– Ты последний, приятель, – сказал он томно. – Иди за мной.
Мотыль очень быстро оглянулся. Бублик печально тряс ушами у мусорного бака метрах в ста. Вот и хорошо. Вот и ладненько.
Они с Биссом пробежали в переход и нырнули в лаз. Мотыль и сам отлично знал дорогу в подсобку за бывшим торговым центром, но сегодня Майко, видно, решила зачем-то выставить охрану. Зачем? Если слухи правда, то от Бисса, хоть он и хороший боец, толку, как от раскоряки.
В подсобке надпись «Вход воспрещен» освещала добрых три десятка котов и кошек разного возраста – Мотыль узнавал своих, но были и какие-то помоечные оборванцы – без уха, в колтунах, один без хвоста, и незнакомый желтоглазый ангорец, и какая-то трехцветная, сильно беременная кошка. Майко, видно, пригласила народ с окраин. Сама она сидела на ящике из-под пива – огромная, серо-черная, гривастая. Кисточки на ее ушах вздрагивали.
– Все собрались? – голос у нее был тяжелый, взгляд тоже. Старая Майко, больше всех других, даже больше котов, хитрая, ловкая, умная…
– Так знайте и другим скажите, – продолжала старая кошка, – что не слухи это. Сама была. Сама видела. Тигр пришел.
Кошачье собрание будто взболтали – общее «мааау!» наполнило подсобку. И еще какой-то звук – нелепый и очень-очень Мотылю знакомый. Он обернулся и увидел, что настырный Бублик пролез через дыру и теперь, как ни в чем не бывало, отряхивался. Уши его хлопали, как трещотка.
– А это еще что такое?
– Это я, – сказал в наступившей мертвой тишине бедолага-вторженец. – Я, Бублик.
С двух сторон к нему медленно, плавно подвигались Бисс и Бастер – два самых безбашенных бойца, Бастер как-то порвал бульдога, а уж этого комнатного недоноска он пришибет и даже не почешется.
– Это-то я вижу, – сказала Майко. – Сюда ты как попал? И зачем?
– По запаху. Матушка кошка, я по делу пришел. Я слышал, что вы тут про тигра обсуждать будете.
Бастер уже стал напрягать мышцу левой передней лапы. Полуторасантиметровые когти, останется дурак без глаза в лучшем случае…
– Ну, будем. Но тебе здесь места нет.
– Есть, матушка, – пес заметил бойцового кота и облизнулся. – А как же. Ведь тигры – они и собак едят.
Кажется, не выдержал кто-то из помоечных – завыл и от избытка чувств бросился на стену, распластался и упал на кого-то из собратьев, тот тоже заорал дурниной. Во мгновение ока подсобка превратилась в кошачий концерт.
– Тихо! – рявкнула Майко. – Тихо! Полоумные!
Коты и кошки осели, как тесто. Они еще гнули спины, показывали клыки и шипели, но хотя бы прекратили скакать и завывать. Мотыль и сам опомнился и увидел, что Бублик по-прежнему сидит у входа и тоже вполне по-кошачьи скалится и играет загривком. Вот же раскоряка упорная!
– Всем молчать и слушать! Собака… пусть сидит, отойди от него, Бисс. Итак, тигр – это не шутка. Я сама ходила на карьер и видела его.
– Ой, мамочка, – прошептала какая-то совсем еще молодая кошка. – Ой, я боюсь.
– Это настоящий большой зверь. Он один – а вовсе не стая, как некоторые тут рассказывают…
«А я что… а я ничего… у меня в глазах двоится… старые раны», – забубнил делегат от Мельничных, Василий, сидящие рядом зашикали.
– Но даже один тигр – это неслыханное дело. В городе!
– За городом, – пискнул кто-то из молодых ученых котиков.
– За городом, – согласилась Майко. – Невелика разница. Вопрос в том, что теперь нам делать и как быть котам и кошкам этой местности.
– Да что же делать, – проныл Василий. – Тигр – он ведь большой…
– Дело не в том, большой он или нет. А в том, кто он нам.
