— И что там такое у вас?
— Говорить боюсь, чтобы не услышал кто чужой. Но тебе, братец, до конца жизни хватит. Лишь бы служивые не отобрали.
— Это другой разговор, — буркнул староста. — Через заставу идите, так и быть. Препятствовать не буду. Ну, а дальше нам не по дороге. Немедля Отваливайте куда-нибудь. Народ вы лихой, сразу видно. Мне такие в деревне не нужны.
Застава была, как застава, я таких уже немало повидал: узкий проход в заграждениях из колючего кустарника, жидкий строй уже порядочно осоловевших служивых, мимо которого все мы должны проследовать, небольшая кучка реквизированного барахла, запах пота, браги, прокисшей каши. Новобранцы обшаривали поклажу, старослужащие принимали у них добычу, десятники высматривали в толпе всяких подозрительных личностей. Полусотенный с тусклыми знаками различия на истрепанных трусах проводил окончательную сортировку кормильцев. Наш староста не без достоинства, но с должным почтением приблизился к нему.
— Твои? — полусотенный указал на первую пару в нашей колонне.
— Мои.
И пошло-поехало: «Твои? — Мои. Твои? — Мои».
В пятом ряду шагал здоровенный мужик, почти на голову выше любого из служивых.
— Твой? — деланно удивился полусотенный.
— Мой.
— Какой же он твой? Это дезертир! В сторону его, ребята!
— Какой же он дезертир! Хоть у кого спросите! Племянник он мне! — Староста с досады даже сплюнул, но верзилу уже втащили в толпу служивых.
— И этот не твой! — Палец полусотенного указал на молодца в следующем ряду, хотя и не вышедшего ростом, но отменно кряжистого. — Да и вон та баба тоже не твоя! Спорить будешь?
— Буду! Замужняя она! Мужик ее рядом идет. И дети при них!
— Ты с кем пререкаешься? Давно бича не пробовал?
— Давно. Со вчерашнего дня! На нижней заставе всыпал такой же начальник, как ты.
— Значит, мало всыпал!
Бабу, упитанную и довольно миловидную, между тем повели под руки в сторону, и она визжала, призывая на помощь супруга. Тот, однако, равнодушно отмахивался: не ори, дескать, коли забрали, значит, так оно и надо, чего впустую верещать, и так башка раскалывается.
Дети их, целый выводок сопливых, нечесаных карапузов, каждый со своим отдельным мешком на спине, с явным интересом наблюдали за происходящим. Когда мать взвыла особенно сильно, они даже запрыгали от восторга и запели хором: «Плакса-клякса, плакса-клякса!»
И вот наступил наш черед. Меня и Головастика пропустили беспрепятственно. Взгляд полусотенного не выразил при этом никакого интереса, хотя за исконных кормильцев принять нас было довольно трудно. Следующими шли Яган и Шатун.
— Твои?
— Мои, — скривился староста, уже прощаясь в душе с вожделенными мешками.
— Какие же они твои, доходяга проклятый! Твои все вшивые да дохлые! А это смотри какие удальцы! Особенно тот, смешками!
— Да он же болотник! — обернувшись, крикнул Головастик. — Его мальчонкой в плен взяли. Грыжа у него. Он и говорить по-нашему не умеет. Эй, голозадый, скажи что-нибудь!
— Гы-ы-ы! — промычал Шатун, не поднимая головы.
— Сам вижу теперь, что болотник, — полусотенный почесал за ухом. — Жаль, конечно, скотина здоровая. Но раз грыжа, пусть себе идет. А этого дядьку в портках попридержим.
— Попрошу не хамить! — взвился Яган. Клеймо на спине могло выдать его, и он старался все время держаться к полусотенному грудью, ну, в крайнем случае, боком. — Я на войне с младенчества! Тысячами таких, как ты, командовал! Многократно награжден. По причине тяжелых ранений списан в отставку! Вот так!
