Александр Золотько 1941. Время кровавых псов
Глава 1
31 июля 1941 года, 00 часов 30 минут.
Западный фронт
— Товарищ военинженер первого ранга! — Лейтенант охраны тронул Егорова за плечо. — Товарищ…
— Что?! — Егоров резко обернулся к лейтенанту, и тот отшатнулся, рассмотрев выражение лица военинженера. — Ты не видишь, что я…
— Вижу. Извините, но на КПП капитан требует встречи с вами…
— Объясни капитану, что…
— Я объяснял. — Лейтенант виновато переступил с ноги на ногу. — Но он предъявил документы… Там особые полномочия… Требует, не кричит, но сказал, что…
— Да куда же ты прешься! — закричал Егоров, бросаясь к грузовику, отъезжающему от склада. — Куда смотришь?
Военинженер запрыгнул на подножку и ладонью ударил по лобовому стеклу.
— Ты что, не видишь, что там бочки? Мозги просидел? А ты куда смотришь, сержант?
Старший машины начал оправдываться, бормотать, что темно, что без освещения, да еще и с выключенными фарами… но Егоров показал ему кулак, спрыгнул с подножки и бросился к следующему грузовику, подъезжающему под погрузку.
— Что там у нас с графиком? — спросил Егоров у военинженера второго ранга, стоявшего с бумагами в стороне. — Успеваем?
Мовсесян перевел луч фонарика с бумаг на лицо Егорова.
— Я тебе сейчас этот фонарь на голове побью, — пообещал Егоров, заслоняясь рукой.
— Извините, Артем Егорыч. — Мовсесян выключил фонарик. — Еще две машины и это хранилище мы вывезем. Остается третье и шестое. До рассвета — четыре часа, думаю, успеем.
— Ты уж постарайся. — Егоров снял фуражку и вытер бритую голову платком. — Жарко.
— Товарищ военинженер первого ранга…
Егоров обернулся к лейтенанту.
— Капитан говорил — вопрос государственной важности…
— Откуда капитан?
— Артиллерист. Имеет особые полномочия, и там всем предписывается содействовать…
— Ашот Гамлетович, — Егоров вздохнул и оглянулся на Мовсесяна: — Вы тут сами справитесь? Похоже, проще потратить на гостя несколько минут…
— Все в порядке, сейчас мы закончим здесь и перейдем к шестому. — Мовсесян включил фонарик и пошарил лучом по стене склада. — Я вот только начкара найду, скажу, пусть часового там снимает.
— Где капитан? — спросил Егоров лейтенанта.
— На КПП, где ж еще, — ответил лейтенант. — Я бы ни в жизнь не стал вас отвлекать, но бумаги…
— Бумаги, бумаги… — проговорил Егоров. — Куда же мы без бумаг… Если бы все бумаги, что я написал за время службы, мы сбросили на головы германцев, война бы уже закончилась…
«Кстати, о германцах», — подумал Егоров и посмотрел на небо. Звездное, чистое июльское небо. Погода обещает завтра… уже сегодня быть ясной. И это значило, что если машины не попадут на станцию до рассвета, то они могут вообще туда не попасть. И это было не просто плохо, это могло стать катастрофой.
Если бы можно было включить на территории складов свет! А так остается работать на ощупь. Одна машина протаранила постовую будку на выезде, вторая вломилась в проволочное ограждение, и пришлось менять четыре ската…
Егоров испытал сильное желание вернуться к хранилищам, наплевав на капитана с широкими полномочиями, но решил, что хуже не будет.
— Кто? — спросил Егоров, входя на КПП.
— Капитан Сличенко! — Капитан откозырял Егорову и протянул сложенный вчетверо лист бумаги.
Егоров взял со стола лампу «летучая мышь», поднял, чтобы рассмотреть лицо капитана, потом прочитал предписание, в котором говорилось, что капитан Сличенко имеет очень большие права, потребовал удостоверение личности.
Все вроде бы было в порядке.
— Я вас слушаю, — сказал Егоров, вернув документы.
— Если можно — не здесь, — капитан обвел взглядом комнатенку КПП. — Информация секретная.
Егоров вздохнул — получалось, что быстро отделаться от визитера не получится.
— Ладно, следуйте за мной. — Егоров двинулся к выходу и тут вспомнил вчерашнюю информацию особиста о немецких диверсантах.
— Лейтенант, пошлите с нами бойца, — приказал Егоров и подождал, стоя у КПП, пока к нему подбежал караульный. — Вы уж извините, товарищ капитан.
— За что? — удивился капитан Сличенко. — Позавчера меня чуть не подстрелил комендантский патруль. Им показалось, что у меня слишком новое обмундирование.
