В ту эпоху, надо сказать, философ был естествоиспытателем, историком, критиком и поэтом одновременно. Дидро взялся освещать вопрос, который уже тогда активно обсуждался во всех областях человеческих знаний революционными философами Франции, а именно вопрос о родстве человека с животными и о его происхождении от обезьяны.
Доклад Дидро по понятным соображениям уже самим своим содержанием произвел сенсацию. Едва он закончил, академики бросились к трибуне, чтобы излить на ученого потоки лести.
Когда буря оваций несколько улеглась, из глубины зала чей-то голос воскликнул:
– Превосходно, господин Дидро! Однако нам требуются доказательства вашей остроумной теории, вы нам их задолжали.
Это был голос Лажечникова. За его словами последовала долгая мучительная пауза. Орлиным взором огромных глаз императрица пыталась обнаружить нарушителя спокойствия – и вот обнаружила.
– А, это вы, Лажечников! – насмешливо проговорила она. – Какие же у вас есть возражения?
– Господин Дидро, – ответил истерзанный ревностью ученый, – выдвинул блестящую гипотезу, но при всем том не привел никаких доказательств.
– Вы, стало быть, сомневаетесь, что человек произошел от обезьяны? – сочувственно улыбаясь, спросил Дидро.
– Я возьму на себя смелость сомневаться в этом до тех пор, – воскликнул Лажечников, – пока господин Дидро не заставит обезьяну говорить.
Новая сенсация.
Дидро готов был уже парировать: «Но я ведь уже заставил говорить вас, господин Лажечников!» – однако воздержался от этой злой шутки и с видимым спокойствием ответил:
– Меня удивляет, что естествоиспытатель такого ранга как вы не знает, что есть говорящие обезьяны.
– Говорящие обезьяны? – промолвил Лажечников, несмешливо пожав плечами. – О них мне действительно ничего не известно. И где же, скажите на милость, обитают эти говорящие обезьяны?
– На Мадагаскаре, – пояснил Дидро с холодным спокойствием.
На самом деле Дидро был убежден в существовании говорящих обезьян столь же мало, сколь и его оппонент. Сильный в утверждениях, теориях, умозрительных построениях, как все матадоры восемнадцатого столетия, он был, однако, не очень щепетилен в доказательствах своих научных построений. Там, где факты припирали его к стенке, он, как и все его современники, тотчас же готов был пустить в ход фантазию.
– Если говорящие обезьяны действительно существуют, – продолжал Лажечников, – то я вношу предложение, чтобы Академия обратилась с просьбой к господину Дидро продемонстрировать одну из них, а до тех пор признать его теорию недоказанной, несостоятельной и вздорной.
Императрица метнула в Лажечникова гневный взгляд и поднялась в знак того, что заседание закрыто. Академики последовали ее примеру и предложение Лажечникова, таким образом, не дошло до голосования. Но глубокое убеждение, с которым последний выступил против Дидро, против знаменитого Дидро, заронил в душе всех присутствующих крошечный зародыш сомнения.
Екатерина с того дня даже загорелась страстным желанием иметь говорящую обезьяну, которое вскоре стало таким же сильным, как ее прежнее желание иметь при себе Дидро.
– Вы уже приняли меры, чтоб получить обезьяну? – интересовался Орлов.
– Обезьяна уже в дороге? – любопытствовал граф Панин.
– Когда же прибудет обезьяна? – задавалась вопросом графиня Салтыкова.
– Дидро, я знаю, что в скором времени вы поразите нас, – говорила Дашкова.
– Чем же, княгиня?
– Ну, этой говорящей обезьяной.
– Дидро, вы что-то совсем приуныли? – негромко обратилась однажды вечером княгиня Дашкова к философу, который в кружке царицы сидел в углу, понурив голову.
– Да, это правда, – запинаясь, сознался он.
– И я даже знаю, почему, – продолжала очаровательная княгиня.
– Знаете? – приходя в еще большее замешательство, пробормотал Дидро.
– Сказать вам?
– Гм… ради бога, не надо!
– Единственная причина вашего дурного настроения, – прошептала княгиня, наклоняясь к его уху, – заключается в говорящей обезьяне.
Дидро с изумлением посмотрел на нее.
– В обезьяне? – наконец выговорил он. – Нет, дело не в обезьяне.
– Тогда в чем?
– Могу ли я вам признаться? – произнес философ и сжал ее маленькую ручку.
– Ах, погодите! Я попробую угадать, – любезно молвила та в ответ, не пытаясь отнять ее.
– И что же?
– Вы влюблены!
– Да, я влюблен, – ответил Дидро едва слышно, но со всей страстью, – нет, не то слово, я без ума, я боготворю… я в полном отчаянии.