— Тысяч я тебе не обещаю, — полусотенный зевнул. — Но в носильщики еще сгодишься. Указ такой вышел, носильщиков в войско набирать. Чтоб на каждого служивого по два носильщика было. Без учета возраста, пола, здоровья и прошлых заслуг. Понял?
— А ты про генерала Бахардока слышал? — грозно осведомился Яган. Это был отчаянный ход. Генерал сей давно мог числиться среди государственных злодеев. Однако в данной ситуации приходилось идти на любой риск.
— Ну и что?
— Я спрашиваю, слышал или не слышал?
— Ну, слышал…
— Так вот, одно мое слово — и он с тебя шкуру сдерет! Я к нему через три дня обещал в гости зайти! Он ждет меня, запомни!
— Передо мной здесь, случалось, и генералы валялись, — сказал полусотенный, но уже не так уверенно, как прежде. — Ты не очень-то… Раскричался… Если такой грозный, то чего с кормильцами ходишь?
— На исцелении он был, — глядя в небо, сказал Головастик. — Жила у нас старушка одна. Травами и мочой шестируких лечила. Любую хворь как рукой снимало.
— Любую? — поинтересовался полусотенный. — И прострел?
— И прострел.
— А где же она сейчас?
— Шестирукий задавил. Пожалел мочи, гадина!
— Вот именно! — подтвердил Яган. — Скончалась старушка. Но меня еще успела исцелить. И сейчас я, исцеленный, за новой должностью следую.
— Ну, следуй, коли так. Бывают и ошибочки в нашем деле. Ты не серчай.
Полусотенный, хоть и старался виду не подавать, заметно увял. Все кормильцы нашей деревни и даже несколько затесавшихся в их ряды бродяг проследовали мимо него без всякого урона. Десятника, осмелившегося полапать мешки на спине Шатуна, Яган отшил одним только гневным взглядом.
Пройдя заставу, колонна завернула на ровнягу. Навстречу ей брела другая точно такая же колонна.
— Вы откуда, братцы? — донеслось из ее рядов.
— Из Быструхи, — степенно ответил староста.
— А куда идете?
— Не знаем пока.
— Если попадете в деревню Ковыряловку, занимай четвертые хоромы от дороги. Там у меня в подполе брага осталась. Не успел забрать.
— Надо запомнить, — сказал Головастик самому себе.
— Ну все, ребята, шабаш, — староста преградил нам путь. — Дальше сами по себе идите. Я свой уговор выполнил.
— И мы свой выполним. Забирай мешки.
— Благодарствую… Что-то не больно они тяжелые?
— Не тяжелые, зато дорогие. Только откроешь их, когда рядом никого не будет. А то растащат добро.
Свет дня угасал равномерно по всему пространству, словно это не светило уходило за горизонт, а кто-то постепенно убавлял яркость невидимого небесного свода. Ни один отсвет заката не заиграл на мрачных стенах занебника. Изумрудное сияние сменилось мутной желтизной, а потом и мутными сумерками. Тени не удлинялись ни на сантиметр, а просто стали гуще.
Шлепая по теплой, гладкой ровняге, мы вскоре добрались до плантации дынного дерева. Однако низенькие корявые деревца были полностью очищены от плодов, а то, что осталось под кронами, гнилье и паданцы, кто-то старательно растоптал, размазал, перемешал с мхом и травою. Только сверхстарательному Ягану удалось отыскать одну-единственную уцелевшую дыньку, уже размякшую и заплесневелую. «Совсем маленькая, — вздохнул он при этом. — Тут и делить-то нечего».
— Недалеко отсюда должна быть деревня, — сказал Головастик. — Вот только названия ее не помню. Пошли, пока там еще не уснули. Может, и выпросим что-нибудь.
Мы снова двинулись вперед по самой середине ровняги. Яган, в которого голод вселил необыкновенную энергию, то и дело сбегал с дороги и, как гончая собака, петлял в окрестных кустах. Кормильцы, вынужденные предоставлять гостеприимство то служивым, то странствующим по государственным делам чиновникам, то разбойникам, имели привычку припрятывать на ночь свои запасы, и Яган надеялся выследить хотя бы одного такого хитреца.
