америки. Он помог мне в те времена, когда весь мир от меня отвернулся. Я хочу, чтобы вы проинтервьюировали Джона Голта.
— Согласны, мистер Голт?
— Я с Хэнком знаком более двадцати лет…
Мы с Сарой отвалили.
— Сдается мне, с этой Лайзой Джону жутко подфартило, — сказал я.
— Может, так оно и лучше.
— Может.
Народу наверху прибыло. Уходить никто не уходил, гость пошел косяком. Чего ради они тут тусо-вались? Ради новых связей? В поисках удач? Неужто дело того стоило? Держаться бы им подальше от шоу-бизнеса. Куда там! Кому хочется работать садовником или таксистом! Ведь все мы в душе артисты. Чем мы хуже других? И уж если страдать и мучиться, так лучше в этом кругу, чем в другом. По крайней мере, так оно кажется.
Вторая бутылка почти опустела.
Опять подошел Джон Пинчот.
— Джек Бледсоу приехал. Хочет тебя видеть.
— А где он?
— Да тут, у входа.
Это в самом деле был Джек Бледсоу собственной персоной. Стоял, прислонившись к дверному косяку. Улыбался своей знаменитой улыбочкой.
Мы с Сарой направились к нему. Обменялись рукопожатием.
Мне вспомнилось, как Джон Голт сказал: «Мы с Хэнком никогда не ручкаемся».
— Прекрасное кино, Джек, великолепная пара. Очень рад, что ты был с нами.
— Получилось у меня?
— По-моему, да.
— Мне не хотелось в точности копировать твой голос и слишком сутулиться, как ты…
— Все было в меру.
— Я приехал только на минутку с тобой повидаться.
Он меня достал. Я не знал, что и сказать.
— Ну что ж, малыш, может, напьемся как-нибудь на пару?
— Я не пью.
— Забыл. Ну что ж, спасибо, Джек, рад был тебя повидать. Может, по одной на дорожку?
— Да нет, я уже пошел.
Он повернулся и стал спускаться по лестнице.
Он был один. Без телохранителей, без мотоциклистов, байкеров своих. Милое дитя с милой улыбкой.
Прощай, Джек Бледсоу.
Я выклянчил у Карла Уилсона еще один пузырь, и мы с Сарой мирно стояли в толпе, где ничего не происходило. Стоят себе люди и стоят. Может, ждут, чтоб я надрался до беспамятства и начал буянить, как иногда со мной случается на гулянках. Хотя вряд ли. Уж больно они все скучные. Им только дай постоять спокойно, чтобы за душу никто не тянул. Спокойненько, уютненько, вот как здесь.
С моими взглядами на жизнь первое дело — избегать общения с людьми. Чем меньше их мне попадается, тем лучше я себя чувствую. Я повстречался однажды с типом, который разделял мою философию. Звали его Сэм Борделыцик. Он жил в соседнем со мной дворе в Восточном Голливуде. Он был псих.
— Хэнк, — рассказывал он мне, — когда меня держали в психушке, я всегда чего-нибудь нарушал, и меня сажали в карцер. Но мне там нравилось. Сижу я в этом подвале, утром приходит охранник, поднимает крышку и кричит: «Ну что, насиделся? Выходить будешь?» А я беру кусок говна и швыряю ему в морду. Он закрывает крышку, и меня оставляют в яме. Я сижу и сижу. В другой раз охранник уж крышку не подымает, а так орет: «Ну что, может, хватит?» «Не-а», — кричу я в ответ. И в конце концов меня оттуда выволакивают. «Ему и тут кайф, — орет охранник, — пошел вон!»
Замечательный был парень, этот Сэм. Потом он пристрастился к азартным играм. За дом платить стало нечем, проигрывался в прах, спал на скамейке возле игральных автоматов, как проснется — сразу играть бежит. Из дома его выкинули. Я нашел его в комнатушке в Корейском квартале. Он сидел, забившись в угол.
— Хэнк, ничего, кроме молока, в меня не лезет, а оно тут же выходит. Доктора говорят: ничего страшного. Через две недели он умер. Человек, разделявший мои воззрения на человечество.
— Слушай, — сказал я Саре. — Здесь мертвечиной несет. Пора сваливать.
— Выпивку свою халявную мы выдули…
— Она не стоила наших жертв.
— Но еще рано, может, дальше будет веселей.
— Разве что благодаря мне, а я не в настроении.
— Ну, еще чуток подождем.
Знал я, почему она тянула. Этим вечером кончался для нас Голливуд. Для нее этот мир значил гораздо больше, чем для меня. Немного, в сущности, но все-таки. Она даже начала изучать актерское искусство.
Но сейчас вокруг нас стояла обыкновенная толпа людей. Некрасивых женщин и непривлекательных мужчин. Скучнее скучного. А от скуки можно и заболеть.
— Я сдохну на месте, если останусь, — сказал я.
— Ладно уж, — ответила она. — Пойдем.
Старина Фрэнк со своим лимузином ждал нас внизу.
— Рано уходите, — заметил он.
— Ага, — отозвался я.
Фрэнк усадил нас на заднее сиденье и вытащил еще одну бутылочку. Как только наш верный возничий вывез нас на шоссе Харбор, мы ее откупорили.
— Эй, Фрэнк, хочешь глоточек?
— А то нет!
Он нажал кнопку, и стеклянная перегородка между нами опустилась. Я протянул ему бутылку.
По дороге Фрэнк приложился изрядно. Нам с Сарой почему-то стало смешно, и мы расхохотались.
Конец мертвечине.
Ну, вот и все.
Фильм крутили в трех-четырех кинотеатрах. Ко мне стали приставать на ипподроме.
— Ты, что ли, написал сценарий к киношке?
— Да.
— А я думал, ты тотошник.
— Так и есть. Прощу прощенья…
Бывают люди довольно обходительные. Но попадаются и совсем ужасные. Завидят жертву, глаза у них округляются, и вот уже ты у них в лапах. Я научился распознавать эту хищную породу и теперь, как завижу, бочком-бочком даю деру. Бывает, что я ретируюсь зря, потому что большинство из этих людей и думать не думают беспокоить меня своим вниманием. Когда-нибудь все придет в норму, и я сольюсь с ипподромной армией как ее простой и незаметный рядовой.