С раннего утра отправился я засвидетельствовать своё почтение графу Аффри, который после смерти правительницы Нидерландов принцессы Оранской исполнял обязанности посланника Его Христианнейшего Величества. Он принял меня с отменной любезностью, но предуведомил, что если я приехал в Голландию ради выгодных сделок для правительства, то лишь напрасно потеряю время, ибо действия генерального контролёра совершенно лишили нацию всякого кредита и в ближайшее время ожидают полного банкротства.
— К крайнему моему сожалению, — добавил он, — этот господин Силуэтт сказывает королю дурные услуги. Напрасно он говорит, что платежи отсрочены лишь на год. Все возмущены.
Затем он спросил меня, знаком ли мне некий граф де Сен-Жермен. недавно прибывший в Гаагу.
— Он претендует произвесть от имени короля заём на сто миллионов. Когда меня спрашивают об этом человеке, я принуждён отвечать, что не знаю его, ибо боюсь оказаться скомпрометированным. Вы понимаете, такой ответ с моей стороны лишь вредит его негоциациям. Впрочем, сие не моя вина. Почему не предоставил он письмо герцога де Шуазеля или госпожи маркизы? Подозреваю, что это самозванец. Во всяком случае, не позднее двух недель кое-что прояснится.
Я рассказал ему всё, известное мне об этом воистину необыкновенном человеке. Графа немало удивило, что король дал ему место в Шамборе, но претензии Сен-Жермена на секрет выплавления алмазов развеселили его, и он сказал, что теперь-то не может быть и речи о ста миллионах. При расставании г-н д'Аффри пригласил меня назавтра к обеду.
Я вернулся в трактир и просил доложить обо мне графу де Сен-Жермену, который держал у себя в передней двух гайдуков.
— Вы предупредили меня, — сказал он при моём появлении. — Я уже собирался сам сделать вам визит. Полагаю, любезный господин Казанова, вы приехали сюда, дабы сделать кое-что в пользу нашего двора. Однако же сие будет затруднительно, поскольку биржа скандализована действиями этого безумного Силузтта. Надеюсь, впрочем, сии помехи не воспрепятствуют мне найти сто миллионов. Я дал слово Людовику XV, коего воистину могу называть своим другом, и, будьте уверены, не обману его. За три-четыре недели дело моё будет сделано.
— Надеюсь, господин д'Аффри поможет вам.
— Он мне совершенно не нужен. Скорее всего, я даже не встречусь с ним, дабы он не имел повода хвалиться своей помощью, ибо не намерен уступать кому-либо славу за свои труды.
— Вы, верно, представитесь ко двору, и вам может быть полезен герцог Брауншвейгский.
— На что мне нужен этот двор? А с герцогом делать мне нечего и знакомиться тоже ни к чему. Я должен только съездить в Амстердам. Кредит мой вполне надёжен. Я люблю короля Франции, ибо во всём королевстве нет более честного человека, чем он.
— Приходите к табльдоту, там собирается хорошее общество, вы произведёте впечатление.
— Вы же знаете, что я ничего не ем и никогда не сажусь за стол, где могут оказаться незнакомые.
— В таком случае, сударь, до свидания в Амстердаме.
Я спустился в столовую залу и, пока подавали обед, беседовал с некоторыми офицерами. Меня спрашивали, знаком ли мне князь Пикколомини, и я отвечал, что после ужина узнал его, что он не князь, а граф, и что мы не виделись уже очень давно.
Когда сам он спустился со своей прекрасной римлянкой, говорившей только по-итальянски, я сказал ей несколько любезностей, после чего мы сели обедать.
Сия самозванная графиня Пикколомини была на самом деле лишь очаровательной авантюристкой. Крупная, молодая, прекрасно сложенная, с огненно-чёрными глазами и ослепительной белизной кожи, но не той натуральной, цвета лепестков розы, а искусственной, которую видишь у всех римских куртизанок и которая столь неприятна тем, кто знает, откуда она берётся. Сие дополнялось прелестным ртом, великолепными зубами и чёрными как смоль прекраснейшими волосами. Присовокупите к этому ещё привлекательные манеры и некоторую видимость ума. Но среди всего проглядывало нечто неуловимо-пройдошливое, вызывавшее во мне чувство брезгливости.
Поскольку синьора Пикколомини знала только по-итальянски, ей пришлось бы играть за столом роль немой, не окажись среди нас одного английского офицера по имени Вальполь, которому она пришлась по вкусу и который занимал её беседою. Сей англичанин полюбился мне, благодаря всему, что я мог видеть и слышать.