– Стало быть, вы влюблены без надежды на взаимность?
– Похоже, что так и есть.
– Ах! – воскликнула княгиня. – Вы любите императрицу!
– Нет… Императрицу я чту больше любой другой женщины, – ответил Дидро, – я восхищаюсь ее высоким умом, ее мужественной волей, я созерцаю ее исключительную красоту, как с немым восхищением созерцают изваяние греческой богини, но люблю я другую.
– Другую? – проговорила Дашкова, по-прежнему не отнимая руку. – Позвольте-ка, я отгадаю! Графиня Салтыкова?
Дидро отрицательно покачал головой.
– Ядвига Самарина?
– Тоже нет.
– Тогда это, может быть, госпожа фон Меллин?
– Да кто бы еще это мог быть, – страстно подхватил Дидро, – как не вы сами, самая пленительная из женщин, и наилюбезнейшая покровительница философии!
– Я? Вы любите меня?! – воскликнула Дашкова. – Разве вам не известно, какой ревнивец мой муж?
– О, я это знаю, но я знаю также, что именно этому таланту он обязан постом губернатора на юге России.
Удар веером был наказанием дерзкому.
В этот момент к парижскому философу приблизился Лажечников.
– Поздравляю вас, – начал он, коварно улыбаясь.
– С чем же, господин профессор?
– Ну, только что рассказали, что вы таки пустили меня ко дну.
– Вас? Ко дну? Каким образом? – спросила Дашкова.
– Ну, ведь у господина Дидро теперь есть обезьяна.
– Обезьяна?! – обрадованно воскликнула княгиня и, кинувшись навстречу входящей Екатерине, закричала как довольный ребенок, хлопая в ладоши:
– У Дидро есть обезьяна!
Когда на следующий день княгиня проснулась, был уже полдень, ибо дамы той эпохи устраивали свой lever[12] довольно поздно. На столике у ее по-восточному пышного ложа она нашла надушенное письмецо:
«Богиня! Неприступная!
Я люблю Тебя. Я так безумно люблю Тебя, что отдал бы всю свою философию за один поцелуй Твоих благоухающих уст, свою свободу и свою жизнь за один лишь час блаженства в Твоих объятиях. Я ощущаю непреодолимое стремление делать глупости. Я боюсь, что мог бы однажды забыть, как высоко, недостижимо высоко Ты стоишь надо мной. Поспеши же наложить на меня свои сладостные оковы, или прикажи мне удалиться в ледяные поля Севера, где все коченеет и где, быть может, угаснет и этот пыл, который грозит испепелить меня, угаснет вместе с последним вздохом Твоего верноподданного.
Дидро».Прочитав эту billetdoux[13], княгиня сначала улыбнулась, склонила голову на руки и задумалась.
Императрица опять заскучала.
Дидро, как источник развлечений и новых впечатлений, иссяк. Лажечников с его намеками на «говорящую обезьяну» тоже, в конце концов, впал в однообразие. Орлов уже давненько наводил зевоту на прекрасную деспотиню.
Что делать?
Этот вопрос все снова и снова задавала себе «маленькая Екатерина», однажды вечером сидя после утомительного заседания Государственного совета у ног неразговорчивой, зевающей подруги.
– Ты что не можешь, наконец, придумать мне какую-нибудь потеху? – чуть не в гневе воскликнула «большая Екатерина», потеряв терпение. – Ты, Катенька, начинаешь становиться нерешительной, невнимательной и, чего доброго, недовольной!
– Ваше величество!..
– Устрой, по крайней мере, хоть маленький заговорчик, – продолжала Екатерина Вторая, – это вызовет кое-какие, пусть и неглубокие, переживания. Одних тогда можно будет высечь, других сослать в Сибирь, а самых главных зачинщиков отправить на эшафот. Пикантно увидеть голову мужчины, с которым ты еще сегодня обменивалась придворными любезностями, назавтра лежащей на плахе. Дашкову взяла оторопь.
– Но…
– Вот это я нахожу пикантным, – проговорила Екатерина, – особенно, когда представляю, что лишь от меня зависит помилование этих, томящихся смертельным страхом людей, что я, одна я вольна казнить их. Однако я, кажется, тебя напугала?
Возникла пауза.
– Ну, – снова начала императрица, – тебе ничего, совсем ничего не приходит на ум?
– Нет, кое-что пришло, – с этими словами княгиня извлекла письмо Дидро и протянула его императрице, которая, прочитав его, начала улыбаться.
– И он сам передал тебе это письмо? – спросила она затем.
– Сегодня утром я нашла его на ночном столике.
– И ты полагаешь, что он в самом деле влюблен?
– Да.