— А у вас новое обмундирование? — спросил Егоров.
— Им так показалось, — засмеялся Сличенко. — Но после того как мне пришлось полежать на земле, пока они проверяли мои документы, обмундирование перестало казаться новым.
— Осторожно, — предупредил Егоров, — тут у нас везде нарыты щели и окопы. Держитесь ближе к стене…
Из темноты вынырнул красноармеец, чуть не налетел на Егорова.
— Товарищ военинженер первого ранга, товарищ военинженер второго ранга просили уточнить, в каком порядке грузить?
— А передай товарищу военинженеру второго ранга, что все уже расписано. И все у него есть, пусть посмотрит в бумагах. — Егоров отодвинул бойца и взбежал на крыльцо канцелярии.
Дверь была распахнута, ни часового, ни дежурного не было — все были брошены на погрузку.
Приказав караульному оставаться снаружи, военинженер вошел.
Не зажигая света, Егоров пробрался в свой кабинет, на ощупь убедился, что окно закрыто светомаскировкой, и только после этого щелкнул выключателем настольной лампы.
— Присаживайтесь, товарищ капитан. — Егоров указал рукой на стул. — И, если возможно, давайте быстрее. Совершенно нет времени. Нам нужно за восемь часов сделать то, что в обычное время требовало неделю.
Капитан сел на стул, снял фуражку и положил ее на стол.
— Обычное время… — задумчиво протянул Егоров. — В обычное время я любого, кто попытался бы отдать распоряжение вывозить вооружение таким способом и в таких условиях, обвинил во вредительстве и послал бы ко всем чертям.
Егоров открыл ящик стола, достал пачку «Казбека», закурил, поискал глазами пепельницу, спохватился и махнул рукой. Завтра все это должно сгореть. Все должно сгореть.
— Курите. — Егоров подвинул пачку капитану.
— Нет, спасибо! — Сличенко достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и положил его на стол перед Егоровым.
— Еще одно предписание? Особо важное? — осведомился Егоров и стряхнул пепел с папиросы прямо на пол.
— Это перечень того, что мне нужно, — ответил капитан. — Там всего один пункт, но…
— Один пункт… — протянул Егоров. — Вы мне еще раз свои документы покажите, товарищ капитан.
— Что-то не так? — Сличенко достал свои документы и положил рядом с бумагой.
— Даже не знаю… — Егоров усмехнулся и демонстративно почесал в затылке. — На вид — вы кадровый военный… Но вы ведь должны знать, что существует определенный порядок… особенно в нашем случае… мы ведь, простите, не тушенку здесь храним.
— Я знаю, — сказал Сличенко. — Но обстоятельства…
— Обстоятельства… Обстоятельства, товарищ капитан, придуманы для оправданий… и не более того. — Егоров вздохнул, отодвинул документы и взял листок. — Люди все это придумали, чтобы…
Егоров развернул бумагу, прочитал. Кашлянул, будто что-то застряло у него в горле.
— Вы соображаете, что просите? — через секунду спросил он у капитана и загасил окурок прямо о крышку стола.
— Более-менее, — спокойно ответил капитан. — А что я еще мог у вас просить?
— Ну… — Егоров еще раз взглянул на бумагу. — Там, бензин, патронов, ту же самую тушенку, в конце концов. У меня здесь остается куча провизии между прочим.
— Тушенка мне не нужна, — сказал Сличенко.
— Я вижу, вижу… — Егоров осторожно положил бумагу на стол. — А мы ведь с вами знакомы…
— Павлоградский полигон, первого августа тридцать восьмого. — Сличенко еле заметно улыбнулся. — Я тогда был лейтенантом, сопровождал генерала…
— Да-да, я помню. И это, вы полагаете, дает вам право требовать…
— Просить. И не это дает мне право, а обстоятельства…
— Ладно, предположим… — Егоров положил ладонь на бумажный листок. — Я сошел с ума, произошло чудо, и вы получите требуемое… В карманах, извините, понесете?
— Мне понадобится все это вместе с машинами, — спокойно сказал капитан.
— Я понял, вы — сумасшедший.
— К сожалению — нет. Я — командир батареи реактивных минометов. И уже это — секретная информация.
— Это что-то меняет?
— Это — нет. Но в этих краях только у вас есть нужное мне. И я это получу.
— И вы это получите… Возьмете штурмом? Других способов я не вижу. Можете попытаться еще мне угрожать, но это тоже бессмысленно. — Егоров закрыл глаза и потер переносицу. — Я дико устал. Я не сплю вторые сутки. Я чуть не расстрелял сегодня человека только за то, что тот попросил разрешения сбегать в соседний поселок к жене. И я совершенно не расположен…
Егоров оперся руками о стол, собираясь встать.