– Тигр – царь зверей! – сказал рыжий помоечный делегат – без левого верхнего клыка, с рваным ухом и весь в колтунах. Сидевшая рядом черная кошка с манишкой съездила его по загривку: «Лев – царь зверей, морда ты рваная!»
– Даже если бы и лев, – сказала Майко, – котам и кошкам он не царь. Маленький глупый пес прав, между прочим. Мы – не просто звери, мы – звери, живущие возле людей. И кто его знает, не станет ли он на нас охотиться.
– И на нас, – вздохнул Бублик.
– С другой стороны, – продолжала Майко, сверкнув на Бублика огненным глазом, – тигры тоже кошачьей крови. И кто знает, не должны ли мы защитить его.
– Да от кого же его защищать?
– Ах, от кого же его защищать! – съязвила Майко. – Да от Охотника!
Коты и кошки, кажется, перестали дышать. Стало слышно, как бурчит у кого-то в животе. Охотника боялись все, потому что он бил без промаха и без жалости. Стоило кошкам начать гулять самим по себе – и обязательно наступал судный день, когда по их девять душ приходил Охотник. Он истребил Вокзальных, несколько раз почти под корень изводил Мельничных, он наводил страх даже на Ученых, которых подкармливали вахтерши в университете. Только Домашние делали вид, что не боятся Охотника, а зря – ведь это именно Охотник застрелил знаменитого певца Пряника, старшину Домашних из Заводского района, когда тот всего-навсего пел положенные весенние хвалы солнцу, сидя на абрикосовом дереве.
– Охотник – это страшно, – подала голос беременная трехцветка. – Охотника нам не победить. У него ружье.
«Ружьеее!», «Уууу!», «Горе нааам!» – собрание опять превращалось в адский котелок. Майко потеряла терпение.
– Ша! Тихо, шапки-недоделки! Охотник за вами испокон веков ходит! Вопрос в том, придет ли он за тигром. А если придет, то в чем наш кошачий долг – проводить его к нему или отвадить.
Коты и кошки опять разом умолкли. Старая предводительница говорила немыслимые вещи – что одно, что другое и вообразить было нельзя. Чтобы кошки, вольные кошки проводили Охотника к жертве – пусть даже это страшный дикий зверь и, может быть, пожиратель кошек (черт с ними, с собаками, им собачья и смерть – но по нужде тигр и кошку съест, конечно), – невозможно и представить, и чтобы отвадить Охотника – Охотника! С Ружьем! – тоже невозможно. Что такое кошка против пули? Против хватающей руки в толстенной перчатке? Против ноги в окованном железом ботинке?
– Нам надо решить, – сухо сказала Майко, оглядывая своих собратьев. Бублик в углу смотрел на нее с восхищением – рысья морда с длинной переносицей делала старуху похожей на собаку. – Надо решить, кем мы будем считать этого тигра. Нам нужно поговорить с ним. Делегатами…
«Агрр», – послышалось откуда-то у нее из-за спины. – «Агрр».
Позади Майко была большая железная дверь, давно заложенная на засовы. И в эту дверь кто-то, судя по всему, очень большой, очень… сильно пахнущий лесом, дикой жизнью, сыростью и кровью – скребся и негромко говорил свое «агрр».
– Откройте, – хрипло крикнула предводительница. – Впустите его!
Коты гирляндами повисли на засовах. Скрежет раздался ужасный. Мотыль примерился было, но там и без него хватало рыжих, черных, полосатых и пятнистых. Бублик прикрыл морду лапой. Ворота, скрипя, приоткрылись, и из тьмы в подсобку вошел тигр.
Он должен был пройти по ночной окраине – малонаселенной сейчас, но все-таки… Он должен был пробраться по пустому торговому центру. И он каким-то образом знал, что его ждут.
Тигр полосатый. Дикая тварь из дикого леса, ну ладно, из перелеска, пришел незваный – или все-таки званый? – на совет котов. И положил перед Майко принесенную в пасти рыбу.
