После этого он приказал подать шампанского и предложил всем угоститься, впрочем, безуспешно. Затем сделал изящный поклон и уехал.
Синьор Гримальди, провожая меня до комнаты, спросил, какого я мнения о только что происшедшей сцене. Я ответил, что не пошевелил бы и пальцем, даже если бы он натянул ей юбку на голову.
— И я тоже, но если бы она взяла мои сто луидоров, дело другое. Во всяком случае, мне весьма любопытно узнать, как эта сирена выберется отсюда, и поэтому я рассчитываю на вас, когда вы поедете через Геную.
На рассвете он уехал.
Утром принесли записку самозванной Астроди, которая хотела знать, буду ли я ждать её и подругу к ужину. Я позвал хозяина и велел приготовить добрую трапезу на три персоны.
Изъявив полную готовность, он сообщил:
— Я только что опять нашумел у кавалера Стюарда.
— Почему же?
— Он задолжал мне за вчерашний день. И я не замедлю выставить его вон, хотя красотка и валяется на постели в падучей.
— Пусть она заплатит вам своими прелестями.
— Ну, мне до этого мало дела, уже не те годы. Да и скандалы мне совершенно не нужны, они только портят репутацию заведения.
— Иди скажи ей, что с сегодняшнего дня они с мужем будут получать кушанье прямо в комнату, а платить буду я, пока живу здесь.
— Это великодушно, однако известно ли вам, сударь, что за стол в комнате платят вдвое?
— Известно.
Как ни странно, я испытывал ужас при одной мысли о том, что эта прелестная женщина может оказаться на улице без всяких средств к существованию, кроме своего тела, которым, к тому же, упорно не хотела воспользоваться. Но, с другой стороны, нельзя было осуждать и хозяина, принадлежавшего к сословию людей, не отличающихся чрезмерной галантностью. Я же просто уступил порыву сострадания, совершенно не имея в виду собственный интерес. Пока я размышлял обо всём этом, явился Стюард с благодарностями и предложил пойти к его жене и попытаться убедить её сменить гнев на милость.
— Она не удостоит меня ответом, а вы знаете, это не очень приятно.
— Идите, ей уже известно, что вы сделали для нас, и чувство...
— К чему говорить о чувствах после вчерашней сцены?
— Этот господин в полночь уехал, иначе сегодня утром я убил бы его.
— Не представляйтесь фанфароном, мой милый. И позвольте заметить вам, что убивать его надо было вечером, а не утром, или, по крайней мере, бросить ему в лицо салфетку. Пойдёмте к вашей жене.
Она лежала в постели, лицом к стене, с натянутым до подбородка одеялом и рыдала. Я принялся уговаривать её, но, по своему обыкновению, она не отвечала ни слова. Стюард хотел оставить нас наедине, однако я сказал, что всё равно ухожу, поскольку ничем не могу утешить её, в подтверждение чего напомнил о ста луидорах, которые синьор Гримальди предлагал ей лишь за разрешение поцеловать руку.
— Сто луидоров! — воскликнул этот мужлан, добавив к сему отборное казарменное ругательство. — Что за нежности! Мы могли бы уехать к себе домой в Льеж. Даже принцессы позволяют целовать руку задаром. Сто луидоров! Это просто ужасно!
Его слова, вполне естественные в их положении, развеселили меня, и я уже собрался уходить, как вдруг несчастную охватили судороги, не то настоящие, не то притворные. Она протянула руку и, схватив случайно попавшийся графин, бросила его на середину комнаты, а другой рукой обнажила грудь. Стюард метнулся, чтобы поддержать её, но судороги усилились, одеяло совсем сбилось, и можно было видеть самые деликатные части тела. Наконец она успокоилась, но с закрытыми глазами, словно в изнеможении, сохраняла такую сладострастную позу, которую может изобрести лишь самая изощрённая чувственность. Я находился в крайнем возбуждении, да и как можно, созерцая подобные прелести, не испытывать непреодолимого желания обладать ими? В эту минуту муж оставил её и, предупредив, что идёт за водой, удалился. Я понял ловушку, но самолюбие помешало мне попасться. Конечно, вся сцена была разыграна для того, чтобы доставить мне животное наслаждение, а глупой спесивице — предлог для непризнания своего участия. Я пересилил себя и тихо закрыл одеялом то, что так желал видеть обнажённым.
Стюард отсутствовал довольно долго. Когда же он вернулся с полным графином, то нашёл меня совсем не в том состоянии, как ожидал. Я ушёл через несколько минут и отправился восстанавливать душевное равновесие на берег Роны.
