Из сотен колен его,
Алчных до дури, слепых как крот,
В угрюмое большинство.
Был он ничтожным и прел в грязи
Африк или Европ.
Станет народом ашкенази,
Сефард и эфиоп.
Черный и желтый, и белый он
Сквозь непроглядный мрак
Шаг свой чеканит, как батальон,
В вечность или в овраг.
Вымарать блеск золотых святынь
Эта судьба должна.
В жаркой молитве, среди пустынь,
Народ и его страна.
«Израиль – форма цвета хаки…»
Израиль – форма цвета хаки,
Клочок прибрежной полосы.
Грузины, русские, поляки,
Йеменцы, турки, индусы.
И лишь знакомой нам пилотки
Здесь не увидишь ни на ком,
И разноцветные красотки
Идут на службу босиком.
И окопавшийся в окопе,
К войне готовится феллах.
Рожают больше, чем в Европе,
И молятся на всех углах.
«Неизвестный Кишинев…»
Неизвестный Кишинев –
Странные, чужие взгляды.
Он воскрес из мертвецов
И восстал после распада.
Ни знакомых, ни родни,
Ни товарищей по школе,
Только тополи одни
Светятся в своем раздолье.
И до глупости близка
Та же ржавая калитка.
И скребется у виска
Счастье – слабая попытка.
«Умолкла музыка, дрожат кусты, раздеты…»
Умолкла музыка, дрожат кусты, раздеты.
Дымок таинственный последней сигареты
Растаял в воздухе и хочется вздохнуть
Об обстоятельствах, которых не вернуть.
О том, что жизнь прошла – пустяк, несчастный случай,
И лист ноябрьский колотится в падучей.
В той старой улочке, нет, в переулке том,
Где только домики, просевшие гуртом.
В пространстве, намертво прикованном к предметам,
Где под акацией прохладно было летом.
Году в каком-нибудь, а впрочем, ни в каком,
Лишь отсвет розовый над ржавым косяком.
«Желание жить на земле…»
Желание жить на земле,
Привычка дышать кислородом.
Молчание вслед за разбродом
И спячка глухая во мгле.
Я лиц не припомню родных –
Все больше случайные даты.
Душа, изнываешь всегда ты,
Без праздников и выходных.
«Это в общем-то, очень приятно…»
Это в общем-то, очень приятно,
Что уже не болит голова.
Только вот – пустота необъятна
И бессмысленны наши слова.
Лишь душа воспарит бессловесно,
Излучая таинственный свет.
В никуда поднимаясь отвесно
И сквозь вечность скользя, как корвет.
«Я смотрю – эвкалипт утомленный…»
Я смотрю – эвкалипт утомленный
Золотистый песчаник пророс.
Как он выжил здесь? – это вопрос.
Но измучился, вечно зеленый.
В обрамлении чахлой листвы
Не способен отбрасывать тени.
Всех ненужней, бессильней, блаженней,
Всех угрюмей в кругу синевы.
«Все так или иначе…»
Все так или иначе
Устроится, ведь так?
Забыв о неудаче,
На пять минут приляг.
Не рассуждать попробуй,
Не создавай проблем.
Твой век высоколобый
Уходит насовсем.
Пробел оставив гулкий
И след на вираже.
Да сон о переулке,
Где не живут уже.
«Я из секты затворников…»
Я из секты затворников.
Ценит все мой мирок
По количеству сборников
И прозрачности строк.
Мир изящной словесности,
Где пророчит любой,
Холодок неизвестности
Замыкая собой.
Слово тоже оружие,
Хоть бесплотный ручей.
А у глаз полукружия
От бессонных ночей.
«Вокруг меня вещи без счета и меры…»
Вокруг меня вещи без счета и меры,
Понятно, ведь я их люблю.
И сам я, по логике смысла и веры,
Немного сродни королю.
Но голос пророческий, звонко-высокий,
Что душу мне рвал на куски,
В ночи перестал диктовать свои строки.
И вот – ни единой строки.
«Если проповедь внезапная донеслась…»
Если проповедь внезапная донеслась
Из окна какого-то этажа,
Ей на милость мгновенно душа сдалась,
По квадратной каморке своей кружа.
Но, скорее всего, позабыл проповедник,
Свой примерив сюртук, подойти к окну.