Кошки метались еще какое-то время туда-сюда, сверкали глазами, топорщили усы и подвывали. Тигр сидел тихо, и они наконец увидели, что он худой и старый. Снова все затихло, и только слышно было, как беременная трехцветка потихоньку ест рыбу.
– Он плохо говорит по-нашему, – сказала Майко. – Я не знала, придет ли он, если нет – мы пошли бы сами выяснять. Но вот он здесь, и, кажется, мы ему нужны.
Охотник оставил машину у дороги в перелеске и теперь взбирался на гребень карьера. Тигра видели там, у пруда. Чепуха какая – сбежал из бродячего зоопарка, кто бы подумал… С другой стороны, какая разница: зверь есть зверь. Замечали его грибники снизу, сквозь кусты, и купальщики с другого берега – никто верить не хотел, пока не сфотографировали – какое-то грязное пятно у воды, может, они со страху большую собаку за тигра приняли, какие в нашем климате тигры, да еще зоопарки бродячие…
Было ранее утро, еще и солнце не взошло – только сумерки, зеленые, как карамелька. Но пахло тут, конечно, не карамелью. Охотник потянул воздух – кошками воняет, это точно. Бродячие, наверное, собрались. Ничего, я их тоже отправлю к ихнему кошачьему дьяволу… Вот только разберусь… Ноги скользили по сухому грунту. Охотник хватался за кусты, за низкие колючие деревца – на руках у него были толстые перчатки. Он вскарабкался наверх, отыскал более-менее ровное место и устроился там со снайперской винтовкой. Очки ночного видения он сдвинул на шлем, потому что уже рассвело, солнце вот-вот должно было показаться. Он рассматривал пруд и берег – и сердце екнуло. Охотник увидел, как из прибрежных зарослей вышел тигр и стал пить. Только одно мгновение – еще одно, невероятное…
И что-то мягко шлепнуло его по затылку, сбив прицел. И еще раз. Охотник завел руку назад – тигру деться некуда, а вот что это там… Что-то острое впилось ему в запястье выше перчатки. Охотник выругался и приподнялся на четвереньки. Мягкое и тяжелое повисло у него на воротнике, куртка затрещала – раздался противный вой и снова не то когти, не то клыки – на этот раз в шее… Кошки! Те самые, бродячие, смердящие, как сто помоек сразу… Он привык, что кошки – трусоватые создания, мастера прятаться или убегать, кошки не охотятся на людей и не нападают…
Но эти нападали. Зверь прыгнул ему на шлем – облезлый хвост закрыл глаза. Настырные твари повисли на локтях, не давая взять винтовку (впрочем, винтовка против кошек и не годилась, тут бы нож – но кошки как будто понимали – и висели на руках, раздирая их в кровь).
Он отшвырнул троих или четверых, но к нему уже бежали новые, они лезли отовсюду, сверкая глазами, издавая утробный вой, задрав ощетиненные хвосты, как флаги. Охотник схватился все-таки за нож, но тут из кошачьих рядов вдруг выкатилось что-то черное и бросилось на врага. Лай и хриплый клекот, оскаленная до самых ушей пасть, желтые клыки! Охотник был человек жестокосердный, сильный и хладнокровный – но нападения маленькой диванной собачки часто не выдерживали и более храбрые мужи. «Уберите собаку! Уберите собаку!» – завопил он, обращаясь неведомо к кому, взмахнул ногой, потерял равновесие и покатился вниз со склона. Бублик рыкнул ему вслед и взрыл землю задними ногами, столкнув винтовку по другую сторону гребня.
Из кустов выбрался Бисс, слегка помятый и поцарапанный. Снизу подтянулся Мотыль. У него на лапе еще болтался лоскут от охотниковой куртки.
– Он вернется, – сказал Бисс. Этот кот вообще был скептик и маловер.
– Ну и что, – отвечал Мотыль. – Опять прогоним. А зато смотри, как хорошо получилось.
