Волоча несчастного мимо ванной комнаты, один из негодяев внезапно остановился и приложил палец к губам. Установилась тишина, которую нарушал звук льющейся воды.
– Смотри в ванную, Ровшан. Кто там есть? – Джумшут придерживал хозяина дома за плечо и оттопыренным пальцем свободной руки тыкал по направлению двери в ванную комнату, где продолжала мыться ничего не подозревающая Таня.
Ровшан рывком распахнул дверь, пригляделся и хищно улыбнулся:
– Бросай здесь эту падаль. Там в ванной белый баба красывый. Пойдем-ка ей займемся.
Сказано – сделано. Истекающий кровью Брасье остался лежать в коридоре, жизнь медленно уходила из него, а из ванной некоторое время доносились сперва сдавленные вопли, затем они стали тише, еще тише и перешли в предсмертный хрип… Кто-то из мерзавцев перекрыл кран, и вновь сделалось тихо, как в раю, где живут маленькие ангелы: днем порхают словно бабочки, а ночью спят, во сне безмятежно разметавшись. Ни один маленький ангел не знает, как это больно, когда какой-то незнакомый, заросший черной щетиной дядя бьет стамеской без всякой жалости в крошечное детское тельце. Маленькая девочка, тебе так навсегда и осталось три года от роду…
А потом они ограбили квартиру, распили бутылку хозяйского коньяку на радостях, что нашли отложенные убитой ими семьей деньги. Тело хозяина они выволокли на середину гостиной и, завалив постельным бельем и газетами, подожгли. С первыми языками пламени оба зверя поспешили скрыться. Соседи вызвали пожарных лишь после того, как весь подъезд наполнился едким дымом. С пожаром удалось справиться довольно быстро. Сильнее всего пострадал труп Жан-Жака Брасье. Он обгорел почти до неузнаваемости. Тело Тани лежало в ванной.
Узнав о произошедшем, преподобный отец Бернар написал архиепископу прошение о переводе и вечером следующего дня навсегда покинул Россию. Тайную тетрадь он, после некоторых раздумий, прихватил с собой. Впоследствии он стал знаменитым на весь мир беллетристом и театральным драматургом и поселился в квартире с пятью спальнями на авеню Монтень в Париже. В литературе все решает фактура…
4
Пробка была безнадежной. Стоило понадеяться на ее окончание, как она тут же превратилась в безнадежное, стоячее болото, населенное нервными существами, запертыми внутри стальных коробок разных цветов, размеров и стоимости. Жеманный диджей оптимистично передал о «проблемах с движением на Сущевском валу», и нам с таксистом стало известно, что где-то там, впереди, горит автомобиль. Из-за него мы все тут и парились.
В воздухе пробок не бывает, самолеты вылетают точно в срок, минута в минуту, особенно если речь идет о регулярных рейсах. Мой самолет до Мадрида не будет ждать. Регистрация на рейс уже началась, и если я не сдвинусь с места прямо сейчас, то шанс на мой вылет не будет стоить и гроша. Интересно, кстати, а сам-то этот грош чего-нибудь стоит? Неужели есть в мире хоть что-то, что не стоит вообще ничего? Абсолютный ноль, который можно пощупать, на который можно поглазеть, мне что-то не представляется, хотя воображение у меня более чем хорошее. Все же я трепло, во мне живет неистребимая тяга к философствованию, ценимая лишь в узких кругах высоколобой интеллигенции, к которой я не принадлежу. Может, к счастью, может, и к сожалению. Кто я тогда? Выскочка из подлого сословия? Авантюрист, нагревший ближнего своего? Сейчас плохо и немодно быть философом. Можно заработать клеймо «унылое говно». Этим клеймом плебс вроде меня клеймит все, что ему непонятно, а значит, с точки зрения плебса, не имеет права на существование. Сейчас в культуре какие-то серьезные, значимые явления не востребованы. Трудно сейчас представить себе появление чего-то такого, что можно было бы назвать «эпохальным явлением». Сейчас все делится на «унылое говно» и то, что «прикольно». Прикольно месяц, в лучшем случае. Потом «прикольное» становится «унылым» и уходит в небытие. Весь этот процесс происходит крайне быстро и распространяется на все, начиная от той же культуры и заканчивая человеческими отношениями. Высказывание «подзаебало» отражает суть нынешнего общества. Его подзаебало все, потому что люди устали от бесконечного впаривания им прикольного и унылого говна. Человечество наконец-то оказалось в тупике. Самое время двинуться вспять, врубить заднюю и вернуться к прежним ценностям, на которых когда-то и был создан этот мир. Если не сделать этого, то наша эволюция остановится и все мы превратимся в коров, в тупое жвачное стадо.
