— Плов, — гнусаво возгласил Сангак в то мгновение, когда съесть что-либо еще казалось уже совершенно невозможным.
— М-м-м, — зазвенел голосок Ян, погружающей пальцы (без всяких палочек, как положено на Западе) в горку дымящегося риса, источающего ароматы кумина, бараньего сала и чеснока.
В этот момент, каюсь, я расслабился, разминая во рту это столь экзотическое для южных краев блюдо, вспоминая родной дом, цветы абрикоса и аромат сушеных дынь. И даже ехидные голубые глаза Меванчи, а также хищный взгляд Сангака, нависшего надо мной, не навели меня на мысль о том, что меня ждет.
Сангак, закрывавший от меня свет фонарей, начал аккуратно сгребать остатки плова на блюде в кучку, которую увенчал долькой чеснока, кусочками бараньего жира и зернышками барбариса.
— Ошатыш, — с особенным чувством возгласил Сангак, и Меванча в восторге запрыгала на месте.
О великий Бог Небесный, сколько веков уже прошло — мой прекрасный город пережил эпоху непобедимых воинов и рушащихся храмов, породил лучших в мире музыкантов и танцоров, создал прекрасные книги и великие песни, и, наконец, победителем вступил в просвещенный век нового халифата, — а варварский обычай под названием «ошатыш» все живет. Я бы покрутил головой в печали, но крутить я ничем не мог — сгиб левого локтя Сангака держал мой затылок в безнадежном зажиме, а его похожая на лопату правая рука несильно, но неуклонно вдавливала мне в рот непристойно громадную горсть плова. Ян смотрела на это западное зверство с мягким и благосклонным интересом, а все находившиеся в обширном дворе согдийцы, не имевшие понятия о том, кто мы такие приветствовали эту экзекуцию радостными криками.
— А не купить ли вам целый остров, господин, — приветствовал меня на следующее утро Сангак. — Есть один выше по течению. Туда, правда, постоянно заплывают слоны. Но с ними можно договориться.
Я перестал удивляться — в этих краях возможно все. Даже договариваться со слонами.
Остров неподалеку от Цзяочжоу — то есть уже за пределами шумной столицы волшебного юга, — я приобрел буквально за бесценок на следующий день.
ГЛАВА 29 САД НАСЛАЖДЕНИЙ
Сын Меванчи и Сангака триумфально родился через полтора месяца после нашего вселения под горбатые крыши «Золотого вока». Это событие было обставлено весьма торжественно. Ян нашла умную женщину из числа беженцев с сотрясаемого войной севера, которая, собственно, одна и сделала все как надо. Я же держал руки у мокрых висков ругавшейся сквозь зубы Меванчи, вспоминая уроки мастера Фэя (представлять себе серебристо-голубое облако, окутывающее пациента, и мысленно говорить ему: боль есть, но она скоро уйдет, потому что ты сильнее ее), — и получил потом благодарность счастливой матери. Ну, а то, что я предсказал пол ребенка, окончательно укрепило мою репутацию даосского чудотворца.
А еще больше она утвердилась, когда на одну из кухонь Сангака заползла змея — на вид очевидная гадюка, в полшага длиной, с треугольной головой и бурой блестящей шкурой. Я прижал ее голову к земле и перехватил под челюстями левой рукой, вспоминая уроки моего бухарского поставщика ядов, затем правой рукой вставил ей в пасть кинжал и заставил раза два укусить его. Гадюку, быстро брошенную мной в плетеный сосуд, к моему полному изумлению, отнесли повару: в этих местах на кухню идет все, и как ни странно, получается очень вкусно. Кинжал я потом омыл в белом, способном гореть вине, а вино по капле долго и аккуратно размешивал в сосуде с маслом, куда добавил потом ментол и кое-какие травы.
Яд был нужен по одной простой причине: ко мне начала течь не река, но маленький ручеек пациентов. Большую часть я переправлял в знакомый и до сих пор дружественный мне даосский монастырь, но были и другие случаи.
Одним дождливым утром под окнами остановился паланкин, из которого буквально вынесли ужасающе важного чиновника, причем, судя по высокому росту и относительно прямому носу, — северянина. Он не мог даже сидеть. Вспомнив уроки мастера И, я заставил его наклониться, отчетливо увидел на хорошо откормленной спине две неровности на линии хребта, а затем уложил беднягу на плетеный коврик и всем весом упал на свои большие пальцы, упертые в эти неровности, — и постарался еще чуть повернуть пальцы вправо. «Ошибешься — и он не сможет ходить никогда, — прозвучал в моей голове голос мастера. — Но тебе надо просто верить в себя, в то, что говорят тебе твои руки, потому что ты уже можешь многое».