Он лег на краю бывшего карьера рядом с бойцовым котом и маленьким черным псом – и втроем они еще долго смотрели, как на ясном утреннем солнце старый тигр ловит в пруду рыбу.
Марина Воробьева Кошачий Бог
– А ну вали отсюда! Я тебе говорю, ты! Ты, старая крыса из котомки нищего Шимона, ты, вонючая подошва башмака с рыночной помойки, ты, бывшая бахрома засаленного коврика у самой занюханной иерусалимской двери, чтоб об тебя ноги вытирали до скончания твоего века, то есть еще минут пять, не больше! Проваливай, слышал?!
– Чего разоралась, цыпочка? Подвинься, дура горластая, это мой кусок! А то кааак!
– Ой держите меня, он меня «кааак»! Я тебе не цыпочка, а подружка местного вышибалы. Мы с ним тут кормимся, а ты иди вон туда на рынок и жри из помойки, башмачная подошва!
Огромный, когда-то белый кот с черным пятном на морде дожевал свой кусок швармы под столом и недобро посмотрел на пришельца. Он склонил голову, показав черное драное ухо, зарычал басом и поднял лапу. Пришелец оценил тяжесть этой лапы, каждый коготь белого был втрое толще, чем у среднего котяры.
– Да ну вас, – рыкнул пришелец, опустил голову, чтобы не смотреть на страшные когти, и бочком потрусил в сторону рынка.
Белый кот еще пару раз стукнул увесистым хвостом по асфальту, пробурчал: «Ходят тут всякие», – потянулся и лег отдохнуть. «На ложе моем нынче искала я того, которого любит душа моя», – проносится в моей голове, и я удивленно прижимаю уши, не в силах вспомнить, где я это слышала. Черная кошка наконец добралась до своего законного куска и теперь смакует его, поворачивая то вправо, то влево, раздирая зубами и лапами. «Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы», – вспоминаю я. Не знаю, откуда это в моей голове.
День сегодня выдался славный и нажористый, с утра пришел студент Шай, как всегда взял шварму в пите и уселся на улице. Шай всегда что-то читает, когда ест, и не смотрит на питу, набитую шавармой и салатом. Иногда он о ней вспоминает и подносит ко рту, пока он жует один кусок, еще два непременно выпадают и оказываются под столом, котов он вообще не замечает, можно спокойно подойти, брезгливо отогнать лапой зеленый острый перец, тащить свою добычу в сторону. И там не спеша жевать. Как раз успеешь съесть, пока студент соберется откусить еще раз и опять уронит пару-тройку жирных кусков мяса.
Вот к той шумной компании лучше не приближаться, эти ничего не роняют, зато могут и пнуть, если не отскочить вовремя.
…А вот и старая знакомая, ее зовут Керен. У нее в тарелке много мяса, там и сердечки, и печенка куриная, и кусочки грудки, вкуснятина. У Керен совсем седые волосы и жесткие руки в крупных морщинах. Она не начинает есть, пока с нами не поделится, сама подзовет и с руки кусок печенки предложит, а не швыряет на землю, как некоторые, так и берешь этот чистый кусочек без единой песчинки, так и мурлычешь. А как наешься, она еще и за ухом почешет, ей даже дружок мой недотрога ухо подставляет, никому не дается, только ей. И на спину потом переворачивается, а Керен ему живот чешет, он от удовольствия аж лапы раскидывает и глаза щурит, весь измурчался стервец, а со мной только порыкивает, да и то не так громко. Меня-то не забывай, Керен, почеши тут, да-да, здесь, мурррр.
– Ну все, помурчали и будет, теперь дайте поесть, – Керен выпрямляется, кладет на колени салфетку и окунает кусок питы в тарелку с хумусом. Мы поднимаемся и уходим, мой бандит даже лбом в меня тычется, довольный, очень уж печенку любит. «…ибо ласки твои лучше вина», – даже не буду думать, откуда во мне эти слова, не хочу думать.