Сейчас если прекратить впаривать друг другу все, что угодно, то жизнь, наверное, остановится. Поэтому смысл жизни современного человека в том, чтобы впарить что-то ближнему своему. Всех это касается. Правительство впаривает населению новый транспортный налог. Творческая интеллигенция, все более деградируя под лозунгом «пипл хавает», впаривает населению свои поделки, разделенные на две основные категории, о которых говорилось выше. Новостные каналы лижут задницу кому надо и кого надо критикуют. А пипл уже не хавает, он пережевывает и выплевывает, чтобы получить новую порцию жвачки. Общество подобно большой корове, которая думает, что жрет, а сама только жует. Внутрь ничего не попадает. Нечему попадать. Одна херня вокруг. Сегодня поговорили, завтра позабыли.
Однако вечер перестал быть томным. Я опаздывал и ничего не мог с этим поделать. Все вокруг было парализовано, и сверху кто-то решил полить все это для пущего эффекта. Небесная канцелярия впарила нам дождик. Он начался понемногу, но все больше расходился и, судя по обложному небу, зарядил надолго. Таксист включил дворники, а мое стекло покрывалось каплями, и от нечего делать я принялся их считать. Потом мне все это надоело, я открыл дверь, вышел из машины посмотреть, что там впереди, и вдруг услышал, как кто-то зовет меня:
– Марк! Ну правильно! Где же еще встречаются друзья в этом городе, как не в его пробках? Самое для этого подходящее место!
О! Этот голос мог принадлежать только одному человеку на свете. Его имя – Герман. Герман Кленовский. Старый друг, которого я не видел с тех самых пор, как ушел из гнилого торгово-закупочного мирка. Мы с ним бывшие коллеги и познакомились во время одного алкогольно-познавательного тура во Францию, организованного компанией «Пьер Рикарди», в которой Гера тогда трудился. Я был закупщиком, он бренд-менеджером, мы славно провели время и сдружились. В коньячных диалогах, которые мы вели, прогуливаясь по зассанным арабами площадям Бордо, выяснилось, что процент общего в нас превышает критическую массу. Мы похожи, как братья, наш внутренний мир – две половинки одного целого, наши убеждения совпадают так же, как и наши цели. Я тогда признался, что более всего на свете жажду абсолютной свободы и не желаю ишачить на дядю, Герман ответил примерно тем же, заявив, что его мечта – много денег и спокойная жизнь где-нибудь в Европе, там, где не так много арабов. Ишачить он если и намерен, то лишь за баснословную прибыль, про извлечение которой неведомо работодателю.
Моя мечта сбылась, волею случая я стал миллионером. Хотя какой там «случай»? Не бывает в нашей жизни случая. К каждому событию мы движемся неуклонно, не подозревая о том, как именно оно случится. Главное – все время плыть на огонь маяка, видеть цель даже сквозь самый густой туман, и тогда все обязательно получится. Пусть даже и таким образом, который раньше было невозможно себе и представить.
Да, я обрел свободу, которую дали мне деньги, а Герман, как мне стало известно, пошел по моему пути, триумфально кинув «Рикарди» на шестизначное число нероссийских денег и став сетевым закупщиком по алкоголю. Наши пути разошлись в тот момент, когда мне стало безразлично мое прежнее окружение, а с новым я знакомиться не торопился. Мы несколько раз созванивались на предмет где-нибудь посидеть, но все как-то не получалось, да к тому же и пить я бросил. Всегда бывает так, если решишь бросить что-то одно, то это не уходит из твоей жизни в гордом одиночестве, но обязательно норовит прихватить с собой пару-тройку нужных вещей. Бросив пить, я лишил себя компании. Хотя на кой она черт нужна, такая дружба, если ей вся цена-то – стакан водки?
– Герыч! Хау мэни йиарс?!
– Хау мэни винтерс?! – со смехом подхватил он. – Рад тебя видеть, Марик.
Я поморщился. «Марик» звучит слишком по-еврейски. Я давно привык, что данное мне родителями имя в глазах большинства соотечественников означает безусловную принадлежность к древнему народу, но на самом деле все обстоит иначе. Марк означает «молоток» – это латынь, мой папа был большим поклонником истории Древнего Рима и в детстве бредил походами Марка Аврелия. Оттуда это имя. В семье Вербицких плевать хотели на стереотипы, поэтому я зовусь именно так, а не иначе.
Марик так Марик. Я пожал руку, протянутую мне из тонированного в ночь «Ауди», и кивнул, указывая на машину:
– Не ссышь на такой на работу-то ездить? Нескромно. Схлопнут ведь!
Марик так Марик. Я пожал руку, протянутую мне из тонированного в ночь «Ауди», и кивнул, указывая на машину:
– Не ссышь на такой на работу-то ездить? Нескромно. Схлопнут ведь!
