— С величайшим удовольствием, но не согласитесь ли вы, синьор аббат, продать мне ваш секрет?
— Когда мы встретимся в Неаполе...
— А зачем откладывать?
— Меня ждут в Салерно, да и секрет стоит немало. К тому же я почти не знаю вас.
— Это не причина. Здесь мне открыт кредит, и я могу заплатить наличными. Сколько вы хотите?
— Две тысячи унций.
— Согласен, но при условии, что я сам произведу увеличение моих тридцати фунтов с помощью тех веществ, которые вы укажете.
— Их здесь нет, только в Неаполе...
— Но если это металлы, достаточно поехать в Торре-дель-Греко, и там всё найдётся.
— А вас хорошо знают в Торре-дель-Греко? Мне не хотелось бы понапрасну терять время.
— Ваше недоверие обижает меня.
С этими словами он взял перо и, написав записку, подал её мне. В ней значилось: “Выдать предъявителю сего пятьдесят унций золотом и отнести на счёт Панагиоти”.
Он сказал, что банкир живёт в двухстах шагах от гостиницы и настаивал, чтобы я самолично отправился к нему. Я не заставил долго упрашивать себя и получил пятьдесят унций. Возвратившись, я выложил деньги на стол и согласился ехать в Торре-дель-Греко, где мы завершим все дела. У него был собственный экипаж с лошадьми, он велел закладывать и уговорил меня взять деньги. Когда мы приехали, он написал мне в должной форме обязательство выплатить две тысячи унций после того, как получит от меня рецепт увеличения ртути на четверть без ухудшения её чистоты, такой же, что и купленная у меня в Портичи.
После сего я назвал ему свинец и висмут, и мой грек сразу же отправился куда-то проделать сию манипуляцию собственными руками. Возвратился он к вечеру с печальным лицом.
— Я всё испытал, однако ртуть получается не чистая.
— Но она совершенно такая же, что и в Портичи, — в обязательстве об этом говорится вполне ясно.
— Там записано: “без ухудшения её чистоты”. Однако, согласитесь, ведь этого же нет. Во второй раз она уже не поддаётся увеличению.
— Вы знали об этом. Если мы обратимся в суд, вы проиграете, но тогда секрет мой станет всем известен. Я не думал, что вы, сударь, способны так обмануть меня.
— Синьор аббат, я никогда ещё никого не обманывал.
— Но разве вы не узнали от меня секрет? В Неаполе будут смеяться, а адвокаты неплохо заработают на этом деле. Я просто глупец, что доверился вашим обещаниям. Вот ваши пятьдесят унций, они мне не нужны.
Вынимая деньги, я умирал со страха, что он возьмёт их, но грек ушёл, даже не притронувшись к ним. Возвратился он вечером, однако мы сели за разные столы, хотя и в одной комнате — война была объявлена. Впрочем, я не сомневался, что всё кончится миром. Мы не сказали друг другу ни слова, но на следующее утро, когда я собирался ехать, он явился ко мне и на повторное моё предложение взять обратно пятьдесят унций сказал, что, напротив, я должен принять ещё пятьдесят, но возвратить ему вексель. Мы принялись убеждать друг друга, и по прошествии двух часов я сдался. Обедали мы уже вместе, как добрые друзья. При расставании он дал мне записку на свой склад в Неаполе для получения бочонка муската и подарил бритву с серебряной ручкой в роскошном футляре. Мы простились с наилучшими чувствами и совершенно удовлетворённые друг другом.
Приехав в Салерно, я провёл там два дня, занимаясь пополнением своего гардероба и покупкой необходимых вещей. С сотнею цехинов в кармане я испытывал немалую гордость своим подвигом, в коем, как мне казалось, никто не мог упрекнуть меня. Чувствуя себя свободным и с достаточными средствами, чтобы явиться перед епископом в пристойном виде, а не как нищий, обрёл я прежнюю свою весёлость.
Из Салерно я выехал в обществе двух священников, которые направлялись по делам в Козенцу. Сто сорок две мили мы проделали за двадцать два часа. Достигнув сей калабрийской столицы, я на следующий день нанял небольшую повозку и продолжал путь в Марторано, с удивлением глядя на страну, в которой, несмотря на щедрость природы, была видна лишь самая крайняя бедность.