Хоть я и не поддался чарам красавицы Пикколомини, тем не менее после обеда я не преминул подняться к ней в комнату вместе с большей частью нашего общества. Граф предложил партию виста, а Вальполь сел играть с графиней в примиеру, и она передёргивала карты как записная мошенница. Вальполь всё видел, но со смехом платил, так как это соответствовало его видам. Проиграв с пятьдесят луидоров, запросил он пардона, на что графиня милостиво пригласила его сопровождать её в театр. Именно этого и желал сей любезный англичанин. Мадам отправилась с ним, а муж остался за своим вистом.
Я тоже поехал в комедию, а когда возвратился в трактир, привратник сообщил мне, что по непонятной причине Пикколомини поспешно уехал со своим камердинером, захватив только небольшой чемодан. Явившаяся графиня объяснила, со слов своей горничной, что граф дрался на дуэли, каковое обстоятельство было для него делом весьма обыкновенным. Графиня оставила меня и Вальполя у себя ужинать, и аппетит её ничуть не уменьшился от разлуки с мужем. Мы уже кончали ужин, когда вошёл англичанин, бывший за послеобеденным вистом, и сказал Вальполю, что итальянца поймали на шулерстве, тот обвинил другого англичанина, и они вышли вдвоём. Через час англичанин возвратился с двумя ранами — пониже локтя и в плече. Это было совсем пустячное дело.
На следующий день, отобедав у графа д'Аффри, я возвратился в трактир, где мне подали письмо графа Пикколомини. В нём была записка к его жене. Меня он просил отвезти её в Амстердам, в трактир “Город Лион”.
Сия комиссия показалась мне весьма забавной, и я от всего сердца посмеялся бы, будь у меня желание воспользоваться оказанным доверием. Я поднялся к мадам и застал её сидящей на постели за картами с Вальполем. Она прочла письмо и сказала, что может ехать только завтра, как будто всё было уже решено. Однако я с иронической улыбкой заметил ей, что некоторые обстоятельства не позволяют мне уехать из Гааги. Вальполь, узнав, в чём дело, предложил заменить меня, и красавица сразу же согласилась. Назавтра они уехали и остановились переночевать в Лейдене.
Ещё через день за табльдотом один из только что приехавших двух французов с развязностью сказал мне:
— Знаменитый Казанова должен быть теперь в Голландии.
— Хотел бы я встретить его, — добавил второй, — и спросить кое о чём, не очень-то для него приятном.
Посмотрев на эту личность, я не сомневался, что никогда в жизни не видел его. Кровь ударила мне в лицо, но я сдержался и спокойно спросил, знаком ли он сам с Казановой.
— Ещё бы мне не знать его! — последовал ответ, произнесённый с апломбом, который всегда так неприятен.
— Нет, сударь, не знаете. Казанова — это я.
Нимало не смутившись и всё тем же наглым тоном он возразил:
— Чёрт возьми! Вы весьма ошибаетесь, ежели полагаете себя единственным Казановой в свете!
Сей ловкий ответ с очевидностью опроверг меня. Я закусил губы и умолк, но чувствовал себя глубоко оскорблённым и решился принудить его указать мне того Казанову в Голландии, от коего он намеревался требовать неприятного объяснения. А пока я являл собою перед собравшимися офицерами достаточно жалкую фигуру. Эти господа после слов сего молодого вертопраха могли подумать, что у меня недостаёт храбрости. Тем временем наглец, пользуясь достигнутым надо мною преимуществом, неумолчно болтал языком. Он дошёл до того, что спросил, откуда я родом.
— Из Венеции, государь мой.
— Значит, добрый друг французов. Ведь ваша республика находится под покровительством Франции.
При сих словах раздражение уже овладело мною, и намеренно оскорбительным тоном ответствовал я ему, что Венецианская Республика достаточно могущественна и не нуждается ни в чьем покровительстве; за тринадцать веков своего существования она имела и друзей, и союзников, но отнюдь не протекторов.
— Впрочем, вы, может быть, скажете в оправдание своего невежества, что в мире не одна-единственная Венеция!
Едва я закончил эту фразу, как был возвращён к жизни общим смехом всех присутствующих. Теперь уже пришёл черёд моего вертопраха кусать губы. Далее разговор переходил с предмета на предмет и коснулся графа д'Альбемарля. Англичане восхваляли его, утверждая, что, будь он жив, не было бы войны между Францией и Англией. Может быть, оно и так, но сего нельзя утверждать с уверенностью, ибо с давних времен обе великие нации никак не постигнут, сколь им выгодно жить в добрососедстве. Один из англичан стал превозносить графскую любовницу Лолотту. Касательно сего я сказал, что знавал эту прелестную особу и она как никакая другая заслужила честь стать графиней д'Эронвилль. Известный сочинитель, генерал-лейтенант граф д'Эронвилль недавно женился на ней.