Мне было досадно, что я поддался чарам этой мошенницы. Но все мои старания были напрасны — от ходьбы возбуждение лишь возрастало, и я чувствовал, что, каким бы ни оказалось удовлетворение, оно было необходимо для успокоения моего сбившегося рассудка. Её следовало купить за деньги, а не расточать знаки внимания. Я уже сожалел о том, что проявил, как мне казалось, утрированную деликатность. Ведь если бы, отдавшись мне, она продолжала жеманиться, было бы незатруднительно выказать ей своё презрение. В конце концов я решил объявить мужу, что заплачу ему двадцать пять луидоров, если он устроит мне свидание, где я смогу удовлетворить себя.
Преисполнившись этой мысли, я возвратился в гостиницу и сел в одиночестве обедать. Дюк сказал, что красавица у себя, поскольку, как объявил хозяин, им теперь необязательно спускаться к табльдоту. Всё это мне было уже известно.
После обеда я отправился с визитом к милому Дольчи, который представил меня своему отцу, человеку очень любезному, но не располагавшему достаточными средствами, дабы поддержать склонность сына к путешествиям. Этот юноша отличался замечательной ловкостью и с превеликим проворством выделывал множество всяческих фокусов. От природы он был наделён очень мягким нравом и, видя, что я любопытствую знать, кем занято его сердце, рассказал несколько забавных историй, кои показали мне, что он находился в том счастливом возрасте, когда все невзгоды происходят единственно по причине неопытности. Он не хотел богатой женщины, которая потребовала бы от него того, что казалось ему позорным без любви. И он вздыхал по одной молодой особе, изображавшей из себя недотрогу.
Я счёл своим долгом подать ему добрый совет: не пренебрегать богатой дамой и одновременно, не оставляя самых изысканных манер, иногда преступать границы почтительности с молодой девицей. Конечно, последняя сначала будет недовольна, но потом непременно простит его. Дольчи нельзя было обвинить в распущенности, хотя он и склонялся к вольномыслию. Вместе со своими сверстниками он иногда предавался невинным развлечениям в одном пригородном саду, где сестра некой садовницы забавляла его, когда им случалось остаться наедине.
С наступлением темноты я возвратился к себе, и Астроди вместе с Лепи (так звали горбунью) не замедлили явиться. Увидев перед собой сии живые карикатуры, я почувствовал невольное оцепенение. Правда, ничего иного я и не ждал, но всё-таки несколько смутился.
Астроди старалась возместить все свои недостатки откровенным развратом. Лепи, настоящая горбунья, не отличавшаяся талантами на подмостках, надеялась возбудить желание редкой красотой глаз и зубов, которые, несмотря на её большой рот, восхищали своей белизной к ровностью. Астроди сразу же подбежала поцеловать меня на флорентийский манер, и поневоле мне пришлось уступить. Более застенчивая Лепи подставила щёку, и я сделал вид, что целую её. Видя, что Астроди сразу же намеревается перейти к делу, я попросил её умерить свой пыл, поскольку не имел привычки к подобным развлечениям и, дабы оценить их, должен был воодушевляться постепенно.
Не зная, о чём говорить в ожидании ужина, я спросил, нашла ли она в Авиньоне поклонника.
— У меня есть только аудитор вице-легата, и хотя он преступает законы природы, это не мешает ему быть любезным и щедрым. Я довольно легко подладилась к его вкусам, хотя ещё год назад и не поверила бы сему, полагая, будто это очень больно. А на самом деле всё совсем не так.
— Значит, он обращается с тобой, как с мальчиком?
— Именно так, и сестра моя обожала бы его, ведь это её страсть.
— Но у твоей сестры роскошные бёдра.
— А у меня? Вот, смотри, можешь даже потрогать.
— Ты хороша. Но подожди, не торопись.
— После ужина мы будем как сумасшедшие.
— Да ты и так уже сумасшедшая, — сказала ей Лепи.
— Это почему же?
— Фи! Разве можно так показывать себя?
— Моя милая, ты будешь делать то же самое. Когда попадаешь в хорошую компанию, всё равно что переносишься в золотой век.
— Странно, — сказал я, — зачем ты рассказываешь, какая у тебя связь с аудитором?
— Рассказываю не я, а, наоборот, весь свет. Каждый считает долгом поздравить меня. Все знают, что добряк никогда не любил женщин, и я стала бы общим посмешищем, если бы пыталась отрицать очевидное. А ты сам разве не любишь это?
— Нет, я люблю только то.
И с этими словами я протянул руку к Лепи, как раз туда, где находится та часть тела, которую я подразумевал, говоря про “то”. Видя, что я не нахожу ожидаемого, Астроди громко расхохоталась и, взяв меня за руку, положила оную несколько ниже горба, прямо на то самое место. Бедняжка, стесняясь показаться недотрогой, стала смеяться вместе с нами.