Я застал епископа Бернардо ди Бернарди сидящим за бедным столом и занятым бумагами. Согласно обычаю я встал на колени, но он вместо благословения поднялся и заключил меня в свои объятия. Его чрезвычайно огорчил мой рассказ о том, как в Неаполе я не мог получить никаких сведений, но, узнав, что у меня нет никаких долгов, а здоровье в самом лучшем состоянии, он успокоился. Затем епископ усадил меня и велел слуге поставить третий прибор. В нашей трапезе участвовал ещё священник, который, судя по его немногим словам, был величайшим невеждой. Его Преосвященство занимал просторный, но дурно построенный дом, находившийся к тому же в плачевном состоянии. Обстановка была настолько скудной, что для моей постели бедный епископ оказался вынужден уступить мне один из своих матрасов! Обед просто испугал меня, чтобы не сказать большего. В остальном монсеньор был человеком недюжинного ума и, что ещё ценнее, безупречной честности. К моему величайшему удивлению, его епархия, как он сказал, приносила ему лишь пятьсот дукатов в год, да ещё, к вящему несчастью, у него было шестьсот дукатов долга. Он со вздохом добавил, что может радоваться только избавлению от когтей монахов, преследования коих были для него в течение пятнадцати лет истинным чистилищем. Его признания ужаснули меня. Я понял, что здесь отнюдь не земля обетованная, и я буду ему лишь в тягость. Сам он также был огорчён, что не может предложить мне ничего лучшего.
Я полюбопытствовал, есть ли у него хорошие книги или общество образованных и благородных людей, среди которых можно с приятностью провести несколько часов. Он улыбнулся и отвечал, что во всей епархии нет положительно ни одного человека, умеющего писать без ошибок, а тем паче со вкусом или понятиями относительно изящной литературы; нет ни одной настоящей библиотеки, и никто не интересуется даже газетами. Однако же он обещал мне, что мы будем вместе упражняться в словесности, как только получатся заказанные в Неаполе книги.
Вполне возможно, это и не было пустым мечтанием, но как без хорошей библиотеки, без избранного кружка, без соревновательства и литературной переписки обосновываться в подобном месте, имея от роду всего восемнадцать лет? Добрый епископ, видя мою задумчивость и почти уныние от сей картины предстоящей жизни, почёл своим долгом ободрить меня и уверил, что сделает всё от него зависящее, дабы составить моё счастие.
На следующий день епископ должен был служить в соборе, и я мог увидеть всех духовных лиц, а также прихожан, заполнивших храм. Сие зрелище побудило меня окончательно решиться покинуть эту печальную страну. Казалось, я попал в стадо животных, рассерженных одним только моим видом. Сколь безобразны женщины! Какой тупой и грубый вид у мужчин!
Возвратившись в епископский дом, я заявил доброму прелату, что не чувствую призвания окончить здесь свои дни мученической смертью. “Благословите меня и отпустите с миром. А ещё лучше, уйдём вместе и, обещаю вам, мы непременно найдём счастье”, — закончил я.
Предложение моё заставило его рассмеяться, и весь день смех ещё несколько раз овладевал им. Но если бы он согласился, то не умер бы через два года во цвете лет. Этот честный человек понимал, насколько основательно моё отвращение, с сожалением признавая, что напрасно завлёк меня сюда. Он считал себя обязанным обеспечить моё возвращение в Венецию, но, не располагая средствами и не зная, что я при деньгах, обещал лишь направить меня к одному горожанину в Неаполе, у которого я получу шестьдесят дукатов и смогу возвратиться в своё отечество. Я с благодарностью принял его вспомоществование и, поспешно достав из чемодана красивый футляр с подаренной греком бритвой, поднёс оный епископу, прося принять в качестве сувенира. Лишь с величайшим трудом мне удалось уговорить его, поскольку сей прибор стоил как раз шестьдесят дукатов. Он уступил лишь после моей угрозы остаться. Епископ дал мне весьма лестное письмо к архиепископу в Козенцу с просьбой отправить меня в Неаполь. Так я и покинул Марторано, пробыв в нём лишь шестьдесят часов и сожалея об оставшемся там епископе, который со слезами на глазах посылал мне вослед тысячу благословений.
Архиепископ Козенцы, человек умный и состоятельный, поселил меня в своём доме. За столом я с горячностью восхвалял марторанского владыку, но не пощадил его прихожан, а заодно и всю Калабрию, причём с такой язвительностью, что архиепископ не мог удержаться от смеха, равно как и его гости, в числе которых были две дамы, украшавшие своим присутствием нашу трапезу.
Козенца — это город, где порядочный человек может найти для себя развлечения, поскольку там есть богатая знать, красивые женщины и достаточно сведущие люди, получившие образование в Неаполе или Риме. Я уехал оттуда на третий день с письмом архиепископа к знаменитому Джоновези.