Не успел я произнесть последнее слово, как мой вертопрах со смехом подтвердил, что Лолотта и вправду женщина редких достоинств, так как сам он спал с ней. Негодование и гнев переполнили меня. Я схватил салфетку и, замахнувшись на него, воскликнул: “Наглый лжец!” Он поднялся и встал возле камина. По темляку на его шпаге я понял, что это офицер.
Присутствующие как бы не заметили происшедшего и ещё некоторое время продолжали говорить о том и о сём. Затем все встали из-за стола и вышли.
Противник мой сказал своему приятелю, что они увидятся в комедии. Я ещё сидел за столом, ожидая, пока все выйдут. Когда мы остались одни, я поднялся, в упор посмотрел на него и, не сомневаясь, что он последует за мною, вышел из трактира. Пройдя некоторое расстояние, я обернулся и увидел его за собой шагах в пятидесяти.
Я дошёл до леса и остановился в удобном месте, он же, приблизившись шагов на десять, обнажил шпагу, что оставило мне время спокойно приготовиться. Схватка была недолгой, ибо едва он коснулся моей шпаги, я своим неотразимым ударом справа принудил его отступить. Он получил рану в грудь, к счастью, достаточно большую, чтобы дать выход крови. Я подбежал к нему с опущенной шпагой, но помощь моя была не нужна. Он сказал, что возьмёт у меня реванш в Амстердаме, но встретились мы только через пять или шесть лет в Варшаве. Потом я узнал, что его звали Варнье, но он ли был председателем Конвента при гнусном Робеспьере, мне неизвестно.
Я вернулся только после комедии и узнал, что мой француз провёл у себя в комнате час с хирургом, после чего, сопровождаемый своим приятелем, уехал в Роттердам. Ужин прошёл весело и за приятной беседой, но о нашем деле не было произнесено ни слова. Единственно, не помню уж по какому поводу, одна английская дама сказала, что человек чести не должен никогда выходить к табльдоту, если он не готов драться. По тем временам это была святая истина, ибо за одно неправильно понятое слово приходилось браться за шпагу и подвергать себя всем превратностям дуэли. В противном случае на тебя стали бы показывать пальцем даже женщины.
Не имея более в Гааге никаких дел, я на следующий день ещё до света отправился в Амстердам. Останавливался я только для обеда и встретил сэра Джемса Вальполя, который рассказал мне, что уехал из Амстердама вчера вечером, через час после того, как сдал прекрасную графиню на руки её мужу. Он уже успел сильно наскучить ею, поелику ему уже не оставалось желать ничего более от сей женщины, которая при виде открывающегося кошелька готова была отдать более, чем имела на самом деле. В Амстердам я приехал только к полуночи.
XIX КЁЛЬНСКАЯ БУРГОМИСТЕРША 1760 год
Я ненадолго остановился в Утрехте, а через день к полудню был уже в Кёльне, без задержки, но не избегнув опасности.
В полулье от города на меня напали пятеро дезертиров с криками: “Кошелёк или жизнь!” Я выхватил пистолет и, направив на почтальона, пригрозил угостить его зарядом, если он не пустит лошадей галопом. Бандиты дали залп по экипажу, но никого не задели. Правда, они не осмеливались стрелять в почтальона.
Если бы, как это делают англичане, у меня был при себе легкий кошелёк нарочито для грабителей, я, конечно, бросил бы его беднягам. Но, поскольку недостало времени выделить причитающуюся им долю, я рискнул жизнью, дабы не оказаться совершенно ограбленным. Мой испанец никак не мог взять в толк, каким образом он остался без царапины, хотя пули свистели около его ушей.
В Кёльне стояли на зимних квартирах французы, и меня поместили у “Золотого Солнца”. Первым человеком, которого я увидел, войдя в залу, был граф де Ластик, племянник мадам д'Юрфе. Он встретил меня с отменным вниманием и предложил сопроводить к г-ну де Торси, командовавшему гарнизоном. Я согласился, и сего последнего вполне удовлетворило письмо графа д'Аффри. Я рассказал ему о происшествии на дороге, и он поздравил меня со счастливым исходом, но с чисто военной откровенностью посетовал на моё безрассудство.
— Вы ставили слишком много ради денег и могли остаться без ноги или руки, а это ничем не восполнимо.
Я отвечал, что, презирая опасность, часто тем самым уменьшаю оную. Мы посмеялись, и он добавил, что, если я не очень спешу, он постарается доставить мне удовольствие видеть сих бандитов на виселице.