Нет прозрения. Меж пустотой посредник
И бессоницей, тихо иду ко дну.
«Заставляешь, а не просишь…»
Заставляешь, а не просишь
Смесь горючую вдыхать.
Ты меня под корень косишь –
Ничего не услыхать.
Суетливый и прилежный,
В счастье смысла не ища,
Я ловлю твой взгляд небрежный
Из-под черного плаща.
Я зову судьбу иную
И над крышами лечу.
Повесть горькую земную
Слушать больше не хочу.
Смерти факт опровергая,
Брезжит правда бытия.
Я уверен – жизнь другая
Будет лучше, чем моя.
«Идешь за звездой путеводной…»
Идешь за звездой путеводной,
А мысли построились в ряд.
Они в простоте первородной
О жизни твоей говорят.
В том царстве, где гулко и сине,
И страхи за каждым углом,
Живешь в толчее, как в трясине,
В пространстве меж явью и злом.
Там веруют в силу хамсина
И желтую кривду песка.
И жесткой травы парусина
Погост прикрывает слегка.
«Мой словарь истощился порядком…»
Мой словарь истощился порядком,
Там не не стоит искать новизны.
Расплескались по пыльным тетрадкам
Стихотворно воспетые сны.
Но, возможно, еще пригодятся,
Чтоб какой-нибудь старый дружок,
Чьим талантом в народе гордятся,
Протрубил в свой победный рожок.
Ну а я? Несущественно, впрочем,
Если творчество – суть дубликат.
И оскалился стих многоточьем,
Отдаваясь в бессрочный прокат.
«Есть свобода суицида…»
Есть свобода суицида,
Близкой вечности завет.
Если я на волю выйду,
Я увижу яркий свет.
Воля – тонкая граница,
За которой сон исчез.
Только желтая страница
Да извилистый разрез.
Только шелест яблонь спелых
Ощутимее стократ.
Облаков молочно-белых
Выше перистый парад.
«Время – щелчок и готово…»
Время – щелчок и готово,
Только кивнул головой.
Вместо того, обжитого,
Мир совершенно не твой.
Вряд ли себя распознаешь
В скучном, почти пожилом.
Так для чего вспоминаешь,
Сидя за черным столом?
«Год или неделю…»
Год или неделю
Скучный праздник длится.
От его похмелья
Тянет застрелиться.
Росписью наскальной
На исходе лет
В пустоте фокальной
Вспыхнет Интернет.
Чтобы варвар новый
Освежился знаньем,
А листок кленовый
Стал воспоминаньем.
Формула, иль случай,
Или все едино
Вечности дремучей
Без Отца и Сына.
«Если дна достигаешь, приходится с этим смириться…»
Если дна достигаешь, приходится с этим смириться.
Ты как будто на Марсе – один абсолютно, и вот,
Не вполне понимая, зачем это дело творится,
Пожелтевшие пальцы кладешь на распухший живот.
Как осенняя слякоть, реальность тебя обступила,
И ты понял внезапно, что все твои чувства – вранье.
А вещественна только твой мир захлестнувшая сила,
Тот практический смысл, что вложило в тебя бытие.
Вся вселенская дурь на твоем поместилась диване.
И пополз по предметам прозрачный и пристальный свет.
В разреженном пространстве, как будто в глубокой нирване,
Наизусть ты читаешь пронзительный Ветхий Завет.
«Осталось, вроде бы, немного…»
Осталось, вроде бы, немного,
И я, наверно, не пойму,
Зачем вела моя дорога
Всегда к страданью моему.
Зачем заботы и тревоги,
И липкий, тошнотворный страх,
И мысли вечные о Боге
У распадающихся в прах.
Я вполз в мое существованье,
Как в черный водосточный люк.
Осуществить мое призванье –
Быть напоровшимся на сук.
«Я написал не так уж много…»
Я написал не так уж много –
То, что успел я наскрести.
Но, как посмотришь, все от Бога,
И душу песней не спасти.
Она себе не ищет дела
В потоке монотонных дней.
И если напрочь оскудела,
К чему печалиться о ней?
«Исчезли дамы, господа…»
Исчезли дамы, господа
И вся красивая эпоха.
Исчезла посредине вздоха
Лихих товарищей орда.
Ислам бессмысленный идет,
Мелькает полумесяц белый.