Пятеро моих спутников с виду были похожи не то на корсаров, не то на записных грабителей. Посему я старался не показать им, что обладаю полным кошельком, и всё время спал не раздеваясь — необходимая предосторожность в подобной стране.
Я прибыл в Неаполь 16 сентября 1743 года и не замедлил доставить по адресу письмо марторанского епископа, которое предназначалось синьору Дженнаро Поло в приходе Св. Анны. Этот человек, единственной обязанностью которого было вручить мне шестьдесят дукатов, прочтя письмо, объявил, что готов принять меня к себе в дом, дабы познакомить со своим сыном, также интересовавшимся поэзией. После обычных церемоний я согласился, и, приказав доставить мой чемодан, устроился под сим гостеприимным кровом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заметив желание моих новых друзей доставить мне честь быть допущенным к руке Её Величества Королевы, я поспешил ускорить приготовления к отъезду, поскольку, вне всякого сомнения, королева стала бы расспрашивать меня и пришлось бы сознаться, что я покинул бедного епископа и сбежал из Марторано. Помимо того, сия государыня знала мою матушку и могла бы сказать, что она теперь в Дрездене, а это было бы крайне неприятно дону Антонио, и вся изобретённая мной генеалогия оказалась бы повергнутой. Посему я счёл за лучшее воспользоваться удобным случаем и уехать. На прощание дон Антонио подарил мне прекрасные золотые часы и вручил письмо к дону Гаспаро Вивальди, которого почитал лучшим своим другом. Дон Дженнаро отсчитал мои шестьдесят дукатов, а сын его просил писать ему и поклялся мне в вечной дружбе. Все провожали меня до самой кареты и, проливая вместе со мной слёзы, напутствовали благословениями и добрыми пожеланиями.
V ПОЕЗДКА ИЗ НЕАПОЛЯ В РИМ 1743 год
С той минуты, когда я сошёл на берег в Кьодже, судьба, казалось, решила низвергнуть меня. Но в Неаполе она улыбнулась мне и уже не оставляла без своего покровительства. Как видно из дальнейшего, Неаполь всегда был для меня благоприятен.
Я не остался неблагодарным к доброму марторанскому епископу. Если он неумышленно и причинил мне зло, то его письмо к дону Дженнаро явилось источником всех моих последующих благ. Из Рима я написал ему.
Пока мы ехали по красивой Толедской улице, я был занят тем, что осушал слёзы, и только при выезде из города обратил внимание на лица моих спутников. Рядом со мной сидел мужчина лет сорока-пятидесяти, приятной внешности и с некоторой живостью в глазах; зато напротив мой взор остановился на двух очаровательных лицах. Это были молодые и красивые дамы, очень тщательно одетые, с выражением одновременно и скромным, и открытым. Хотя подобное соседство было мне крайне приятно, на душе у меня оставалась тяжесть, и я испытывал потребность в молчании.
До самого Аверзе никто не произнёс ни слова, лишь кучер сказал, что ненадолго остановится там напоить мулов, и за краткостью сего времени мы даже не выходили из кареты. От Аверзе до Капуи мои спутники беседовали почти без передышки, и — невероятное явление — я ни разу не открыл рот. С удовольствием я слушал неаполитанский жаргон моего соседа и приятный говор обеих дам, которые оказались римлянками. Для меня было истинным подвигом провести пять часов в обществе двух очаровательных женщин и не сказать им хотя бы самого тривиального комплимента.
Приехав в Капую, где нам предстояло провести ночь, мы остановились на постоялом дворе. Нас поместили в комнате с двумя кроватями, как зачастую принято в Италии. Неаполитанец обратился ко мне и сказал: “Значит, я буду иметь честь спать с синьором аббатом”. Сохраняя совершенно серьёзное выражение, я ответил, что он может выбирать по своему желанию, даже если хочет распорядиться и по-иному. Одна из дам, как раз та, которая мне особенно понравилась, улыбнулась, и я счёл сие добрым предзнаменованием.
За ужином нас было пятеро, потому что, согласно обычаю, возница кормит своих путешественников и садится за стол вместе с ними. В поверхностном, как свойственно столь обыденным обстоятельствам, разговоре сохранялись благопристойность, остроумие и хороший тон. Любопытство моё возбудилось. После ужина я вышел и, найдя нашего возчика, спросил, кто такие мои спутники. “Этот синьор -адвокат, — отвечал он, — а одна из дам его супруга, не знаю, какая именно”.