— Я предполагаю выехать завтра, и удержать меня может отнюдь не любопытство видеть казнь нескольких негодяев. Подобные развлечения совершенно не в моём вкусе.
Г-н де Ластик уговорил меня отправиться в театр и, рассчитывая быть представленным некоторым дамам, я посвятил час своему туалету.
Напротив моей ложи сидела красивая женщина, несколько раз взглянувшая в мою сторону. Этого было более чем достаточно, дабы возбудить моё любопытство, и я обратился к г-ну де Ластику с просьбой представить меня. Сначала мы подошли к графу Кетлеру, генерал-лейтенанту австрийской службы при штабе французской армии, а потом к той очаровательной даме, чья красота поразила меня с первого взгляда. Я был встречен милой улыбкой, и она сделала несколько вопросов о Париже и Брюсселе. Однако весь её вид отнюдь не свидетельствовал, что она придаёт хоть малейшее значение тому, что я отвечал. Зато её весьма занимали кружева и украшения, которые были на мне.
Сначала, подобно всем людям, встретившимся впервые, мы беседовали о том и о сём, но вдруг она совершенно неожиданно, хотя и с безупречной вежливостью, спросила, сколь долго я намереваюсь оставаться в Кёльне.
— Назавтра я уже предполагаю переправиться через Рейн и, возможно, буду обедать в Бонне.
Сей ответ, сделанный мною, как и сам вопрос, вполне безразличным тоном, по всей видимости задел её, что показалось мне добрым знаком. Здесь генерал Кетлер поднялся и сказал:
— Сударь, я совершенно уверен, что мадам сумеет задержать ваш отъезд, и поскольку это доставит мне удовольствие лучше узнать вас, я буду весьма признателен ей.
Я поклонился, и он вышел вместе с де Ластиком, оставив меня наедине с этой обворожительной красавицей. Она была супругой бургомистра, и генерал Кетлер почти не расставался с нею.
— Не ошибся ли граф, — с ласковостью спросила она, -приписывая мне сию способность?
— Не думаю, сударыня, но он вполне мог ошибиться, предполагая, что вы пожелаете воспользоваться ею.
— Прекрасно! Значит, надо поймать его на слове, да он и достоин наказания за свою нескромность. Останьтесь.
Подобный язык оказался для меня столь нов, что я сам почувствовал глупость явившегося на моём лице выражения. Мне надо было собраться с мыслями. Мог ли я даже предполагать найти в Кёльне что-нибудь подобное? С выражением покорной признательности наклонился я к её руке и поцеловал её с тем чувством, которое давало ей понять, сколь просто будет приручить меня.
— Значит, вы остаётесь, сударь? Это весьма любезно с вашей стороны. Ведь иначе можно было бы подумать, что вы появились только для того, чтобы показать нам своё пренебрежение. Завтра генерал даёт бал, и я надеюсь танцевать с вами.
— А если бы я осмелился ангажировать вас на весь вечер?
— Я буду танцевать только с вами, пока вам не надоест.
Дверь отворилась, и вошёл генерал, помешав ей продолжить фразу. Я поднялся, чтобы откланяться, но граф обратился ко мне:
— Надеюсь, мадам сумела задержать ваш отъезд и получила согласие отужинать у меня.
Я вышел из ложи влюблённый и почти счастливый открывшейся надеждой.
Обедал я у г-на де Кастри, и все присутствовавшие были весьма удивлены, что генерал Кетлер сам пригласил меня на бал, хотя непомерно ревновал свою даму, которая терпела его ухаживания лишь из тщеславия. Милейший граф уже достиг определённого возраста, лицо имел малопривлекательное , а скромные качества его ума отнюдь не возмещали изъянов внешности. Словом, совсем не был создан для того, чтобы быть любимым. Несмотря на свою ревность, он почёл уместным, чтобы я сидел за столом возле сей красавицы и весь вечер разговаривал и танцевал с ней. К себе я вернулся совершенно увлечённый новым моим знакомством и уже не помышлял об отъезде. Осмелев во время разговора, я сказал ей на горячую голову, что, если она обещает мне свидание, готов провести в Кёльне весь карнавал.
— А если я не сдержу слово?
— Мне останется лишь оплакивать свою судьбу, но я не обвиню вас. Значит, это оказалось невозможным.
— У вас доброе сердце. Оставайтесь с нами.
На другой день после бала я отправился к ней с первым визитом. Она представила меня своему мужу, не отличавшемуся ни молодостью, ни красотой, но зато чрезвычайной обязательностью. По прошествии часа, услышав, что подъезжает карета генерала, она поторопилась сказать мне: “Если граф спросит, предполагаете ли вы ехать в Бонн на бал к электору, отвечайте утвердительно”.