— Выслушайте меня, пожалуйста, — тихо сказал капитан Сличенко. — Просто выслушайте. Я понимаю, что вы не имеете права, но…
— Хорошо. — Егоров откинулся на спинку стула. — У вас есть десять минут.
Капитан говорил пять минут. Егоров слушал, не перебивая.
И молчал даже после того, как закончил говорить Сличенко. Молча достал папиросу и молча закурил. Встал, прошелся по комнате, скрипя половицами.
— И вы полагаете себя умнее командования? — спросил наконец Егоров. — Генштаба, наркома обороны? Генерального секретаря, в конце концов… Вы умнее их всех?
— Нет, не умнее, — ответил Сличенко. — Но у меня появилась возможность сделать что-то… Что-то важное и значимое. И я…
— И вы пойдете под суд, если даже останетесь в живых. И вы сейчас даже представить себе не можете, чем все это закончится. И чего будет стоить.
— Но кто-то же должен взять на себя ответственность, — возразил Сличенко. — Кто-то, кто готов…
— Ну да, Наполеон при штурме Тулона… Потом еще пушки на улицах Парижа…
— Я не хочу быть императором, если вы намекаете на это. Я хочу остановить лавину, которая катится…
— Я читаю газеты и слушаю радио, — кивнул Егоров, — не нужно патетики.
— Это не патетика! Не патетика! Неужели вы не задумывались, отчего это мы даже не пятимся от границы — катимся? Вы знаете, что творится на фронте? Вы не видели, как тысячи красноармейцев просто бросают оружие при приближении немцев и поднимают руки. Тысячи, десятки тысяч… — Сличенко встал. — А я видел! И я понял, что пока мы не станем драться изо всех сил, пока мы не докажем всем — себе в первую очередь, что мы готовы сражаться любыми средствами и до конца, ничего не получится. Ничего. Минск, Смоленск мы потеряли. Киев пока держится, но надолго ли? Немцы на подступах к Ленинграду, вся Прибалтика уже оккупирована. Чего ждать? Чего, я вас спрашиваю, ждать?
Егоров потер лоб.
— Не знаю… Я привык выполнять приказы…
— Павлов тоже привык выполнять приказы, — глухо сказал Сличенко. — Это его спасло? Это спасло Западный фронт? Вы же читали приказ о смертной казни?
— Читал…
— И что?
— Не знаю…
— А я — знаю! — выкрикнул Сличенко. — Я — знаю! И вы знаете, только не хотите себе в этом признаться. Я ведь не просто так вас нашел и обратился, я ведь помню разговор с вами тогда, в тридцать восьмом. Вы ведь все четко расставили по своим местам: допустимость, уместность, эффективность — так, кажется?
— Эффективность, уместность, допустимость… — поправил Егоров. — В таком порядке.
— Так добавьте еще необходимость! Необходимость, — по буквам произнес капитан. — На очень короткий отрезок времени вы из чиновника от армии превратились в вершителя, товарищ Егоров. Но завтра, как только вы все погрузите в эшелоны, вы снова сможете только читать и слушать сводки Совинформбюро про то, как части Красной армии нанесли очередное поражение противнику и сдали очередной десяток городов. А я предлагаю…
— Вы предлагаете, насколько я понимаю, привнести в этот ад еще…
— Ад… Вы правильно сказали — ад. Но люди этого пока не поняли, людям кажется, что это всего лишь очередная война, очередной поход супостата на Русь. И можно отступать, пятиться, страна большая, народу много… А те, что нас давят и уничтожают, уверены, что так будет продолжаться до полной победы. И так будет продолжаться, пока кровь не застынет в жилах от ужаса! Пока они не поймут, что мы готовы на все, понимаете, на все! — теперь Сличенко понизил голос.
Настольная лампа мигнула и погасла.
Последняя фраза капитана прозвучала особенно зловеще. Егоров вздрогнул и поежился.
В сущности, он был согласен с капитаном. Не в том, что тот полагал свой план единственным средством спасения, а в том, что не использовать все виды оружия в смертельной схватке было глупо. Нерационально.
Годы были потрачены на разработку, миллионы рублей и сотни жизней…
И сейчас была возможность проверить на практике то, что он, Егоров и другие, готовил и разрабатывал.
— Три машины? — тихо-тихо спросил Егоров, глядя в темноту.
— Да, нам хватит, — так же тихо ответил невидимый Сличенко, и Егорову показалось, что это не человек ему ответил, а эта самая темнота, которая уже поглотила их обоих. — Солнце встанет около четырех. Я буду ждать в трех километрах по дороге. И постарайтесь не брать много охраны.