И мусульманин оголтелый
Тротил за пазуху кладет.
Тротил за пазуху кладет.
«Время жизни ограничено…»
Время жизни ограничено,
Ты устал от перемен.
Древний страх, как зуботычина,
Метит в клеточный обмен.
В этом грустном увядании
Есть какой-то слабый свет.
Вера в скорое свидание,
Но надежды больше нет.
Ничего ведь не изменится,
Если ты горишь огнем,
И весна садами пенится
Сумасшедшим майским днем.
«Я сплю, раскинув руки…»
Я сплю, раскинув руки,
Без просыпа я сплю,
Видения и звуки
Неясные ловлю.
И в этом больше смысла,
Чем в прежней жизни той,
И простыня повисла,
Сливаясь с темнотой.
Сквозь шум имен и отчеств
Сейчас в меня проник
Загадочных пророчеств
Таинственный язык.
«Каменное чрево Тель-Авива…»
Каменное чрево Тель-Авива
Мусором пропахло и мочой.
Жарко, скучно, тесно, суетливо,
И звезда не теплится свечой.
Здесь творец угрюмый иудейский
В клочковатой рыжей бороде
Говорить велел по-арамейски
И чужой не кланяться звезде.
Если враг пополз из Вавилона,
Из-под черных мертвых пирамид,
Золотая древняя колонна,
Как осенний ливень, прошумит.
«Есть такая страна – Словоблудье…»
Есть такая страна – Словоблудье:
Я там жил до глубоких седин.
Как на рынке, толкаются люди,
Но известно, что ты – не один.
А теперь я лишился гражданства,
Потому что слова не блудят.
И задавлено трезвостью пьянство,
Лишь во сне невидимки галдят.
«Вот и время прощаться…»
Вот и время прощаться,
Засвистел ветерок.
Мне пора возвращаться
В этот странный мирок,
Где уже не каштаны,
И не тополи, но
Кипарис домотканный
Тянет ветку в окно.
Вы, горящие дали,
Ты, сухая трава,
Частью так и не стали
Моего естества.
«Так случилось – нарвался на пулю…»
Так случилось – нарвался на пулю
Незадачливый этот солдат.
После стычки в каком-то ауле
Он лежал, уронив автомат.
И поношенный выцветший хаки,
Пропитавшийся кровью, обмяк.
Он лежал, и скулили собаки,
Легион азиатских собак.
Призывник, рядовой, автоматчик,
Просто парень, как всякий другой,
Здесь он был иноземный захватчик,
И убил его нищий изгой.
И еще для невесты солдата
И для всех был живым он, когда
Наклонилась, светясь синевато,
Над немым его телом звезда.
И, не ведая чувства потери,
За какой-то далекой чертой,
Эта жизнь, затворившая двери,
Становилась ночной темнотой.
«Воздух в час рассвета…»
Воздух в час рассвета
Холоден и чист.
Умирает лето,
Как кленовый лист,
Что застыл, увядший,
И летит, кружась,
Одинокий, падший
На дорогу в грязь.
Лишь кусты теснятся
Около стены.
Запоздало снятся
Летние им сны.
Только сиротливо
Над водой склонясь,
Покачнулась ива,
И звезда зажглась.
«Итак, бестелесность сильней, чем тело…»
Итак, бестелесность сильней, чем тело,
Но память – сильней всего.
Живешь на земле ты, такое дело.
Безлично твое родство.
Ведь даже во сне окружают стены
Светящийся сад в цвету.
По эту сторону ты, несомненно,
А вся твоя жизнь – по ту.
«В груди таинственное жженье…»
В груди таинственное жженье.
Становится понятно мне,
Что это – рукоположенье
В сан сердца – нового вполне.
Как духи на краю иголки
Надежды больше не стоят.
И все сметает кривотолки
Судьба, горючая как яд.
«Отлаженный организм…»
Отлаженный организм –
источник моего спокойствия.
Ничего не болит,
и чувства подконтрольны.
Но и в этой идеальной конструкции
есть место для тревог и страхов,
Так как нервная система и мозг
безусловно доказывают,
что тело – не навсегда.
«Одноклассник Серега…»
Одноклассник Серега
сидит в подмосковной берлоге.