— Точно, — сказал Головастик, останавливаясь возле крайней постройки. — Был я здесь.
— Напакостил небось? — проворчал Яган.
— Нет, в тот раз все вроде обошлось.
Головастик подергал дверь, без всякого, впрочем, успеха. Жилища здесь на ночь запирают редко — власти это не приветствуют, однако если кто-то на такое все же решился, то уже держится до конца. Будь Головастик один, он скорее всего отступил бы, но наше присутствие, а особенно ехидные подначки Ягана, побуждали его к решительным действиям. Сначала он стучал кулаками, потом пяткой, а уж потом — с разгона — плечом. После пятого или шестого удара что-то хрустнуло (надеюсь, не кости Головастика) и дверь распахнулась. За ней стоял всклокоченный мужичок, ростом мне под мышку. Держа в руках топор с костяным лезвием, он прикидывал, кому из нас первому засветить между глаз. За его спиной маячила плечистая дородная баба, составлявшая как бы вторую линию обороны.
— Привет, братец, — несколько растерянно сказал Головастик. — Почему сразу не открываешь?
Мужичок промолчал, только поудобнее перехватил топор.
— Ты разве не помнишь меня? — Головастик предусмотрительно отступил на пару шагов.
— С чего это я тебя должен помнить? — грубым голосом рявкнул мужик.
— Забыл, как я у тебя на свадьбе пел?
— На моей свадьбе двадцать лет назад пели. И не такие хмыри, как ты.
— Ну, если не у тебя, так, может, у родни твоей. Помню только, что в этом доме.
— Ну, если не у тебя, так, может, у родни твоей. Помню только, что в этом доме.
— Я здесь и года не живу. Ты мне голову не морочь. Если что надо, скажи. А нет, так иди себе ровненько, куда шел.
— Дал бы ты нам поесть, братец. Да и выпить не помешает.
— С какой стати! Где я жратвы и выпивки на всех бродяг напасусь?
— Мы отработаем. Будь уверен. Хочешь, свадьбу сыграем. Я петь буду. Заслушаешься.
— Свадьба это хорошо, — хозяин задумался. — Песни я люблю… Может, и в самом деле свадьбу сыграть? Эй! — Он обернулся к бабе: — Возьму-ка я Раззяву в жены. У нее муженек вчера загнулся. Все веселее будет. Да и тебе помощь.
— Я тебе возьму! — отозвалась баба. — Только посмей мне! У нее детей пять ртов. Чем их кормить будешь, лежебока!
— Нда-а, — мужичок растерянно поскреб живот. Топор он уже давно опустил.
— Тогда давай поминки справим, — нашелся Головастик. — Мне все равно, где петь.
— Поминки, это тоже хорошо… Поминки у нас вчера и позавчера были. А сегодня, кажется, еще никто не помер. Может, эту тварь прибить. — Он вновь оглянулся на бабу.
— Я тебя самого сейчас прибью! Сухотье скоро, а у тебя закрома пустые. О себе не радеешь, так хоть о детях подумай.
— Ходить научились, пусть теперь сами кормятся. Не собираюсь я о всяких подкидышах заботиться.
— О твоих же кто-то заботится!
— Может, заботится, а может, и нет. Откуда я знаю… Да и замолкнуть тебе давно пора. Надоела! Заходите, братцы, не слушайте эту дуру.
Мы не заставили упрашивать себя дважды и гурьбой ввалились в жилище. Воняло там не меньше, чем в подземной тюрьме болотников. При каждом шаге что-то похрустывало под ногами, словно подсолнечные семечки лопались. Хозяин засветил огарок факела, и нашим взорам предстали тараканьи армии, поспешно расползающиеся в разные стороны. Там, где пола коснулись наши подошвы, остались мокрые, расплющенные, еще шевелящиеся рыжие лепешки.