* * *Трава была необыкновенно колючей — это было самым первым, что ощутил Севка, открыв глаза. И солнце — необыкновенно яркое, понял Севка, торопливо глаза закрывая. Он не чувствовал правую руку, совсем не чувствовал. Не мог ею пошевелить, словно сигнал терялся где-то на маршруте «мозг — правая рука». Уходил в землю, например.
Севка лежал на правом боку. Попытался перевернуться на спину, но что-то не пустило. В правом плече возникла боль — не резкая, а какая-то далекая, до нее было никак не меньше километра. Или двух километров.
Севка осторожно приоткрыл глаза — солнце, коварно дожидавшееся этого момента, попыталось снова хлестнуть по зрачкам, но запуталось в ресницах. «Вот так ему и надо», — подумал Севка. И повторил это вслух.
— Так ему и надо, светилу долбаному! — сказал Севка.
Голос получился странный, шершавый какой-то. Будто не пил Севка бог знает сколько дней.
Перевернуться на спину мешала собственная правая рука. Приподняв голову и исследовав свою конечность, Севка обнаружил, что лежит на правом боку, а правая рука завернута назад, за спину. Вот будто Севка был куклой, его выбросила капризная хозяйка, и он валялся никому не нужный никак не меньше недели. Горло пересохло, а рука онемела.
«А еще болела голова», — сообразил Севка, попытавшись встать.
Боль взорвалась в районе затылка и, весело взбаламутив мозги, ударила изнутри в виски. Севка застонал.
К горлу с готовностью подкатилась тошнота, вязкая слюна заполнила рот.
— Ничего себе за хлебушком сходил, — пробормотал свою дежурную фразу Севка и замер, сообразив, что действительно ходил за хлебушком.
…То, что в доме закончился хлеб, Севка выяснил только к девяти часам вечера. Можно было, конечно, махнуть на все рукой и жевать сосиски без хлеба, но сосисок было всего три штуки, на полноценный ужин они не тянули. С хлебом и чаем без сахара тоже получалось не так чтобы мощно, но без хлеба ужин — он же обед — получался совсем диетическим. Поэтому пришлось одеваться и двигаться в сторону ближайшего магазина.
Севка, надев куртку, на всякий случай позвонил своему работодателю. Надеялся, что тот вот прямо сейчас сойдет с ума и скажет, что Севка может подъехать и забрать свое жалованье. Надежды не оправдались — работодатель сохранил ясную голову, на жалобный тон Севки не отреагировал, а твердо пообещал, что отдаст деньги через неделю. Не раньше.
«У всех проблемы, — сказал проклятый рабовладелец. — Всем тяжело». И отключил телефон.
«Ясное дело», — пробормотал Севка, выходя из квартиры. Сволочь с семьей только что прилетел из Таиланда, ему трудно возвращаться к работе и мириться с мыслью, что обнаглевший студент будет требовать зарплату за сентябрь. А это наглость, Севочка, требовать зарплату за сентябрь в январе. В конце концов, терпел три месяца, потерпишь и еще.
…— Сволочь… — сказал Севка и попытался вытащить из-под себя правую руку.
Для этого пришлось опереться левой рукой о землю, приподнять туловище — и снова застонать от очередного приступа головной боли.
Нет, так ничего не получится. Нужно просто лечь на живот, потом перевернуться на левый бок.
Колючая трава впилась в живот. И ниже. «Твою мать», — сказал Севка. То, что под ним была трава, смущало, но не слишком. Нет, вопрос, откуда в январе взялась сухая горячая трава, пришел в голову, остановился, расправил плечи, даже почти совсем захватил Севкино внимание, но стушевался и отступил на задний план, пропуская вперед вопрос куда более забавный.
Севка даже не удержался и задал этот вопрос вслух, словно это могло помочь решить загадку.
— Отчего это ты, Сева, лежишь голый? — спросил у себя Севка и даже честно попытался ответить на собственный вопрос.
Даже набрал воздуха в легкие.
В правой руке началось шевеление и легкое покалывание. Которое неизбежно перерастет в боль. Нужно было встать или хотя бы сесть и немного помассировать руку.
И лежать голыми чреслами на грязной земле тоже было не слишком правильно. «Голыми чреслами по грешной земле», — мысленно продекламировал Севка. Его за склонность к заковыристым и цветистым выражениям не любили одноклассники, девушки считали забавным, а старшина роты — слишком умным. Со всеми вытекающими последствиями. А преподаватели на филфаке полагали подающим надежды.