Чиновник испуганно всхлипнул, но затем, когда он с моей помощью на пару мгновений по-настояшему встал на ноги и расправил плечи, лицо его озарилось радостью.
А поскольку Ян все это время оживленно чирикала о чем-то внизу, за чаем, с его женой по имени Розовый Пион, изображая беженку с севера и получая от этого очевидное удовольствие, то получилось так, что несчастного пациента я принимал еще несколько раз, в основном приводя в порядок с помощью масла и змеиного яда его скрученные мышцы и связки.
Многие торговцы в Гуанчжоу были готовы убить меня за этот подвиг, потому что я поставил на ноги не кого-то, а императорского ревизора судов в Гуанчжоу, то есть по должности мздоимца и врага всех купцов. С этого момента я знал, что за дела Амихрамана (то есть моего торгового дома) можно не беспокоиться.
Но оказалось, что еще одним результатом этого знакомства стало нечто иное, пришедшее в голову моей прекрасной подруге.
Я, наверное, не уделял ей достаточного внимания, поскольку был увлечен закупкой бревен и множества прочих материалов в порту. К моменту, когда Сангак стал счастливым отцом, наш дом на острове был почти готов — просто удивительно, как быстро умеют строить в этой стране. Тем более на юге, где стены нужны разве что в качестве ширм. Больше всего времени занимает настилка пола. Опорные столбы и крыши — пустяк, ну а стены вырастают между крышами и столбами как бы сами собой, между делом.
Слоны, недовольные врытыми в берег острыми обломками не подошедших для стройки бревен, перестали пастись на моей земле, сосредоточившись на крестьянских наделах и полях в соседних поселках Уютная крыша на просмоленных столбах изящно вписывалась в буйствующую на моем острове зелень, а я размышлял о том, какую щедрую награду получил за свои глупости и мучения: жить среди воды! О таком любой богач Согда мог только мечтать.
На это чудо я мог смотреть бесконечно: вода неслась, закручиваясь в бурые и красноватые непрозрачные струи, всюду, куда хватало глаз. Капала с огромных зеленых листьев и свешивалась с неба сероватым, победно шуршащим занавесом. От моего, уже почти готового дома можно было довольно быстро добраться на лодке до причалов Гуанчжоу, где стояли громадные — чуть не в сто шагов длиной — крутобокие корабли, с бортов которых звучала персидская речь. Мой родной согдийский был, конечно, языком караванов, но на воде по всему миру царил язык персов.
Я уже знал от них, что часа через два пути по все расширяющейся реке можно было повернуть к востоку, к каменистому полуострову Девяти драконов (на местном наречии название его, состоящее из двух иероглифов, звучало несколько по-иному: не «Цзюлун», а «Коулун») и лежащей у его подножия безлюдной и очень удобной Ароматной бухте («Гонконг» на языке варваров мань вместо привычного мне «Сянган»). И дальше — вдоль берега влево, к восточным гаваням империи, по соленой воде, которая приобретала оттенки бирюзы, была чиста и прозрачна и позволяла видеть дно, заросшее в некоторых местах настоящими лесами с проплывающими там серебристыми спинами рыб.
А если направить корабль направо, на запад, то начинался куда более долгий путь. Скалы и дикие леса по берегу, незнакомые мне города и острова, и снова бесконечная вода, похожая на барханы — но живые, которые бегут один за другим и грозят поглотить твой корабль. Наконец — порты, Убуллах или Басра, далее вверх по реке к Круглому городу, и уже от него, привычными караванами — по горам и долинам Персии, в спокойный ныне Мерв, потом — в Бухару и, наконец, — в ставший для меня почти сказкой Самарканд.
Я смотрел на непрерывный бег воды и мысленно повторял свое письмо: «Дорогой мой брат, прости за неприятности, которые доставило тебе мое исчезновение. Чтобы ты убедился, что это именно я вернулся из иного мира в наш, вспомни следы зубов на правой ягодице прекрасной дочери Зарины. Немногие знали об этом следе, кроме нас с тобой. И подумай о том, что теперь еще меньше людей знает, что стало с этими следами».
Я смотрел на мачты и свернутые тяжелые паруса кораблей и вспоминал ее, нашу с Аспанаком общую подругу полной диких фантазий юности. Следы от зубов моего брата — результат идиотского спора, который прекрасная персиянка проиграла и мужественно выдержала испытание. О чем, по понятным причинам, знали действительно немногие. А вот вторая фраза, увы, несла более грустный смысл: где теперь не только забытые следы чьих-то там зубов, но ее кожа, состоявшая, кажется, из одних только веснушек, где ее волнистые темно-рыжие волосы до пояса и глаза цвета корицы? Среди каких барханов и камней белеют кости прекрасной женщины-воина, посланной нашим домом раздувать бунт в Хорасане, к мятежному Абу Муслиму, и исчезнувшей там без следа, сколько ни искал я ее потом среди гор и камней, в селах, городах и на рынках рабов?