Всю обстановку хижины составляли несколько драных рогож, пара выдолбленных изнутри чурбаков, наполненных непонятно чем: не то помоями, не то похлебкой, и уже упоминавшийся мной топор. Однако вскоре неведомо откуда появились и лепешки, и сушеные фрукты, и бадья браги.
— Значит так, братцы, — решительно сказал хозяин. — Справляем поминки. По мне. Чем с такой змеей под одной крышей жить, лучше в Прорву броситься.
Двумя руками приподняв бадью и сделав парочку хороших глотков, он, как эстафету, передал ее Головастику. Тот пил брагу, как гусар шампанское — не спеша, манерно, с каким-то особым шиком. Ягану не повезло: при первом же глотке он подавился чем-то, скорее всего трупом усопшего таракана. Пока он перхал и откашливался, бадьей завладел Шатун. Ему-то, судя по всему, было совершенно безразлично, что пить: брагу, нектар или отраву. Ко мне бадья попала уже порядочно облегченной. Бултыхавшуюся в ней тошнотворно пахнущую, мутную и непроцеженную жижу употреблять было совершенно невозможно, но и отказаться я не мог — для всех присутствующих это было бы смертельным оскорблением.
Эх, была не была, подумал я. Чего не сделаешь ради компании! Брага вышибала слезу и обжигала горло. В желудке она была так же неуместна, как раствор каустической соды. Бр-р-р!
Кстати говоря, никакая это не брага, а просто-напросто настой ядовитого гриба, похожего на наш мухомор.
— Ну что, братцы? — поинтересовался хозяин. — Что не закусываете? Или не пробрало?
— Слабовато, — ответил за всех Головастик. — Надо бы повторить. Тогда и закусим.
— А петь когда будешь?
— Успею. Ты когда в Прорву собираешься?
— Как выпьем все. Под утро, наверное.
— Тогда времени хватит. Пей, не задерживай.
Брага забулькала, обильным потоком вливаясь в глотку хозяина. Головастик, выцедив свою порцию, принялся закусывать прямо с обеих рук. Яган, сославшись на предыдущую осечку, прикладывался дважды подряд: выпил, передохнул, добавил — а уже только потом навалился на еду, добрую кучу которой подгреб под себя заранее. Челюсти его, обретя привычное поле деятельности, работали не хуже, чем у древесного крота. Шатун опять выпил безо всякого удовольствия. Какая-то мысль явно беспокоила его. Подошла баба, тоже глотнула — не пропадать же добру — и сунула бадью мне.
Вторая порция пошла намного лучше. Не такая это уж и гадость, если привыкнуть, подумал я, запихивая в рот кусок лепешки. Ум просветляет. Усталость снимает. От нее, наверное, и боль проходит. Нечто подобное, кажется, употребляли древние арии. У них такой напиток именовался сомой. А взять опять же фиджийскую янгону (она же — кава), приготовляемую из корней дикого перца. Вещь, стало быть, полезная. Как там сказано у классика… «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…» Не сблевать бы только!
Шатун потрогал свой нож, все еще спрятанный под моей одеждой, и сделал предупредительный знак: не расслабляйся, дескать. Милый ты мой, кого нам здесь бояться? Кругом все свои. Ночь. Тихая ночь, святая ночь…
— Я только две вещи в жизни уважаю, — говорил мужичок. — Брагу пить да спать. Но только чтобы всего вдоволь. Недоспать или недопить — нет ничего хуже. И чтобы ночью обязательно сны, а за выпивкой песни.
— Хорошо тебе, значит, живется, — констатировал Яган, подбирая с рогожи самые аппетитные куски.
— Не жалуюсь, — согласился мужичок. — Все у меня есть, что человеку положено. Дом есть, баба есть, ребятни хватает. Эти разбегутся — других подкинут. Мор мне не страшен, еще мальчонкой переболел. В войско не берут, отвоевался. А возьмут, тоже ладно. Не подкачаю, хоть и рука сухая.