* * *Весь день мы едим и дремлем, перебираясь в тень от наползающего на нас солнца, а когда уже совсем темно, и на небе виден Кошачий Бог, хозяин забегаловки закрывает дверь и выносит нам ужин.
– Жирные коты, – говорит он ласково, – жирные наглые коты.
Мы съедаем немножко, чтобы ночью быть сытыми и не искать еду, один кусок мяса мой бандит зажимает в зубах, но не жует, и мы бежим по улицам, мы бежим туда, где крыши пригибаются к земле и ступеньками лезут в небо, мы поднимаемся по ступенькам все выше и выше. На самой высокой крыше бандит подкидывает вверх кусок мяса и Кошачий Бог принимает нашу жертву. Я смотрю вверх и благословляю Кошачьего Бога за то, что мы не живем на помойке, за то, что он создал меня кошкой и дал мне бандита, самого сильного кота в городе, за то, что лучшее место в этом городе наше, за то…
«Беги, возлюбленный мой, будь подобен серне или молодому оленю», – бандит бежит впереди, спускаясь с крыш все ниже, не знаю, что носится в моей черной голове, я никогда не видела никаких оленей и серн, может, они вовсе не бегают, а бандит несется быстро, белый хвост трубой, ни одна собака не догонит. Я знаю, что он сам поймал и сожрал жертвенное мясо, пока я смотрела вверх. А значит, он и есть Кошачий Бог, а на небе просто луна. Беги, бандит, беги, завтра будет день.
Александр Шуйский Доступные формы протеста
Каждую неделю у Орлуши было по два часа дороги туда и обратно. Сначала в пятницу – из детского сада, потом в воскресенье – в детский сад. Пешком до станции, час на электричке, потом еще час на автобусе. В воскресенье болтать не хотелось, хотелось прижаться к маминому зеленому пальто и замереть, чтобы ехать долго-долго и никуда не приехать. Зато в пятницу Орлуша вываливала разом все свои новости и приключения.
И то, как играли в Диану-охотницу и все стрелы улетели на сарай. И то, как меняли воду в аквариумах, отсаживали рыб, заливали свежую, запускали рыбок снова. И то, как ходили на лыжах в лес, и с горки было ехать здорово, а в горку – еле забраться.
Но в эту пятницу мама слушала рассеянно и только кивала, а потом сообщила:
– В субботу поедем покупать диван и новый шкаф в твою комнату. Приезжает твоя бабушка.
– Которая из Нальчика? – уточнила Орлуша. Вообще-то никакой другой бабушки у нее не было, только папина мама, и ту она видела два раза в жизни – когда бабушка приезжала в Ленинград еще на старую квартиру и когда Орлуша с папой ездили в Нальчик, к морю. Бабушка была совсем не похожа на бабушку: молодая, красивая, стройная. Только Орлуша не помнила, как ее зовут, и теперь ей было неловко в этом признаться.
– Да, твоя бабушка Вера, – мрачно подтвердила мать. – Все-таки приезжает.
– Но ведь это хорошо, да? – осторожно спросила Лида.
– Куда уж лучше, – ответила мать. – Нравится ей наша квартира.
– Мне она тоже нравится, – заметила Лида. – Хорошая квартира! Трехкомнатная, с лоджией, и парк рядом, – добавила она, чтобы порадовать маму, мама любила, когда дочь рассуждала как взрослая, сразу начинала хохотать и передразнивать. Но в этот раз старый трюк не сработал.
– Вот именно, трехкомнатная с лоджией, да еще и кооператив, да еще и в Питере, – желчно повторила она. Лида здорово трусила, когда мать начинала говорить таким тоном, холодным и презрительным, становилась как Снежная королева. В таких случаях лучше было промолчать и выждать смены настроения, поэтому когда мама добавила: – Она уже и невесту твоему папе присмотрела, ловкая такая у тебя бабушка, – Орлуша не стала ничего говорить, тем более что ничего не поняла. Какая невеста? Папа женат на маме. А жениться два раза невозможно, это всем известно. Для этого надо сначала маму отправить в монастырь, а она ни за что не отправится.