«Я хотел бы еще раз извиниться перед тобой за то, о чем сейчас попрошу, — продолжал я вспоминать письмо, которое начал мысленно составлять еще во время своей долгой дороги на юг. — Пусть наш с тобой общий смуглый друг делает то, зачем он сюда был послан, — а мне, впервые за эти нелегкие годы, хотелось бы немногого: отдохнуть. Построить свой дом в этом городе, жить в нем с женщиной, равной которой нет во всей Поднебесной империи. И, конечно, временами приезжать в наш с тобой город. А потом, когда я отдохну, — кто знает… Простишь ли ты мне такую слабость?»
А еще я с усмешкой вспоминал мешок с глупыми камнями — подарками неудачливого охотника, который я, вместе с письмом, небрежно бросил Амихраману со словами: заодно попросите, дружочек мой, брата выяснить, на что это годится.
Камни — любые камни — это был наш с братом давний опознавательный знак, говоривший: возможны проблемы со стороны своих. Если же камень был послан один, то это означало, что кто-то из наших работает уже не на нас…
В принципе Амихраман вел себя со мной безупречно — он ведь был умным молодым человеком. Он часто возникал — по привычке, как бы из облака пыли, — у пристаней в порту, находя меня там самым мистическим образом, чтобы вежливо рассказать мне о новых идеях, товарах и сделках моего торгового дома. Он не подавал ни малейшего повода к сомнениям в том, что если я отдам распоряжение — или, например, опустошу его кассу для строительства моего дома, — то он подчинится мгновенно. Я же доверял своей интуиции, говорившей, что если какой-то человек кажется тебе безупречным, то надо быть поосторожнее и не лезть в его дела, не имея более весомого оружия, чем славное имя. Так и продолжался наш с Амихраманом танец вежливости, к полному одобрению Сангака.
А Ян, окончательно сменившая свое имя на Юй («яшма, а не рыба»,- огрызалась она на мои шутки), тем временем была занята кое-чем другим. Она разрывалась между Меванчей и ее крикливым наследником, нашим будущим домом и походами по книжным лавкам Гуанчжоу, совместно со своей новой подругой — супругой ревизора судов. Она и приносила мне новости с севера.
О недавнем страшном поражении у Чэньдао, где империя бросила против конных лучников Ань Лушаня новинку, хорошо забытую со времен У-ди: стрелков в колесницах, запряженных буйволами. На снегу остались тысячи солдат Ли Хэна, павшие в результате тотального хаоса и неразберихи. А также новости о не менее страшном поражении нового императора при Циньфане. Но я знал, что победа все равно будет — эту победу ему обеспечили еще прошлогодние маневры Ли Гуанби и Го Цзыи, благодаря которым земли к западу от Желтой реки, с пасущимися там лошадьми, были, наконец, заблокированы имперцами. Мятеж не захлебнулся — он просто застрял на мертвой точке.
Оставался он на ней и после того, как в конце холодного первого месяца в палатку окончательно ослепшего и обезумевшего, вслепую рубившего слуг и адъютантов Ань Лушаня вошли его советник Янь Чжуан и евнух Ли Чжуэр, зарезали полководца (прощай, несчастный Рокшан), а затем объявили слабоумного сына покойного его наследником. А реальный преемник великого мятежника, генерал Ши Сымин, после этого начал наступление к северу от Желтой реки, но с позором отступил в Фэньян.
Пришло время возвращать империи руины ее разграбленной и изнасилованной столицы. Первым в нее ввезли «Отца императора», который затворился в каком-то павильоне среди разрушенных и сожженных дворцов. («Говорят, он стал страшно жесток, казнит людей не хуже Ань Лушаня», — поежившись, сообщила мне Ян.)
Впрочем, войной в переполняемом беженцами городе интересовались тогда все, а у Ян появился еще свой, особый интерес. Она начала коллекционировать свитки. Причем те, героиней которых оказывалась она сама.
— Почитай, что они пишут,- помахала она очередным таким свитком в дешевом картонном футляре с завязками. — Вот здесь, в конце.
И я в изумлении прочел дышащее грустью описание очевидца: «Бледный, дряхлый император тянул ее за руку, обливаясь слезами и не желая расставаться с ней. Гуйфэй повернулась и вышла в сопровождении охраны, Гао Лиши последовал за ними. В маленьком зале ее оставили одну. Она сначала поклонилась алтарю, потом совершила еще один поклон, повернувшись в ту сторону, где в другой комнате находился император. „Ваше Величество! Я ухожу!… Как две веточки, сросшиеся вместе… Как одна веточка с двумя отростками…" Затем она вышла во двор и медленным движением перекинула шнур через ветку грушевого дерева… Потрясенный император потерянно повторял: „Матушка… супруга… супруга… моя!"»
