А в другой прекрасный день сумеет защитить маму.
Братья в ужасе выскочили из дому и побежали к смородиновым кустам. Была весна, кусты стояли все в цвету, повсюду зеленые листья, а какие ягоды! Толстые, наполненные соком, они лопались у братьев в руках, когда те собирали их в банки и кружки, выданные мамой.
Мальчики легли на землю у кустов и слышали, как отец поносит маму на чем свет стоит, слышали, как бьется посуда, слышали, как мама зовет на помощь. Младший заткнул уши, но Симон все смотрел на окно кухни, окрашенное закатным солнцем в золото, и заставлял себя слушать. Слушать, как кричит мама.
Он давно бросил затыкать уши. С некоторых пор он, напротив, внимательно вслушивался в каждое слово — иначе как ему набраться смелости совершить то, что он должен совершить?
10
Насчет того, что «подвал битком набит барахлом» Беньямина Кнудсена, Эльза оказалась права. От барахла буквально некуда было деваться, и на миг у Эрленда опустились руки. Он уже думал вызвать срочно Элинборг и Сигурда Оли, но решил немного подождать. Площадь подвала около 90 квадратных метров, все это пространство поделено на несколько комнаток, впрочем, без дверей, и в каждой стоят ящики, шкафы и тумбы. На некоторых бумажные наклейки с пометками, но большинство девственно-чистые. Одни ящики картонные — из-под винных бутылок, из-под сигарет, — другие деревянные, самых разных размеров, да и содержимое в них самое что ни на есть разнообразное. Рядом чемоданы, сундуки и прочее, включая покрытый слоем пыли велосипед, несколько газонокосилок и мангал.
— Вот, полюбуйтесь. Можете копаться во всем этом, сколько хотите, — сказала Эльза, спустившись в подвал вслед за Эрлендом. — Если я могу быть вам чем-то полезной, позовите меня.
Тон как бы извиняющийся. Стыдно ей немного, что накричала на задумчивого и чем-то явно обеспокоенного гостя из полиции. Вид у него какой-то странный, что-то его гложет, что-то у него в жизни не так — это она сразу заметила по голосу и по глазам, — да и одет небрежно: мятый шерстяной жилет, старый пиджак с почти протертыми локтями.
Эрленд устало улыбнулся, поблагодарил хозяйку за предложение и два часа спустя нашел первый ящик с личными бумагами Беньямина Кнудсена, торговца. К этому времени Эрленд уже почти все на свете проклял, такой беспорядок был в подвале. Никакой, ни малейшей логики в расположении вещей. Старые вещи и новые лежат в одном и том же месте, кучами, которые приходится дотошно разбирать, — поэтому скорость продвижения минимальная. Но все-таки чем дальше от входа, тем более старые вещи попадаются. Ему давно хотелось выпить кофе и выкурить сигарету, и он все думал, воспользоваться гостеприимством Эльзы или объявить обеденный перерыв и отправиться в ближайшую забегаловку.
Ева Линд никак не шла у него из головы. Мобильный был у него при себе, и он все ждал, вдруг позвонят из больницы. Ждал каждую минуту. Совесть не давала ему покоя — он же должен быть рядом с ней, так что он делает в этом подвале? Может, в самом деле взять на несколько дней отпуск и просто сидеть рядом с дочкой и говорить с ней, вот как тот врач наказал. Не отходить от нее, не оставлять ее одну без сознания в отделении интенсивной терапии. Кто ей скажет доброе слово, если не он, кто из родных придет к ней, если не он? Это все, конечно, правильно, да только он знает, что не усидеть ему там без дела, ожидая, пока ей не станет лучше. Работа — лучшее лекарство, какое он знает. Без работы мысли его все время идут в одном направлении, а туда их отпускать нельзя. Все он норовит вообразить себе худшее, немыслимое, непоправимое — нет, нельзя, гнать прочь работой.
К черту все это, в самом деле, надо сосредоточиться. Вот у меня целый подвал, разбирай не хочу. А вот старинный письменный стол, что это там внутри? О, счета, кто плательщик? О, то, что надо, «Магазин Кнудсена». Выписаны от руки, разобрать почерк очень трудно, кажется, это за поставки. В других ящиках — другие счета, похожие; судя по типу закупок, у Беньямина Кнудсена был магазин колониальных товаров — чай, кофе, сахар и прочее.
И ничего про аренду летнего домика под Рейкьявиком, на современном Ямном пригорке.
Синдром отнятия наконец скрутил Эрленда в бараний рог, и следователь отправился на улицу за глотком никотина — в подвале как раз имелась дверь, ведущая в сад. Какой чудесный сад, кстати, все начинает оживать, весна все-таки. Впрочем, Эрленд не особенно обращал внимание на флору, а просто стоял, вдыхая живительный смрад и выдыхая его обратно. Довольно быстро выкурил две сигареты подряд. Многовато, решил Эрленд и уже было собрался вернуться в подвал, как в кармане зазвонил мобильный.
— Как там Ева Линд? — первым делом спросила Элинборг.
— Без сознания, как и раньше, — резко оборвал ее Эрленд, не желая тратить время на пустую болтовню. — Что-то новое есть?
— Я поговорила с нашим стариком, Робертом. Ну который жил у пригорка. Я не очень уверена, что правильно его поняла, но он вроде бы вспомнил, что какие-то люди ходили вокруг этих твоих кустов.
— Кустов?
— Ну которые рядом со скелетом.
— А, смородина! Ну и кто же?
— Думаю, он умер.
Кто-то хихикает на заднем плане — кто? А, ну конечно, Сигурд Оли.
— Тот, кто бродил меж кустов?
— Нет, Роберт, — сказала Элинборг. — Так что больше мы из него ничего не вытянем.
— Ну и кто же там бродил меж кустов?
— Роберт изъяснялся очень туманно. Некто приходил к кустам, часто, но гораздо позднее. Собственно, вот и все, что он смог произнести внятно. А потом попробовал добавить еще пару слов. Сказал «зеленая женщина» — и замолчал.
— Зеленая женщина?
— Да. Зеленая.
— Часто, много позднее, зеленая, — повторил Эрленд. — Много позднее, что это он имел в виду?
— Я же и говорю, он едва дышал, говорил с паузами, поди пойми, о чем он. Вроде бы он еще добавил, что эта женщина была не только зеленая, но и…
Элинборг запнулась.
— Но и какая? Неужели плоская? — спросил Эрленд.
— Нет, скрюченная.
— Скрюченная?
— Так он ее описал. Он уже не мог говорить, несчастный человек, взял у меня блокнот и накорябал одно слово — «скрюченная». А после как бы заснул, и, наверное, что-то в этот же миг с ним приключилось, потому что вдруг ни с того ни с сего весь больничный персонал слетелся, как вороны на падаль, к Роберту в палату и…
Элинборг замолчала. Эрленд обдумал ее слова.
— Получается, некоторое время спустя к нашим смородиновым кустам приходила женщина, и приходила часто.
— Видимо, это уже после войны, — вставила Элинборг.
— А он не вспомнил, жил кто-то в этом доме или нет?
— Вспомнил, там жила семья, — ответила Элинборг. — Муж, жена и трое детей. Больше ничего не смог сказать.
— Значит, там таки жили люди, в этом доме?
— Получается так.
— И еще она была скрюченная. Что это значит? Сколько там лет этому Роберту?
— Ему за девяносто… точнее, наверное, было за девяносто.
— Черт его поймет, что он хочет этим словом сказать, — пробормотал Эрленд словно бы про себя. — Скрюченная женщина в смородиновых кустах. А в доме Роберта кто-нибудь живет? Этот дом еще существует?
Элинборг изложила боссу, что они с Сигурдом Оли поговорили с нынешними владельцами дома, но собеседница их не выказала большого желания разглагольствовать. Эрленд в ответ предложил им повторить эксперимент, а именно — расспросить всех соседей, не видел ли кто людей, навещающих смородиновые кусты, и не было ли среди этих людей женщины. Надо также опросить родственников Роберта, если таковые имеются, и выяснить, не рассказывал ли он и им про семью из пяти человек, жившую в доме по соседству. Сам он тем временем еще покопается в подвале, а потом отправится в больницу к дочери.
Эрленд вернулся к барахлу Беньямина, торговца колониальным товаром, размышляя, сколько дней ему еще придется здесь провести в поисках чего-нибудь стоящего. Порылся немного в письменном столе, но, судя по всему, там были лишь счета и прочие бумаги, относящиеся к деятельности его главного детища, «Магазина Кнудсена». Эрленд сам не помнил этой лавки, но знал, что располагалась она на Окружной улице.
Спустя два часа, две чашки кофе от щедрот хозяйки дома и две сигареты в придачу Эрленд наткнулся на серый сундук. Заперт на ключ, но ключ в замке. Сразу не открылся, пришлось хорошенько поднажать. Сверху в сундуке конверты и бумаги, стянутые резинкой. Никаких счетов. Несколько фотографий, какие-то в рамках, какие-то без, несколько писем. Эрленд изучил их. Он, конечно, понятия не имел, кто изображен на фотографиях, но решил, что тут обязательно должен быть и сам Беньямин. Вот, например, на этой — на заднем плане лавка с витринами и дверью, а перед ней стоит красавец-мужчина, высокого роста, немного полноватый. Конечно, это он — ведь за его спиной над дверью вешают вывеску, а на ней написано «Магазин Кнудсена».