– Безумно влюблен, как он здесь уверяет?
– И он сам передал тебе это письмо? – спросила она затем.
– Сегодня утром я нашла его на ночном столике.
– И ты полагаешь, что он в самом деле влюблен?
– Да.
– Безумно влюблен, как он здесь уверяет?
– У меня нет причин сомневаться.
– Ты льстишь мне.
– Как?.. – удивилась княгиня.
Екатерина поднялась с кресла, подошла к зеркалу, поправила снежные напудренные локоны и принялась внимательно всматриваться в свое отражение странным взглядом.
– Впрочем, почему бы и нет, – наконец произнесла она, – я ведь еще красива.
Княгиня чуть не вскрикнула.
Императрица, судя по всему, отнесла как письмо Дидро, так и страсть его на свой счет!
– Тем лучше, – в следующее мгновение решила Дашкова.
– Если он действительно так сильно любит меня… – начала было Екатерина Вторая.
– Он боготворит вас! – воскликнула Дашкова.
– Тогда эта любовная глупость великого философа сулит нам некоторое развлечение, – закончила царица, – однако мы должны проявить крайнюю осторожность, он, кажется, человек не робкого десятка и готов на все. Нам не стоит рисковать своей доброй репутацией в свете.
Дашкова кинулась что-то усердно поправлять в вечернем платье своей монаршей подруги, пытаясь спрятать улыбку, невольно родившуюся на ее озорном личике.
– Добродетель является первым долгом философа, – продолжала Екатерина Вторая, – и я намерена подавать в том хороший пример своим подданным.
Дашкова продолжала возиться с платьем императрицы.
– Ну-ка, присядь ко мне, Катенька, – позвала царица, – и давай обсудим, как нам следует поступить.
Подруги опустились в кресла возле камина.
– Намерены ли вы внять заверениям Дидро, ваше величество? – начала княгиня.
– Да как ты только могла предположить такое!
– Стало быть, вы хотите его отвергнуть?..
– Нимало.
– Тогда что же?
– Держать дистанцию, не подавать виду.
– И?
– Противопоставить его пылу сибирскую холодность, – заключила Екатерина Вторая.
– Чтобы поумерить его или же потушить совершенно? – спросила Дашкова.
– Нет, дурашка, – засмеялась Екатерина, – чтобы еще больше разжечь его.
Напрасно Дидро ждал ответа. Когда он хотел навестить Дашкову, той не оказывалось дома, когда в кружкé императрицы он хотел перемолвиться с ней словом, она всякий раз находила возможность ловко избежать разговора с глазу на глаз – и эта неизменно безразличная, холодная улыбка на ее лице!
А императрица?
Если княгиня была снегом, то Екатерина Вторая казалась льдом.
Дидро начал задумываться о том, не совершил ли он, сам того не ведая, какое-нибудь преступление против Ее величества. И, наконец, его осенило, что все дело было, видимо, в обезьяне, будь она неладна!
Он написал новое послание:
«Богиня моя!
Вы сердитесь? Что означает Ваше молчание? Если Вы хотите казнить меня, то казните скорее, а если вы даже не желаете утруждать себя подписанием мне смертного приговора, то милостиво дайте мне знак: могу ли я еще надеяться или нет.
Завтра вечером на придворном балу красная гайлярдия[14] в волосах будет означать «Да», белая – «Нет».
Ваш жалкий раб Дидро».Он снабдил записку надписью: «Екатерине» и сунул ее за манжету с намерением в тот же вечер передать ее княгине, ибо уже начал сомневаться получила ли она первое письмецо.
Наступил вечер. Собравшихся у императрицы было совсем немного, и это немало осложняло задуманный маневр Дидро.
Однако на несколько мгновений ему удалось занять fauteuil[15] рядом с Дашковой.
– Смилостивитесь, княгиня, – пробормотал он.
– Над кем?
– Надо мной.
– Вы же понимаете ситуацию.
– Возьмите, по крайней мере, хоть эту записку, – он сделал попытку незаметно сунуть ее в руку княгини.
– Безрассудный, за нами наблюдает императрица, – прошептала Дашкова.
Взгляд императрицы и в самом деле остановился на них.
– Но я умоляю вас, – продолжал Дидро, – как же мне быть?
– Видите вон ту вакханку? – после короткого размышления проговорила княгиня.
– Конечно.
– А чашу, которую она держит в руках?
– И ее вижу.
– Положите, пожалуйста, свою записку в чашу, но так, чтобы ни одна душа не заметила. А я тем временем попробую отвлечь внимание императрицы.
Княгиня поднялась и приблизилась к Екатерине.
– Ну что? – с жадным любопытством поинтересовалась та.