Ни друзей, ни семьи,
лишь галдит телевизор,
Чей экран полыхает синюшно.
Хочешь верь, хочешь нет –
он к нему прикипел до конца.
Смысл жизни,
о чем ты бормочешь:
Что ты существуешь, не так ли?
Эту жалкую ложь
опровергнуть нетрудно.
Напрягаться не стоит –
Достаточно с ним посидеть.
«Липы и каштаны…»
Липы и каштаны –
Давние деньки.
Более, чем странно,
Как они легки.
Дед мой с бабкой жили
В этой стороне.
Это правда, или
Все приснилось мне?
Исчезают в яме
Шепот твой и крик.
Тянешь руки к маме –
Сам уже старик.
Только ветер гонит
Рваные листы.
А когда хоронят,
То глаза пусты.
«Если в рифму не пишется…»
Если в рифму не пишется,
просто пиши.
Будешь кем-то прочтен.
Остальное не важно.
Между формой и смыслом
имеется связь.
Будешь формы лишен.
Остальное не важно.
Проницающий ум
прикоснется к душе,
чтобы выявить смысл.
Остальное не важно.
«Ни заветного бреда…»
Ни заветного бреда,
Ни счастливого дня,
Даже если беседа
Чаще – просто грызня.
Что-то цедит сквозь зубы,
Волоча на правеж,
И витийствует грубо
Повседневности ложь.
Но грядут перемены –
Завернешься в песок.
Зазвенит незабвенный
И родной голосок.
«Он жил во время оно…»
Он жил во время оно,
Когда читали всех
Наивно и влюбленно,
И ждал его успех.
Известен, и оценен,
И даже знаменит
В стране, где слово «Ленин»
Еще в ушах звенит.
Но вел, как оказалось,
Тот путь в сплошную тьму.
И мертвая усталость
Простительна ему.
«Так о чем же я хотел сообщить?..»
Так о чем же я хотел сообщить?
Что устал я эту тяжесть тащить.
И морщины поползли по лицу,
Как примета приближенья к творцу.
Я, конечно, понимаю и так,
Что судьба моя – затертый пятак.
И, как сотни миллионов, я жду
Час отправки на ночную звезду.
Это, в общем-то, пустой разговор,
Но под занавес грядет приговор.
Не нужны мне больше хлеб и вода,
Если ждет меня ночная звезда.
«Жизнь окончена прежняя…»
Жизнь окончена прежняя,
И навстречу плывет
Незнакомая, нежная –
Пара крыльев вразлет.
Мимолетным свиданием
Насладясь на лету,
Под привычным страданием
Ты подводишь черту.
Бесконечно приближенный
К царству света и трав,
Над судьбой своей выжженной
Пролетаешь стремглав.
«Бред системы эндокринной…»
Бред системы эндокринной –
В мозге черные ручьи.
Плод фантазии старинной –
Годы долгие мои.
Вот судьба сгустилась в массу,
Источающую свет,
За которым вьется трасса
Всех шестидесяти лет.
Я страну покину скоро
Изувеченной мечты,
Где засохшие озера –
Как разинутые рты.
«Безнадежно память затвердела…»
Безнадежно память затвердела,
Не желает образы творить.
Ностальгия покидает тело,
Для чего о чувствах говорить?
Но пройтись по улице заветной,
Или только тенью проскользнуть,
Прикоснуться к тишине рассветной
Я б хотел, хоть детства не вернуть.
«Если ты раздерган на цитаты…»
Если ты раздерган на цитаты –
Значит, цель достигнута сполна.
И лежишь, ни в чем не виноватый,
Там, где только небо и весна.
А душа сбежала, бессловесна,
В сад, где бродят призраки толпой.
Ей с тобой уже не интересно,
Дикой и по-прежнему слепой.
«Так сбылось пророчество Жигулина…»
Так сбылось пророчество Жигулина –
В Палестине я торчу, как перст.
Здесь вопит любая загогулина
Оттого, что зев судьбы разверст.
Столько умных мыслей наворочено…
Но неясно лишь одно – зачем?
Если есть под сердцем червоточина,
Ты ее не вытравишь ничем.
«Если должен лечь под нож…»
Если должен лечь под нож,
Наскребешь последний грош.
И не по милу хорош,
Купишь черный макинтош.
Мне нельзя, а я тружусь,