— Когда это он был дряхлым? И куда это он тянул меня за руку? Да если бы он хоть уронил по мне слезинку, я бы… Но я о другом. Что это творится в Поднебесной — они сначала обожали меня, потом ненавидели, обвиняя меня во всем — от мятежа до плохого урожая, а теперь миллионы подданных рыдают и льют по мне слезы!
— Воскресни и явись к Светлому императору — избавишь своих бывших подданных от их бесконечной печали, — легкомысленно посоветовал я.
— А зачем? Я думаю вообще-то о другом, — сообщила она мне, наблюдая закат с еще не отстроенной внешней галереи нашего дома. — О… несправедливости. Вот я покупаю румяна — и эта торговка с севера, которая и в столице-то в жизни не была, сообщает мне с фальшивыми слезами на глазах, что такими румянами пользовалась Ян гуйфэй. О Небо, румяна — ужасная дрянь, даже дворцовая уборщица к ним не прикоснулась бы — а она просит за них тысячу монет. Почему? Потому что Поднебесная плачет по мне!
Тут я впервые заинтересовался ходом ее мыслей. А она сидела, смотрела на апельсиновые и зеленые полосы по закатному небу и повторяла:
— Румяна Ян гуйфэй. Чай Ян гуйфэй. Шелк Ян гуйфэй. Цены просто страшные. Это мое имя. А они получают за него дополнительные деньги, просто за имя. Имя — мое. А деньги получают они. В том числе с меня. Хм.
Я и представить себе не мог, что очень скоро увижу результат этих любопытных размышлений. Не мог представить даже тогда, когда моя возлюбленная, осматривая первые законченные комнаты, садики, каналы и галереи нашего нового дома среди разрытой еще красной земли, вдруг заговорила знакомым мне шелковым голосом («придворная актриса Юй Хуань дает спектакль»):
— Мне стыдно тратить твои деньги, мой прекрасный воин. Я бесполезная женщина, умеющая только транжирить.
Я попытался напомнить ей, что денег у меня более чем достаточно — даже если жить только на увезенное из столицы Сайгаком. Но спектакль только начинался:
— А еще я подумала, что мне надо занять достойное положение в обществе. Кто я? Жена иноземного торговца. Ну, очень богатого. Ну, заодно еще и великого даосского целителя. Но все же… Ну, я не говорю, конечно, о статусе супруги крупного чиновника…
— Или статусе повелительницы всей империи, который тебе, пожалуй, ни к чему, — вставил я.
— Но есть одна интересная мысль… Мой дорогой, а ты знаешь, что эта бесполезная женщина тоже может заработать небольшие деньги и заодно подарить тебе нескончаемые наслаждения?
Тут я всерьез заинтересовался и замолчал. А Ян начала еле заметный глазу танец — легкое движение бедра, поворот головы: так она поступала, когда на чары одного только своего голоса уже не полагалась.
— У тебя большой остров, здесь много места, и тебе понадобятся слуги. Не позволил бы ты мне нанять несколько девушек из очень хороших семей, которые могли бы приносить здесь радость очень немногим, избранным, очень высокопоставленным людям? Я получила бы от родителей этих девушек немалые деньги за одно лишь их обучение искусству любви. Ведь они потом смогут очень хорошо выйти замуж, — тут она уже всерьез начала танцевать. — А для меня статус хозяйки дома, где предлагают удовольствия, — это очень много. Ну, а ты… ты сможешь проверять мастерство каждой из них, стоит тебе только захотеть, — заключила она.
Я не поверил своим ушам. Идея была просто великолепна. Павильоны для музыки, писания стихов и иных удовольствий заняли бы не такую уж большую часть нашего острова, нам, вместе с кухнями и банями, хватило бы места и на другой его оконечности, — до нас и звука бы не донеслось. Ну, а получить целый выводок искусных девушек, готовых к услугам в любой момент по приказу строгой Ян, — да это был просто прекрасный сон.
— Собственно, все начиналось с другой мысли, — закончила свой монолог великая актриса. — Розовый Пион, супруга твоего пациента с больной спиной, как-то пожаловалась мне, что, пока ее муж развлекается, в соседнем павильоне женщинам нашего с ней возраста… увы, не самым юным… тоже было бы приятно поддаться нежным рукам опытных девушек… и, собственно, даже лучше — юношей. А вот такого нет нигде и ни у кого! — победно воскликнула она.
Первая из девушек сдала мне экзамен в целом неплохо и доставила массу удовольствия наблюдавшей за этой сценой Ян. Но я несколько смутился, когда мне был представлен милый молодой человек («из прекрасной гуанчжоуской семьи, третий сын, отец — чиновник городской стражи», как сообщила мне Ян).