Возвратившись после этого в комнату, я из вежливости лёг первым, чтобы дамы могли без стеснения разоблачиться, а утром встал прежде всех и не возвращался до тех пор, пока меня не позвали к завтраку. Нам подали отменный кофе, который я усиленно расхваливал, на что самая привлекательная из дам обещала такой же в продолжение всего путешествия. После завтрака явился цирюльник, и адвокат стал бриться; закончив с ним, нахал предложил мне свои услуги, однако я отказался. Он возразил на это, что носить бороду неопрятно, и удалился.
Когда мы разместились в экипаже, неаполитанец заметил, что все цирюльники отличаются наглостью.
— Надо ещё доказать, — заметила красавица, — действительно ли носить бороду нечистоплотно. Я думаю, этот цирюльник просто глуп.
— И к тому же, — сказал я, — разве у меня есть борода?
— По-моему, да, — ответила она.
— Дорогая жена, — сказал адвокат, — тебе лучше помолчать. Возможно, синьор аббат направляется в Рим, чтобы стать капуцином.
Его острота заставила меня рассмеяться, но, не желая оставаться в долгу, я парировал тем, что у меня пропало такое желание при виде его супруги.
— О! Вы ошибаетесь, моя жена, наоборот, обожает капуцинов, и чтобы понравиться ей, вы должны изменить свои намерения.
Сии фривольные предметы повлекли за собой всякие другие. Так за приятной беседой мы провели весь день. Вечером остроумный и непринужденный разговор послужил нам возмещением отвратительного ужина, поданного в Гарильяно. Зародившееся во мне чувство усиливалось, благодаря сердечности той, которая пробудила его.
На следующий день, как только мы разместились в экипаже, милая дама, обратившись ко мне, спросила, намереваюсь ли я задержаться в Риме до возвращения в Венецию. Я ответил, что, не имея никаких знакомств, опасаюсь остаться там в тоскливом одиночестве.
— У нас любят иностранцев, — возразила она. — Я не сомневаюсь, вы произведёте отличное впечатление.
— В таком случае, мадам, надеюсь, вы позволите мне засвидетельствовать вам моё почтение.
— Вы окажете нам честь, — ответил за неё адвокат.
Я не сводил глаз с его очаровательной жены — она покраснела, но, казалось, не замечала моего пристального взгляда и продолжала беседу. День прошёл не менее приятно, чем предыдущий. Мы остановились в Террачине, где нас поместили в комнате с тремя кроватями, двумя узкими и одной большой, стоявшей посредине. Естественно, что сестры должны были спать вместе и поэтому заняли широкую кровать. Они улеглись, пока мы с адвокатом беседовали, сидя к ним спиной.
Адвокат нашёл свою постель по приготовленному уже ночному колпаку. Оставшаяся для меня стояла не далее одного фута от большой, и я заметил, что предмет моих вожделений оказался с моей стороны, и без всякого самодовольства счёл сие плодом не только чистой случайности.
Я потушил свет и лёг, перебирая в голове мысли, в которых не смел признаться даже самому себе и которые тем не менее никак не мог отогнать. Напрасно призывал я сон. Едва различимый свет, позволявший видеть постель этой очаровательной женщины, не давал мне сомкнуть глаз. Кто знает, на что бы я решился в конце концов (я боролся с собой уже целый час), если бы не увидел вдруг, как она села на постели, осторожно спустила ноги, обошла кровать с другой стороны и легла к своему мужу, который, по всей видимости, продолжал мирно спать, потому что не было слышно никаких шорохов.
С чувством досады и отвращения призывал я к себе Морфея, а проснувшись на рассвете, увидел прекрасную непоседу на своем месте. Я встал и, поспешно одевшись, вышел, оставив всех погружёнными в глубокий сон. Возвратился я только к самому отъезду. Адвокат и обе дамы уже ждали меня в экипаже.
Красавица моя томным голосом посетовала, что на сей раз я не отведал её кофе. В ответ я лишь упомянул о пользе утренних прогулок и старательно избегал её взгляда. Сделав вид, что у меня болят зубы, я погрузился в молчание.
Когда мы проезжали Пиперно, она нашла предлог, чтобы назвать моё недомогание притворным, и упрёк сей был мне приятен, поелику подавал надежду на объяснение, к чему, несмотря на досаду, я столь стремился.
Всю вторую половину дня я продолжал молчать, и так до самой Сермонеты, где нам предстояло провести ночь. Мы приехали очень рано, день был превосходный, и синьора заявила, что охотно совершит небольшую прогулку. При этом она любезно попросила меня составить ей компанию. Я, естественно, согласился, тем более что хороший тон и не допускал отказа. Муж следовал за нами вместе с её сестрой, но в достаточном отдалении. Как только мы отошли от них, я осмелился спросить, почему она решила, что моя зубная боль притворна.