Сперва он не понял и пару секунд недоуменно глазел на меня, разинув рот, но потом до него дошло, и Гера со смехом ответил, что никакого отношения к откатным делам он более не имеет, мирок манагеров на свой карман он покинул некоторое время назад и теперь занимается совсем другими вещами. «Мозги народу вправляю», – загадочно молвил мой старинный приятель и спросил, куда я держу путь. Я рассказал, что, по-видимому, уже никуда и придется ехать менять билет, чтобы сесть на завтрашний рейс или что-то в этом роде. Чертова пробка изменила все мои планы.
– А я, старик, еду на место преступления, – вдруг брякнул он, и лицо его при этом сразу омрачилось. – Помнишь Брасье?
– Конечно, – машинально ответил я и почувствовал, как нехорошо сжалось сердце, – романтик из Бордо, который устраивал нам с тобой и прочим раздолбаям-закупщикам не одну веселую и халявную французскую неделю. Три года назад был у него на свадьбе. Года полтора его не видел и ничего о нем слышал.
– Больше и не увидишь, – еще более помрачнев, сообщил Гера.
– Да не говори ты загадками! Что случилось-то! – не выдержав, почти прокричал я.
– Сам пока не знаю, но мне сообщили, что он погиб вместе со всем своим семейством.
– Ни фига себе! Как?! Когда?!
– Этой ночью. Я сейчас направляюсь к нему домой, хочу разузнать, что и как там было, в подробностях. Проследить, чтобы журналисты чего-нибудь лишнего не наворотили.
Он явно что-то скрывал, этот Гера-хитрец, и я, раздираемый на части его недомолвками, интересом к происшествию, мгновенно принял решение:
– Возьми меня с собой!
Он удивленно вскинул брови:
– Но тебе же на самолет?!
Я, чувствуя неловкость от того, что мне приходится его упрашивать, отмахнулся:
– Я опоздал, и к черту все самолеты! Меня никто особенно не ждет, а для своих я улетел и вернусь очень не скоро. Успеется. У меня там дела долгие, у меня там месть, а месть как коньяк, она чем старее, тем крепче. Давай-ка я заберу вещи к тебе в машину, и мы поедем вместе.
То ли сраженный моим напором, то ли еще по какой-то неведомой причине он согласно кивнул. Моя решительность его не удивила. В мире бизнеса, откуда мы с Герой родом, на принятие правильного решения зачастую отводится мгновение. Решение принимается на интуитивном уровне и впоследствии оказывается единственно верным. И это вовсе не потому, что кто-то такой везунчик и баловень фортуны. Почти все здесь предопределено для каждого из нас заранее. Все мы движемся вперед за счет энергии Земли, и тот из нас, чья интуиция предугадывает ее правильное направление, всегда будет иметь лучшее в этом мире. А тот, кто ходит к исповеди, слушается болванов и слепо верит в догматы, окажется внизу, причем в буквальном смысле.
Я расплатился с немного обескураженным таксистом (или мне показалось и он с рождения такой «обескураженный») и поставил свою удобную дорожную сумку в багажник «Ауди».
– Негусто у тебя вещей-то, – заметил Кленовский.
– А зачем брать с собой много, когда в кармане «виза-платинум»? – усмехнулся я, и он одобрительно хмыкнул в ответ. В нашем мире такие шутки понимаемы и ценятся. Это такой особенный снобизм, слова снобизма, которые ты имеешь право произносить, достигнув определенного уровня. А «виза-платинум» – это уровень, believe me in this case.
Постепенно мы доползли до поворота на Шереметьевскую, ушли вправо, затем повернули налево и запетляли в проездах Марьиной Рощи. Вынырнули перед самой Самотекой, причем Гера дважды нарушал правила перед самым носом у гаишников, но те только отворачивались. Меня это поразило:
– Слушай, что происходит? Ты доводишься родственником какой-нибудь шишке, и вся ГАИ знает тебя в лицо?
Вместо ответа последовал короткий смешок, но я не унимался, и тогда вместо ответа он полез в карман пиджака и небрежно протянул мне удостоверение в черной кожаной обложке с золотым тисненым орлом. Я раскрыл книжицу, и челюсть моя непроизвольно отпала. «Администрация Президента»! Но как! Как такой жук, как Кленовский, смог пролезть в этот космос без скафандра!
– Плюс к тому у меня на машине номера серии «а…мр», – высокомерно пояснил Гера, – с такими номерами ни один инспектор никогда не остановит. Зачем ему еще один геморрой в заднице помимо своего родного, хе-хе-хе.