— Нет, я люблю только то.
И с этими словами я протянул руку к Лепи, как раз туда, где находится та часть тела, которую я подразумевал, говоря про “то”. Видя, что я не нахожу ожидаемого, Астроди громко расхохоталась и, взяв меня за руку, положила оную несколько ниже горба, прямо на то самое место. Бедняжка, стесняясь показаться недотрогой, стала смеяться вместе с нами.
— Неужели, моя дорогая, у вас никогда не было любовника? — спросил я Лепи.
— Нет, — ответила Астроди, — она ещё девственница.
— Это неправда, — смущённо возразила бедная горбунья, — у меня был один в Бордо и один в Монпелье.
— Но и после этого ты осталась такой же, как и раньше.
— Как? Девственница после двух любовников! Не понимаю. Прошу вас, расскажите. Ведь это же единственный в свете случай.
— После того как мой первый любовник удовлетворил себя, я ничуть не изменилась. Тогда мне было всего двенадцать лет.
— Чудеса! А что он сказал, найдя вас в таком состоянии?
— Я поклялась, что он самый первый, и он поверил, отнеся всё за счёт моего сложения.
— Рассудительный человек. Но разве он не сделал вам больно?
— Ничуть. Правда, обращался он со мной очень нежно.
— Тебе нужно будет попробовать после ужина. Это будет забавно.
— О, только не это, — запротестовала Лепи, — сударь слишком большого роста.
— Не отговаривайся! Может быть, ты боишься, что он весь туда и влезет? Смотри, я покажу тебе.
С этими словами безобразница обнажила меня с полной откровенностью, и я не препятствовал ей.
— Я так и думала! — воскликнула Лепи. — Это никогда не войдёт.
— Конечно, — заметила Астроди, — птичка великовата, но всему можно помочь и, надеюсь, сударь согласится занять помещение лишь наполовину.
— О, моя дорогая, меня пугает не длина, а полнота, ведь вход слишком тесный.
— В таком случае тебе повезло. Ты можешь предложить свою невинность после двух любовников.
Сей не лишённый остроумия и наивности диалог окончательно утвердил меня в решимости самому убедиться в достоверности рассказанного.
Когда подали ужин, я имел удовольствие наблюдать, с какой жадностью набросились на него обе нимфы. Эрмитажное вино произвело своё действие, и Астроди предложила возвратиться к одеянию наших прародителей, освободившись от всех покровов, которые лишь искажают природу.
Я удалился за занавеси, разделся и лёг, повернувшись спиной, пока они заканчивали свой туалет. Лепи занимала всё моё внимание. Несмотря на двойное уродство, эта девица не была лишена красоты. Она смущалась под моими взглядами и, без сомнения, впервые оказалась соучастницей подобной оргии.
Я подбадривал её, расхваливая те подробности, которые она закрывала своими руками отменной белизны. Наконец, я уговорил её занять место рядом со мной. Горб мешал ей лечь на спину, если так можно было назвать эту часть её тела. Но Астроди, столь же изобретательная, сколь и услужливая, сложила вдвое подушки и устроила Лепи наподобие корабля перед спуском на воду. Она же помогла и произвести начало жертвоприношения к величайшему удовольствию самих участников. Я дал бы два луидора, чтобы увидеть ту странную группу, которую мы составляли, разыгрывая сию пьесу.
— Ну, а теперь моя очередь, — объявила Астроди, — но я не хочу, чтобы ты посягал на права моего аудитора, а сначала исследуй всю местность, чтобы знать, куда направиться. Вот, смотри.
— Зачем мне этот лимон?
— С его помощью ты можешь удостовериться в чистоте и безопасности помещения.
— А это верное средство?
— Безошибочное. Если бы дорога не была в полном порядке, я не смогла бы вытерпеть.
Здесь прошу у читателя позволения опустить занавес на некоторые подробности сей воистину скандальной оргии, во время которой это страшилище научило меня кое-чему, дотоле совершенно мне неизвестному. В конце концов, почувствовав усталость, я велел им уходить, но Астроди требовала для завершения пунша. Я согласился и, не желая более ни той, ни другой, облачился в свои одежды. Однако же пунш из шампанского настолько возбудил их, что они всё-таки принудили меня разделить их экстаз. Астроди так устроила свою подругу, что горбы совершенно исчезли, я воображал себя перед великой жрицей Юпитера и разыгрывал в её честь продолжительный ритуал, во время которого она несколько раз переходила от жизни к смерти. Но почувствовав отвращение к самому себе, я бежал от их похотливых восторгов и, дабы освободиться, дал им десять луидоров, что вызвало у обеих бурную радость. Астроди бросилась на колени, благословляла и благодарила меня, называя богом. Лепи плакала и смеялась от радости.