— Все есть, только ума нет, — проворчала в темноте баба.
— Ничего, ничего, — мстительно пообещал мужичок. — Посмотрим, что ты завтра скажешь, когда вдовой окажешься.
— Испугал, шелудивый…
— Не могу эту язву спокойно слушать. — Он взболтнул брагу в бадье. — Ты спой лучше, порадуй душу.
— Споем, — пообещал Головастик. — Вот только в горле что-то пересохло. Промочить надо…
Промочить так промочить. Своевременное предложение. Только вот браги что-то маловато, на самом донышке плескается. Ну и выпивохи у меня в друзьях. Ну, ладно, за ваше здоровье!
На этот раз бадья повела себя весьма странно. Как живая, она ходуном ходила в моих руках, уворачивалась от губ, а потом пребольно стукнула по зубам. Брага выплеснулась мне на грудь.
— Не хочешь пить, другим отдай, — недовольно проворчал Яган.
— Где пьют, там и льют! — жизнерадостно заорал мужичок, хватаясь за топор.
Сейчас порубает нас, подумал я. Интересно только, с кого он начнет? Пили мы по кругу, значит, и головы по кругу полетят. Прекрасно, я последний. Успею еще закусить… Да нет, это он пол в своей хижине рубит, да еще просит, чтобы посветили. С ума сошел, что ли?
В сторону полетели щепки, доски, брусья, какая-то труха, и вскоре на белый свет была извлечена еще одна бадья. Не стоит даже объяснять, что последовало за этим: ликование Головастика, одобрение Ягана, брань бабы, мои аплодисменты. Только Шатун никак не отреагировал на это событие.
Бадья снова пошла по рукам. Буль-буль-буль. Мужичок уже обнимался с Яганом, как с родным братом.
— Верно говоришь! Правильно говоришь! — Он согласно кивал лохматой головой. — Ну что раньше за жизнь была! Никакого порядка! Каждый сам по себе. Жили, где придется. Бродили, где придется. Ели, что придется. А теперь по-о-о-рядок! Живем, где положено. Идем, куда пошлют. Едим, что разрешают. Никаких забот. А когда голова от забот свободна, руки сами в дело просятся. Разве не так?
— Так, — подтвердил Яган, — клянусь Тимофеем!
— Тогда пой. Удачи тебе!
— И тебе… — (Буль-буль-буль).
— Мне не надо. Мне в Прорву утром.
— Запамятовал, прости.
— Прощаю. Тебе все прощаю. — (Буль-буль-буль). — Опять же, как со стариками хорошо стало. Пользы ведь от них никакой, только болтают много. То не так, это не так. Корми их, лечи. А теперь все по справедливости. Не можешь дело делать, значит, прочь. Не мешай людям. Сам в Прорву прыгай, пока не спихнули. Нечего народ глупыми речами смущать.
— И не жалко тебе их? — встрял в разговор я.
— Чего засохшее дерево беречь!
— Даже отца с матерью не жалко?
— Какой отец? Какая мать? Ты ошалел, что ли, братец? Баба дите родит, покормит немного и сразу другой отдает. А ей потом взамен другого. И так все время. Спра-а-а-ведливо! А то раньше как — нянчишь его нянчишь, холишь его холишь! Все для него. Себе даже в ущерб. А сколько с соседями ссор из-за детей было? А толку-то: ни любви, ни благодарности.
— Завидую я тебе. — Яган облобызал мужичка. — От всей души завидую. Ну какие у тебя заботы могут быть?
— Никаких. — (Буль-буль-буль).
— А я, когда в Друзьях состоял, хлебнул горя. Побольше, чем ты браги. То скажешь не к месту, то промолчишь не вовремя. Знать надо, когда лизнуть, а когда куснуть. Спать ложишься генералом, просыпаешься колодником. Вот ответь мне на простой вопрос, только честно. Жаб кушать любишь?