Я со своими десятью миллионами евро, полученными от щедрого японского дедушки за спасение его милой маленькой внучки, мгновенно почувствовал себя жалким нищебродом. Да, да! Еще какой-то час назад, садясь в такси, я чувствовал себя царем Крезом, Рокфеллером! И вот два кусочка картона с голограммами и печатями, соединенные между собой посредством коленкора, начисто лишили меня чувства превосходства над тем миром, который я покинул когда-то, считая себя счастливейшим среди клерков. Шутка сказать! Ну кто я такой? Рантье, свобода которого ограничена месячным доходом, получаемым от не больно-то щедрого банка Лихтенштейна. Те несколько процентов в месяц, которые я получаю, – это смешные (я уверен в этом) с точки зрения обладателя такого вот удостоверения деньги. Ничтожный мышиный пук.
Меня всегда откровенно бесило высказывание «а некоторые о таком даже и мечтать не смеют». Ну и хер с ними! Не смеют, значит, и не нужно им! Какого, спрашивается, черта я должен равняться на тех, кто плетется так далеко от меня, что его не увидеть ни в какую, даже самую мощную оптику? На авангард надо равняться! И если я хоть что-то понимаю в этом говенном мире, то мой приятель Кленовский схватил бога за бороду, вытянул из барабана судьбы счастливейший билет, обыграл Фортуну и цинично трахнул ее, а ей это, по всей видимости, очень понравилось. Она не была против такого поворота. С таким вот удостоверением в этой стране можно все. Все, понимаете?! То, что дает эта картонка, невозможно измерить в денежных знаках потому, что именно их, эти знаки, она в любом количестве и порождает. Словно гребаный сказочный северный олень по имени Серебряное Копытце или Золотая Антилопа, доставшаяся простоватому индийскому пастушку, который был альтруистом и молился Будде шесть раз в день. Наверно, его за это живым взяли в Шамбалу, и теперь он там трахает бабку Блаватскую и небось ничему не рад. Эх, да что там говорить. Эта ксива – скатерть-самобранка!
О, как бы я хотел иметь такую картонку с орлом! Чтобы вот так же, небрежным жестом вытащить ее из кармана и пихнуть всякому в рожу: «Нате, зырьте, усритесь от зависти! Я все могу! Я всесилен! Я бог!» Как часто в своих мечтах я воображал себя генералом МВД или ФСБ, подтянутым и с тяжелым, стальным взглядом. Грезился мне черный, как этот «Ауди», членовоз, но только, конечно, гораздо солиднее, скажем, «Мерседес» представительской модели, и я внутри этого «Мерседеса». Дальше моя фантазия не простиралась, и я не мог себе представить ничего, кроме квадратных спин охранника и водителя впереди и синих отблесков мигалки в витринах Остоженки, по которой я с шиком проезжал бы, направляясь из своего учреждения. Воображал я и само здание, монументальное, с колоннами, где при входе отдает честь младший офицер-часовой, где у меня был бы кабинет размером с половину футбольного поля, а в кабинете, на стене, портрет Всевышнего, которому я стал бы служить, подвизгивая всякий раз, когда доведется с восторгом выговаривать высочайшую фамилию. Ах, как бы я этого хотел! Но… Этого никогда не будет. Никто и никогда не предложит мне стать генералом, не выдаст ароматный кусок картона с орлом и печатями. Рожей не вышел я. На лбу моем стоит клеймо откатчика, и поставлено оно настолько основательно, что ничто не в состоянии вытравить его, сделать неприметным, словно клеймо на плече миледи Винтер – жены унылого Атоса, которую трахнул, а потом все равно казнил мушкетер-госслужащий Боярский (зачеркнуто), д’ Артаньян.
Вот она – тяга к системе. Находясь внутри любой из систем, с жадностью мечтаешь о свободе, желания твои не простираются дальше обладания миллионом-другим в твердой валюте. А что там должно быть дальше – совершенно не представляется, есть лишь какой-то заманчивый туман оттенка заварного крема. Стоит же все это получить, как туман рассеивается, и оказывается, что он скрывал пустоту. Фантазии на то, как бы с толком использовать долгожданную свободу, не хватает, и возникает непреодолимое желание вновь оказаться внутри системы, причем, конечно же, более серьезной и значимой, чем та, из которой прежде освободился…
– Марк! Эй, Марк! – Оказывается, Гера звал меня, но я его сразу не услышал. Когда я очнулся, отдышался после вихря мыслей, то, видимо, на моем лице все было написано, и Гера без труда прочитал этот несложный внутренний монолог: – У тебя блатная истерика? Впечатлен моей ксивой?
Я в ответ честно кивнул: «Впечатлен, к чему скрывать». Гера насупился, убрал картонку в карман и угрюмо пробормотал: