— Ты можешь считать все, что тебе угодно, — парировала она. — Но есть такое понятие, как закон. А законы нашей страны запрещают спекуляцию.
— А если я с этим не согласен? — Он отшвырнул свою тощую подушку и поглядел на мать. — Почему я должен следовать законам, которые меня не устраивают?
Она пожала плечами:
— Мне казалось, что ты уже достаточно взрослый и тебе не надо объяснять такие вещи. Ты живешь в этой стране — значит, обязан соблюдать ее законы.
— Даже бредовые?
— Даже бредовые. В России могут быть любые законы, любая власть, любые люди у этой власти… Любые условия жизни, в конце концов. Но она все равно остается РОССИЕЙ. Нашей родиной. А мы, русские, не можем быть счастливы нигде, кроме родины, так уж мы устроены. Поверь мне, я это знаю.
Впервые она упомянула о своем прошлом так открыто. Раньше они никогда не обсуждали эту тему. Да, Владимир с детства знал, что его прадед — белоэмигрант, а мама и бабушка вернулись в страну, как только представилась такая возможность. Именно поэтому им так трудно живется — ведь мамины родители предали родину, и теперь нужно заслужить ее прощение. Сначала, когда он был маленьким, принимал это как должное. Потом перестал задумываться об этом. Но теперь вся горечь, все обиды, накопившиеся в душе за долгие годы, выплеснулись наружу.
— Да, ты знаешь! — он повысил голос. — Ты сделала свой выбор. И не только за себя, но и за меня. Меня никто не спрашивал, хочу ли я здесь жить! В этой нищете, в этом лицемерии, в этой лжи! При такой идиотской политической и экономической системе!
Он выкрикнул эти слова и сам испугался. Без сомнений, тема была для матери очень болезненной. Кто знает, какой будет ее реакция? Быть может, она тоже выйдет из себя, расплачется или ей станет плохо? Но ничего подобного не произошло. Наталья Евгеньевна лишь вздохнула и проговорила:
— Боюсь, ты не сумеешь этого понять… Пока сам не побываешь в такой ситуации. И не осознаешь, что счастье жить на родине, среди людей, которые тебя понимают, среди русской речи и книг на родном языке, дороже всего на свете.
Даже любви, — с горечью добавила она. Помолчала, думая о чем-то своем, затем вдруг резко поднялась с кресла. — Поздно уже, третий час. Давай спать укладываться.
Ночью ему показалось, что она плакала у себя за ширмой. Хотя, может быть, и впрямь только показалось — очень уж тихими были ее всхлипывания.
Больше они к этому разговору не возвращались. Но и легких заработков в его жизни больше не было. Когда очень нужны были деньги, они с ребятами шли на железную дорогу и разгружали товарные вагоны.
С распределением Владимиру повезло, его не отправили, как шутили студенты, «ни в Усть-Урюпинск, ни в Тетюши Мухосранской области». Яковлевский был сиротой и окончил институт с красным дипломом. Этого оказалось достаточно, чтобы его взяли на работу в приличное место — бухгалтером в небольшой ленинградский НИИ. Оклад сто тридцать рублей, раз в квартал премия, в конце года тринадцатая зарплата. И Володя, и его мама были счастливы. Особенно Наталья Евгеньевна, здоровье которой в последнее время стало ухудшаться. Она крепилась, продолжала работать и наотрез отказывалась идти в поликлинику. Она вообще ненавидела лечиться и старалась обращаться к врачам только в исключительных случаях.
Вскоре началась перестройка, но первое время никто из простых людей еще не разобрался, что это такое и с чем едят. Разве что стало больше разговоров, статьи в газетах и передачи по телевизору и радио сделались чуть смелее. То тут, то там было слышно, что такому-то и такому-то разрешили выезд за границу. Владимир сам не знал, как относиться к такому явлению, как эмиграция. Да, он любил свою родину, несмотря на весь царящий здесь коммунистический маразм (теперь уже об этом можно было говорить почти открыто). И в то же время что плохого, если человек хочет быть там, где ему хорошо? Да ничего, ровным счетом ничего плохого. Вот мама говорит: «Люди, язык, книги». Но люди везде одинаковые. А книги можно и с собой взять…
Однажды ранним утром, когда они с матерью пили чай перед работой, явилась почтальонша и принесла заказное письмо. Раньше они никогда не получали заказных писем. Тем более в заграничном конверте непривычной формы, с иностранными марками. Перед их адресом, аккуратно написанным печатными буквами, — именно перед, по-западному, а не после, как в СССР, — значилось: «Натали и Владимир Яковлевский». Обратный адрес был написан по-немецки: «Bern, Kramgasse». Имя отправителя — Дитер Алье — Владимиру ничего не говорило.
Зато оно, по-видимому, многое сказало его матери. Наталья Евгеньевна ахнула и побледнела. У нее так затряслись руки, что она даже не смогла вскрыть конверт.
Владимир вынул сложенный вчетверо белоснежный листок с еле заметным, точно водяные знаки, узором. Эта бумага даже пахла как-то по-особенному! Письмо оказалось на немецком, строки выглядели очень ровными, точно написанными по трафарету, — а может, так оно и было?
«Дорогие Натали и Владимир!
Пишет вам ваш двоюродный дядя и троюродный дед Дитер. Надеюсь, Натали, ты еще помнишь меня.
С огромной радостью я узнал о переменах, которые происходят в вашей стране. Теперь, когда «железный занавес» пал и вам разрешили общение с другими странами, я поспешил разыскать вас. Это было нелегко, если бы не помощь старых друзей и бывших коллег по Министерству иностранных дел, я бы не справился с этой задачей. Зато теперь я знаю, что ты жива и здорова, у тебя сын Владимир, который родился в 1962 году. Значит, сейчас ему двадцать шесть лет, если я ничего не перепутал.
К сожалению, это все, что я знаю. Был бы очень рад получить от вас письмо, где вы подробно рассказали бы о себе. Но еще больше я бы обрадовался, увидев вас в Берне. Я уже стар и очень одинок. Встреча с единственными родственниками стала бы огромным подарком для меня. Все хлопоты, в том числе и материальные, готов взять на себя. Сообщите о своем решении, и я немедленно займусь оформлением документов.
Какое счастье, что я разыскал вас! Благодарю за это Бога денно и нощно.
Ваш Дитер.
2 декабря 1988 года».
Некоторое время мать и сын молчали. Просто сидели" напротив друг друга за столом, а на ветхой клеенке между ними белело письмо из Швейцарии.
— Это ведь тот самый дядя, о котором ты говорила, да? — спросил, наконец, Владимир. — Кузен твоего отца, который помог вам в начале войны перебраться из Франции в нейтральный Берн?
Наталья кивнула:
— Да, это он. Не думала, что он еще жив… Хотя, когда мы уезжали, ему не было еще и пятидесяти, значит, сейчас лишь слегка за восемьдесят.
— И что, у него не было ни детей, ни жены?
— Тогда не было. Он ведь всю жизнь был влюблен в мою мать, много раз делал ей предложение. Но она хранила верность памяти отца… Получается, что и после нашего отъезда дядя Дитер так и не женился.
— Мама, — Владимир взял ее ладонь над столом и тихонько сжал ее, — но мы ведь не откажемся от его предложения, правда? Такой шанс бывает один раз в жизни, его нельзя упускать!
— Я не знаю, Володя. — Наталья Евгеньевна осторожно высвободила руку. — Все так сложно… Скорее всего, тебе не разрешат ехать. Не так уж сильно у нас тут все изменилось, как это кажется…
— Но попробовать-то надо! — Его глаза загорелись. — Значит, так: сейчас пишем дяде Дитеру ответ, потом помчимся в ОВИР, узнаем, какие нужны документы…
— Помчишься, — с грустной улыбкой поправила она.
— Хорошо, — с готовностью согласился сын. — Я все разузнаю сам. А потом мы…
— Не мы, а ты, Володя. Я никуда не поеду.
— Как? Почему? Такая возможность…
— В том числе и потому, что у тебя одного будет больше шансов уехать.
— Но, мама…
— И все, хватит об этом. У тебя есть четверть часа на то, чтобы написать ответ на письмо. Если успеешь за это время, я смогу по дороге на работу зайти на почту и отправить.
Мама оказалась права. Несмотря на то что приглашение от дяди пришло очень быстро, на подготовку к поездке ушло больше полугода. А началось все с беседы в институтском первом отделе. В то время при кадровой службе каждой организации существовал отдел, отвечавший за благонадежность сотрудников, — местный КГБ, как шутили у них в институте. И, разумеется, первым отделом связь научных институтов с системами безопасности не ограничивалась. В каждой лаборатории, в каждом секторе были внештатные осведомители. А руководящие должности в НИИ очень часто занимали отставные работники органов. Никого не смущало, что они раньше не имели никакого отношения к науке и ничего не понимали в ихтиологии, речном транспорте, искусстве и так далее. По городу ходили слухи, что только акушерско-гинекологическому институту удалось отказаться от предложенной сверху кандидатуры директора. Академики и профессора тактично, но настойчиво заявили: извините, у нас дело тонкое, и вы, несмотря на ваши таланты, в нем не разберетесь. В Большом доме подумали и не сразу, но все-таки согласились.
В кабинет к Валерию Львовичу, низкорослому дядьке с одутловатым лицом и ранней лысиной, Владимира вызвали спустя всего лишь несколько дней после первого посещения ОВИРа. А ему-то казалось, что на работе еще никто не знает о его планах!
— Ну что, молодой человек, в Швейцарию, значит, захотели. — Это был не вопрос, а утверждение.
— Да, — кивнул Володя. — Получил приглашение от троюродного дедушки из Берна.
— Да уж, с родственниками тебе повезло… — язвительно заметил Валерий Львович. — Матушка «из бывших», реэмигрантка, отец десять лет отсидел за политику. Дед троюродный, швейцарец этот самый, сотрудник министерства иностранных дел…
— Был когда-то. Но теперь он на пенсии. Ему за восемьдесят, он очень одинок, вот и захотел повидаться с родными.
— «Родными»… — усмехнулся собеседник. — Давно ли он тебе родным стал?
— Всегда был, только мы ничего не знали друг о друге. Что же здесь плохого, что мы нашлись? — Владимир почувствовал, как в нем начинает закипать раздражение.
— Что плохого? Да ничего, конечно, плохого в этом нет. Только где эти твои родные были, когда мы здесь страну поднимали или когда фашистов гнали, а? Получается, когда трудно было — в кусты, а теперь — пожалуйте в гости?
— Фашистов не только мы одни гнали, и в других странах тоже земля под ногами горела, — ответил Владимир.
— Это, что ли, в твоей Швейцарии земля у них под ногами горела? — Валерий Львович встал, прошелся по кабинету, снова сел. — Да они все годы нейтралитет соблюдали, пока мы проливали свою кровь!
Володя отлично знал, что ни капли своей крови Валерий Львович на войне не пролил. Хотя бы потому, что лет ему было чуть больше сорока. Ему многое хотелось высказать этому отвратительному типу, но он сдерживал себя, понимая: одно неосторожное слово — и поездки не видать как своих ушей. И он благоразумно заявил:
— Я о Франции говорил. Там мой родной дед, мамин отец, сражался под знаменами генерала де Голля. И геройски погиб в борьбе с фашизмом. Да, он был француз, но у меня есть все основания им гордиться.
В кабинете повисла напряженная пауза. Володя настороженно ждал — что будет дальше? О чем его еще спросят, в какое больное место попытаются ударить?
Человек напротив долго молчал, курил, словно раздумывая о чем-то, затем взял на столе какие-то бумаги, принялся их изучать. Володя сидел не шелохнувшись.
— Ладно, Владимир Павлович, — проговорил наконец собеседник, не отрываясь от бумаг. — Ступай. Вызовем, когда будет надо.
И Володя понял, что выиграл первый бой.
Через некоторое время его действительно вызвали — на институтское партийное собрание. Его вопрос был последним на повестке дня. Собрание проходило в пятницу, после работы, все нервничали, поглядывали на часы, особенно мужчины, которых в зале явно было большинство, — через час по телевизору должен был начаться футбол.
Однако парторг, судя по всему, спортом не интересовался, и спешить ему было некуда. Он неприязненно взглянул на Владимира и с места в карьер напустился на него:
— На Запад, значит, потянуло? Не стыдно тебе? Государство вас воспитало, вырастило, выучило — а от вас никакой благодарности!
Сидевший рядом с ним Валерий Львович молча ядовито улыбался. В глазах «прозаседавшихся» появилась вселенская тоска. Люди поняли — это надолго.
— Вы так говорите, точно я в эмиграцию собрался, — стал защищаться Володя. — Я ж не насовсем в Швейцарию хочу поехать. А только на две недели. Родственника навестить, мир посмотреть…
— Знаем мы ваше «мир посмотреть»! — не дал договорить парторг. — Небось прибарахлиться охота. Сейчас времена изменились, разрешили по заграницам ездить, а вы и рады. У вас, у молодых, только одно на уме — шмотье импортное, «Леви Страусы» да «Адидасы»! Слышал небось выражение: «Сегодня носит «Адидас», а завтра родину продаст»?
— Я его по-другому слышал, — скромно проговорил Владимир, опустив глаза. — «Если носишь «Адидас» — тебе любая девка даст».
Это был удачный ход. Зал взорвался одобрительным мужским хохотом, и парторг, как ни крепился, не мог сдержать улыбки. Валерий Львович побагровел от досады. Парторг пожал плечами, хотел было еще что-то сказать, но не стал и только махнул на Володю рукой — черт, мол, с тобой, иди отсюда. На том партсобрание и закончилось.
Потом была беготня, сбор многочисленных непонятно кому и зачем нужных справок в жэке, загсе, архивах… Были собеседования в райкоме и бесконечные походы в Василеостровский ОВИР, начальника которого, как узнал Володя, звали Олег Васильевич Иванов, и оттого местные остряки расшифровывали аббревиатуру вверенного ему учреждения, как «Олег Васильевич Иванов. Разрешил». Не обошлось и без визитов в Большой дом, где упирали на то, что здесь, в СССР, у Владимира остается мать — уже немолодая и не отличающаяся крепким здоровьем. Но он все выдержал, выстоял и не совершил ни одной ошибки. И настал день, когда самолет швейцарских авиалиний с пассажиром Яковлевским на борту вылетел из Пулкова и через несколько часов совершил посадку в Цюрихе.
Дядя Дитер, энергичный, подтянутый, выглядящий не старше шестидесяти лет, сам встретил его с табличкой в руках, помог быстро справиться со всеми формальностями и лично отвез домой в собственном «Фольксвагене».
Володя пробыл в Швейцарии две недели. Поездка произвела на него ошеломляющее впечатление, и дело было даже не в пресловутом благополучии, не в уровне жизни, который так кардинально отличался оттого, что царил у него на родине. Да, жившие тут люди питались деликатесами, прекрасно одевались, обитали в комфортных шикарных домах и разъезжали на дорогих машинах по хорошим дорогам. Но главное было в другом. Эти люди были свободны. Свободны говорить, думать и делать то, что хотят. Свободны путешествовать по всему миру, куда заблагорассудится, без долгих предварительных хлопот и унижений. Свободны зарабатывать своим трудом столько, сколько им нужно, и не бояться, что их посадят в тюрьму.
Здесь, на Западе, люди были совсем иными. Уверенными в себе, улыбчивыми, дружелюбными, открытыми. Им не нужно было тратить нервы на очереди и ужасающую давку в общественном транспорте, у них хватало времени и сил не только на работу, но и на общение, на полноценный отдых, на то, чтобы окружить себя красотой и постоянно поддерживать ее.
Берн показался Владимиру сбывшейся сказкой, настоящим раем на земле. Стоял октябрь, в Ленинграде уже было холодно и сыро, небо, серое, как гранит, одевающий Неву, плакало мелким дождем со снегом, под ногами хлюпала слякоть — а здесь сияло солнце, и повсюду, на каждой улице и площади, цвели цветы, точно в мае. Родной город Владимира тоже был прекрасен, но Берн… Берн с его восхитительным сочетанием древности и современности оказался вне конкуренции.
Целыми днями очарованный Владимир бродил по оживленным улицам и набережным, любовался старинными зданиями, живописными аркадами и колоннадами, под которыми так хорошо прятаться от осенних дождей, средневековыми башнями, великолепными мостами и фонтанами, готическими соборами и протестантскими храмами в стиле барокко. Как любой попавший в Берн россиянин, он тоже попытался разыскать Блюменштрассе, знаменитую Цветочную улицу, где, согласно культовому фильму, некоторое время жил и покончил с собой герой блистательного Евгения Евстигнеева, профессор Плейшнер. Но это не удалось. Местные жители, разумеется, не смотревшие «Семнадцать мгновений весны», только разводили руками. А маленькие тихие улочки Берна все, как одна, напоминали Блюменштрассе и, несмотря на осень, утопали в цветах.
Скромная по западным меркам четырехкомнатная квартира Дитера Алье находилась в исторической части города, на одной из самых красивых и знаменитых улиц — Kramgasse, недалеко от музея Альберта Эйнштейна. Комфортабельность жилища швейцарского пенсионера просто поражала. Чего у него только не было! Стиральная машина, которая не только стирала, но и высушивала белье, микроволновка, тостер, машина для мойки посуды, огромный телевизор с великолепным качеством изображения, видеомагнитофон, радиотелефон… После девятиметровой коммунальной кухни и очередей в ванную с газовой колонкой все это казалось фантастикой.
С дедом, которого Владимир по примеру матери называл дядей, они очень быстро сделались друзьями. Было смешно, что раньше в воображении ему почему-то рисовался дряхлый, чопорный и педантичный старик. Реальный Дитер Алье ничем не походил на этот образ. Он был активен и жизнерадостен, плавал, ходил на лыжах, шутил, был совсем не прочь выпить, любил вкусно поесть и до сих пор помнил русские песни, которые пела когда-то Ольга Петровна, бабушка Владимира.
Встретив друг друга, родственники проводили целые часы в задушевных разговорах. Языкового барьера почти не было — стараниями Натальи Евгеньевны Владимир свободно владел немецким. Дядя Дитер много рассказывал, но еще больше расспрашивал. Ему хотелось знать все. И о самом Володе, его интересах, взглядах, мечтах, его друзьях и девушках, его планах на будущее. И о подробностях жизни матери, которую дядя называл Натали, и о судьбе бабушки, чье имя Дитер произносил твердо, пропуская мягкий знак, — Олга. Поскольку Ольга Петровна умерла еще до его рождения, Владимир мог рассказать о ней не слишком много и исключительно со слов матери, но даже эти крохи информации, по-видимому, были очень значимы для пожилого собеседника. Над ее последними фотографиями, которые передала мама, Дитер заплакал.