Я отправил их в своём экипаже, сам же проспал до десяти часов, а когда встал и уже собирался идти на прогулку, явился Стюард с выражением полнейшего отчаяния. Он сказал, что, если я не помогу им уехать, ему остаётся только броситься в Рону.
— Этой трагедии можно помочь. Я согласен выложить двадцать пять луидоров, но лишь в собственные руки вашей супруги. Взамен я хочу, чтобы она оставалась наедине со мной в течение часа, послушная, как овечка.
— Сударь, это как раз те деньги, которые нам необходимы. Она согласна принять вас, идите сейчас же. А я вернусь только к полуночи.
Вложив двадцать пять луидоров в маленький элегантный кошелёк, я, словно на крыльях, полетел навстречу своему триумфу. Взойдя в комнату, с величайшим почтением приблизился я к постели. По моём появлении она села, не озаботившись даже прикрыть грудь, и, прежде чем я успел поздороваться, первая обратилась ко мне:
— Сударь, я перед вами и готова собственной персоной заработать необходимые моему мужу двадцать пять луидоров. Вы можете делать со мной всё что угодно. Но помните, воспользовавшись моим положением для удовлетворения своей животной страсти, вы унижаете себя значительно более, нежели я, вынужденная продаваться лишь по необходимости. А теперь я готова.
Сделав сию декларацию, она резким движением сбросила с себя одеяло и представила моему взору зрелище всего своего тела.
Минуту я стоял поражённый и полный негодования. Чувство погасло, и эти сладострастные формы представляли для меня лишь оболочку, скрывавшую в себе душу, полную низостей и корысти. Я с величайшим хладнокровием поднял одеяло, накрыл её и сказал тоном ледяного презрения:
— Нет, мадам, было бы несправедливо, если бы я вышел из этой комнаты, оскорблённый вами. Напротив, я намерен объявить вам самые неприятные истины, которые невозможно игнорировать, если, конечно, в вас сохранилась хоть капля самоуважения. Я совсем не животное и в доказательство сего уйду отсюда, не насладившись вашими прелестями, которые после всех этих действий столь же неприятны, сколь были бы вожделенны в любом другом случае. Вот двадцать пять луидоров — ничтожная плата за снисходительность порядочной женщины, но слишком большая для вас. Я отдаю их лишь из чувства жалости, которое никак не могу подавить в себе и которое осталось единственным, что вы можете ещё возбудить во мне. Поймите, раз уж вы отдаётесь за деньги, независимо, будь это сто миллионов или двадцать пять луидоров, вы всё равно падшая женщина, если не разделяете чувство человека, которому принадлежите. Или, по крайней мере, не делаете приличествующего сему вида, дабы оставить за собой хотя бы мнимое право на самоуважение. Прощайте.
Спустя некоторое время ко мне в комнату явился Стюард с благодарностями.
— Сударь, — сказал я ему, — сделайте милость, не говорите мне больше о вашей жене и оставьте меня в покое.
На следующий день он уехал с ней в Лион, и читатель ещё увидит, при каких обстоятельствах я встретил их в Льеже.
После обеда пришёл Дольчи, и мы отправились в сад, где он хотел показать мне сестру садовницы. Она была красива, но всё-таки в этом смысле уступала ему. Вскоре она пришла в столь хорошее расположение духа, что после нескольких просьб согласилась быть нежной с ним в моём присутствии. Я убедился, насколько щедро одарила природа сего Аполлона, и сказал, что при его телосложении ему совершенно не требуется ради путешествий опустошать отцовский кошелёк. В дальнейшем он последовал моему совету.
По пути домой я заметил сошедшего с барки молодого человека лет двадцати-двадцати пяти, открытое лицо которого было омрачено печалью. Видя, что я смотрю на него, он подошёл и робко попросил подаяния, показав паспорт, в коем значилось, что шесть недель назад он выехал из Мадрида. Сей юноша родился в Парме, и его звали Коста. Упоминание о Парме возбудило во мне участие к соотечественнику, и я спросил, какое несчастье довело его до нищенства.
— Только одно — недостаточность средств для возвращения на родину.
— А чем вы занимались в Мадриде и почему вообще поехали туда?
— Меня взял к себе камердинером доктор Писториа, врач испанского короля. Но я не понравился ему, и пришлось уйти. Вот моё свидетельство о беспорочной службе.