– Он снова написал вам, – ответила Дашкова.
– И где же письмо?
– Он именно сейчас собирается положить его в винную чашу вон той вакханки, – промолвила в ответ Дашкова.
– Сделаем вид, будто мы этого не замечаем, – прошептала Екатерина Вторая, играя веером.
На сей раз попытка увенчалась успехом.
Дидро облегченно вздохнул.
На придворном балу поистине сказочного великолепия Дидро появился одним из первых. Нетерпение достаточно яркими красками было нарисовано у него на лице.
Княгиня весьма долго заставила ждать себя.
Наконец она вошла в зал.
У Дидро учащенно забилось сердце.
Взгляд его пытался обнаружить гайлярдию, но напрасно: он не находил ни красной, ни белой. Он терялся в догадках. Может княгиня не получила его письма? Или оно по недоразумению попало в чужие руки? В этот миг появилась императрица, лучась красотой, в совершенно белом наряде: белом атласном вечернем платье с длинным шлейфом и воланами белых кружев, с белым веером в руке. На полной, нежной шее сияли бриллианты, напудренные локоны волос – белоснежны… впрочем, нет, не совсем. Что это? От испуга душа Дидро ушла в пятки.
В белоснежных волосах императрицы, великой и гениальной женщины, прекрасной владычицы пятидесяти миллионов крепостных, пламенела гайлярдия, красная гайлярдия!
Красная гайлярдия! Всю ночь Дидро видел ее во сне. То она, подобно огромному солнцу, вставала в белом петербургском небе, то катилась мимо красной колесницей, которой правила богиня удачи. Наконец, она превратилась в красный волшебный цветок, который прямо на снегу расцвел под окнами Зимнего дворца. Дидро решительной рукой сорвал красный цветок, и теперь где он проходил, люди бросались перед ним ниц, лицом к земле, все двери распахивались перед волшебным цветком, прекрасная принцесса очнулась от тысячелетнего сна, протянула бедному философу руку и скипетр, и у этой принцессы были прекрасные глаза повелительницы и черты русской царицы.
– Екатерина! – вскричал Дидро и проснулся.
Стоял уже ясный день.
Позвонили. Дворцовый слуга, предоставленный в его распоряжение, вошел в опочивальню и внес два послания большого формата, который позволял угадать в них официальный документ.
– Два письма, ваше превосходительство, – доложил лакей, он неизменно величал Дидро «превосходительством».
– Кто их принес? – спросил Дидро.
– Слуга из Академии.
– Хорошо.
Лакей удалился.
Дидро вскрыл конверты, оба запечатанные большой печатью Академии наук. В одном оказалась красная гайлярдия, во втором – несколько слов, набросанных рукой княгини Дашковой: «Неверный, вынуждена я заявить Вам. Приходите как можно скорее. Я жду Вас».
– Легкомысленный! – крикнула княгиня навстречу озадаченному философу, когда часом позже он вошел в ее будуар.
– Я… почему? Вы еще издеваетесь надо мной, жестокая, – возразил Дидро.
– Таковы, значит, философские манеры, – продолжала Дашкова, – сперва делать признание мне, а потом императрице?
– Я… императрице?.. Я, кажется, догадываюсь… мое письмо…, – запинаясь, пролепетал Дидро, – но оно ведь предназначалось вам. А как же красная гайлярдия?
– Она означает, что Их Величество императрица Екатерина Вторая не без благосклонности восприняла ваше признание.
– Но я же люблю вас, княгиня, а не императрицу, – простонал Дидро.
– Это не меняет существа дела, – возразила Дашкова спокойно, – ибо императрица любит вас.
– Императрица… меня?
– Да, сударь, вас, – отчеканила Дашкова, – со мной же вы лишь затеяли фривольную игру.
– Но княгиня, клянусь вам…
– Это клятва философа и атеиста, – усмехнулась Дашкова.
– Я люблю только вас, – вскричал Дидро, – я молюсь на вас, маленькая богиня!
– Стало быть, вы действительно любите меня, – промолвила княгиня, меняя тон, – бедный Дидро, ну так знайте же: я тоже люблю вас, но теперь все в прошлом, ибо вы объяснились императрице…
– Но я же не делал этого!
– Да? А она уверена, что произошло именно это. Если вам дорога жизнь и свобода, – ответила Дашкова, – то вы ничем не должны обнаружить перед ней свою любовь ко мне. Здесь, на этих просторах, Екатерина всесильна.
– Что же теперь будет? – робко спросил философ.
– Кто знает? – ответила Дашкова, которой внезапно было даровано редкое удовольствие дурачить величайший ум современности. – Во всяком случае, императрица с некоторых пор подумывает о том, чтобы снова вступить в брак.