Этот же мужчина обнаружился и на других фотографиях. На некоторых компанию ему составляла юная дама — оба, как правило, улыбались в камеру. Все сняты на улице, на всех — отличная погода.
Отложив фотографии, Эрленд взялся за стянутые резинкой бумаги. Это оказались любовные письма Беньямина своей будущей жене по имени Сольвейг. Иные представляли собой короткие записочки типа «люблю-целую-обнимаю», иные были подлиннее и рассказывали о разнообразных событиях в жизни автора, но все были пронизаны нежнейшими чувствами к адресату. Кто-то разложил письма в хронологическом порядке; немного поежившись — неудобно все-таки совать свой нос в чужие дела, — Эрленд прочел одно из них наугад. Ему тут же стало стыдно, в самом деле, я словно подглядываю за ними сквозь замочную скважину.
Сердце мое,
Я так по тебе скучаю, сил моих нет. Любовь моя, я думал о тебе весь день, я считаю минуты, жду, когда ты придешь опять. Жизнь без тебя — словно зима, холодная, тусклая, пустая и мертвая. Подумать только — не видеть тебя целых две недели. Даже не знаю, как смогу пережить их, переживу ли.
Влюбленный в тебя,
Беньямин К.Эрленд вернул письмо в конверт и достал другое, более любопытное. В нем подробно говорилось о планах автора открыть торговую лавку на Окружной улице и заделаться предпринимателем. Беньямин был уверен — его ждет блестящее будущее. Он читал, что в Америке есть большие, очень большие лавки в крупных городах, и в них продается самый разный товар, и одежда, и продукты питания, и все это разложено по полкам, и люди сами берут вещи, которые хотят купить, и кладут их в такие коляски, которые толкают перед собой.
Вечером Эрленд отправился в больницу, сидеть у Евы Линд, позвонив перед этим Скарпхедину и врачу дочери. Археолог сказал, что раскопки идут полным ходом, мон шер, но предсказать, ан масс, когда они дойдут до самого скелета, покамест сложно, ву компрене? В грунте же никаких улик не найдено, и все еще непонятно, отчего же именно Жмурик тысячелетия отдал концы. Врач сообщил, что состояние Евы не меняется.
В палате дочери кто-то был, какая-то женщина в коричневом пальто сидела у кровати. Эрленд уже собирался зайти и спросить, кто она такая, как остолбенел и замер. Оправившись от шока, он сделал несколько шагов назад, прислонился к стене коридора и стал сквозь стекло разглядывать свою бывшую жену.
Она сидела к нему спиной, но он все равно ее узнал. Лет примерно столько же, сколько и ему самому, ссутуленная, немного полноватая. Одета в яркий сине-фиолетовый спортивный костюм, поверх — коричневое пальто, в руках носовой платок. Видно, что разговаривает с Евой, но тихо, из коридора не разберешь. Волосы крашеные, причем довольно давно — у корней хорошо заметна скрытая краской седина. Невольно подсчитал ее точный возраст — это просто, она старше его на три года.
Он не видел ее уже почти двадцать лет. С тех самых пор, как ушел от нее, оставив ее одну с двумя детьми. Она не вышла больше замуж — он тоже не женился, — но имела какие-то отношения с несколькими мужчинами, не слишком примечательными. Ему об этом рассказала Ева Линд — когда выросла и решила его найти. Девочка не сразу научилась ему доверять, но со временем, несмотря ни на что, между ними установилось нечто вроде взаимопонимания, и Эрленд делал для нее все, что только мог. И для сына тоже, впрочем, с ним отношения были куда холоднее, контакт так и не наладился. А с этой женщиной, которая сидит сейчас у постели их дочери, он не говорил вообще. Пару раз за двадцать лет.
Посмотрел, посмотрел на свою бывшую — и сделал еще несколько шагов назад, прочь от двери. Подумал, может, зайти в палату, но не решился. Обязательно будет скандал, а в интенсивной терапии скандалам не место. Не хочу. Что угодно готов сделать, только бы не ругаться с ней. Они ведь так и не развелись по-человечески, и за это-то, как ему рассказала Ева Линд, жена и ненавидела его больше всего.
За то, как он ушел.
Он развернулся и тихонько побрел прочь по коридору, и отчего-то вспомнилось ему любовное послание Беньямина К. Эрленд не понял почему и не нашел ответа, даже вернувшись домой. Уселся в кресло и дал волю сну — пусть изгонит этот дурацкий вопрос вон из его головы.
«Сердце мое». Мог ли Эрленд так сказать про Халльдору хоть раз?
11
Решили, что расследованием «Дела о скелете», как его успели окрестить в газетах, займутся только Эрленд с коллегами, Сигурдом Оли и Элинборг. Троих достаточно, счел начальник рейкьявикской полиции, ведь дело это не из первоочередных. Главный пункт повестки дня на сегодня — расследование сети наркоторговцев, трудо- и персоналоемкая задача, так что не резон отряжать людей заниматься, по словам Хрольва, начальника отделения, древней историей. Плюс непонятно, удастся ли вообще довести «Дело о скелете» до суда или нет.
Наутро Эрленд первым делом поехал в больницу и провел у дочери два часа, лишь затем направившись на работу. Состояние ее не менялось. Бывшей было не видать. Он долго сидел молча, глядя на худое, изможденное лицо Евы, и думал. Решил повспоминать времена ее раннего детства. Еве исполнилось три, когда они с Халльдорой расстались; Эрленд помнил, как дочка спала с ними в одной кровати, посередине, разумеется. Наотрез отказывалась спать в собственной, хотя та стояла в их же спальне — такая маленькая была квартира, одна спальня, гостиная и кухня. Всякий раз выбиралась из кроватки, заползала к маме с папой и сворачивалась между ними клубочком.
Потом он вспомнил, как увидел ее на пороге своей квартиры. Она сама решила найти папочку, как подросла — лет этак в шестнадцать. Халльдора отказала ему от дома — никаких контактов с детьми, и все тут. Он пытался их навещать, но жена поливала его проклятиями, и, главное, ему самому казалось, что она кругом права. Постепенно он перестал к ним приходить. И когда Ева Линд постучалась к нему в дверь, он понял, что не видел ее уже много лет, — но все-таки узнал, было в ее лице что-то от его родителей.
— Ну что, может, пригласишь зайти? — сказала ему Ева, выждав некоторое время, в течение которого папа ошеломленно пялился на нее. Одета в черную кожаную куртку и протертые джинсы, губы выкрашены черной помадой, а ногти — черным лаком. Курит, выдыхает дым через нос.
Какая хрупкая! Выглядит лет на восемь, а не на шестнадцать или сколько ей там.
Эрленд колебался, не понимая, что вообще происходит и чем это может кончиться. Но все-таки сделал шаг в сторону, мол, заходи, гостьей будешь.
— Маму вывернуло наизнанку, когда я сказала, что хочу тебя найти, — заявила она, переступив порог в облаке сигаретного дыма, и плюхнулась в кресло. — Сказала, ты мразь, какой свет не видывал. Впрочем, она всю жизнь так говорила. Мне и Синдри. Ваш папочка дерьмо, сволочь и ни на что не годный идиот. И добавляла — и вы такие же, ни на что не годные идиоты.
Ева Линд рассмеялась. Поискала пепельницу, чтобы потушить сигарету, папа взял у нее из рук бычок и потушил сам.
— Почему… — начал было он, но она его перебила:
— Просто хотела на тебя посмотреть. Стало любопытно, черт возьми, на кого ты похож.
— Ну и на кого же? — спросил он.
Она смерила его взглядом.
— На ни на что не годного идиота, — сказала она.
— Поглядеть на тебя, дочурка, так подумаешь, в этом мы с тобой мало друг от друга отличаемся, — усмехнулся он.
Она смотрела на него не отрывая глаз, и ему показалось, будто бы она улыбнулась.
В отделении к Эрленду сразу подсели Элинборг и Сигурд Оли и доложили, что из разговоров с теперешними владельцами Робертова дома ничего путного не вышло. Те ни разу в жизни не видели в округе никакой скрюченной женщины. Жена Роберта уже десять лет как умерла, а из двух детей сын умер примерно в то же время, дожив до шестидесяти. Дочь, однако, в свои семьдесят с небольшим чувствовала себя еще довольно прилично и уже ждала визита из полиции.
— Ну а что Роберт, может, мы еще что-нибудь из него вытянем? — спросил Эрленд.
— Роберт вчера умер, — сообщила Элинборг с горечью, словно ее мучили угрызения совести. — Он прожил долгую, интересную жизнь, ему было пора на покой. Нет, правда, мне кажется, он сам решил, что с него хватит. Сам себя назвал «негодным старым пердуном». Боже, я бы не хотела гнить в больнице, как он.
— Оставил, кстати, предсмертную записку, — встрял Сигурд Оли. — «В моей смерти прошу винить Элинборг, она меня достала своими глупыми вопросами».
— Дурак ты, боцман, — фыркнула Элинборг, — и шуточки у тебя дурацкие. Надоел ты мне до колик, вот что.
— О! В таком случае у меня для тебя, Элинборг, хорошие новости, — сказал Эрленд, кивнув в сторону Сигурда Оли. — Я как раз собирался послать нашего шутника в подвал к Беньямину, хозяину дома на холме. Пусть поищет что-нибудь полезное в оставшемся от него ворохе бумаг.