— Алла!! Алла-а-а-а! — раздавалось над сечью.
И только иногда в самой гуще какой-нибудь бородатый детина вдруг перекрывал разом всех:
— За веру! За Христа! Аллилуйя-а-а-а!
Ни одна из сторон не хотела уступать.
— Выкатить из крепости пушки и огнем помочь коннице! — приказал Чура Нарыков. Он даже не обернулся, потому что знал — приказ будет исполнен в точности.
Пушки стояли наготове, и, когда вестовой махнул рукой, пушкари, упершись руками в колеса, вытолкали орудия из кремля. С благодатными молитвами был произведен первый залп.
Тяжелые ядра угодили в нестройные ряды черемисов, подминая людей и животных. Передние всадники дрогнули, задние, натянув поводья, застыли в нерешительности.
— Алла! — разнеслось по рядам казанцев.
Подхваченный многократно крик победы пробежался по всему полю, достиг города и нашел отклик на стенах осажденного города.
— Алла! — раздавалось в ответ.
Горные люди, подчиняясь все возрастающей силе огня, отступили. А потом, перебравшись за ров, пустили лошадей вскачь, спасаясь от смертоносных ядер и стрел.
И вновь зазвучал карнай — громко, на всю округу. Теперь он пел о победе, о том, что атака отбита и пора возвращаться в город.
Царь принимает гостей
За верную службу государь Иван Васильевич платил щедро. Целое лето горные люди ездили в Москву ломать шапку перед самодержцем, и он наделял мурз, не жалея царской казны.
— Ничего не пожалею! — величаво стучал Иван Васильевич золоченым жезлом о мраморный мозаичный пол. — Ни каменьев, ни серебра! Только чтоб служили вы своему государю исправно. И земли вам дам, и наградами не обижу, и ясак со своей земли сами собирать будете, и при вере своей басурмановой останетесь! А еще мечети вам понастрою, молитесь своему Аллаху. Только мое условие — по первому зову быть у меня на дворе. Ливонцы-супостаты на границах шалят! Унять их нужно. А у вас казаки обучены и при конях все!
— Якши! — соглашались мурзы и, хитровато щурясь на державу и скипетр государя, держали свою думку.
— А теперь в Трапезную! К застолью!
Гости прихлебывали чай из глубоких блюдечек, вдоволь ели баранину, а государь продолжал потешать иноверцев своим размахом.
— Коня каждому гостю! — распоряжался он.
И в Трапезную под восторженные взгляды эмиров и мурз вводили длинноногих жеребцов.
— Якши! Якши! — водили головами горные люди из стороны в сторону, зная истинную цену каждого такого скакуна. — Якши! Ханский подарок!
Здесь же сидели митрополит и Сильвестр. Взгляды у обоих скучающие, безразличные.
А великий князь не переставал тешиться — захотелось забавы, да и гостей поразвлечь.
— В сторону столы! В угол! — кричал он. — Кулачный бой устроим. Пускай и гости потешатся!
И, ухватив ручищами стол, за которым только что трапезничал, отшвырнул его далеко в сторону. Затрещали дубовые доски под удалью государя. Силен Иван Васильевич, ничего не скажешь! Такому под горячую руку не попадайся!
Митрополит нахмурил брови, сделался серьезным и Сильвестр.
— Противно на царевы причуды глазеть, да и церковью то не позволено! — ворчал Макарий.
Митрополит поднялся со своего места и, больше не произнеся ни слова, оставил палаты.
Сильвестр думал иначе: «Ладно, пусть потешится государь! Пусть и татары удаль молодецкую увидят! Думаю, худого в том не будет, а что не так — упрежу!»
А Иван Васильевич вместе с боярами скидывал столы в угол. Когда Трапезная была очищена, он весело крикнул:
— А ну выходи в круг кто биться желает и царя своего потешить?!
Быстро сыскались охотники повеселить самодержца. Вышли в круг два стрельца-детины саженного роста. Поскидав с себя кафтаны и обнажив широкие груди, молча примерились. А потом, поплевав на ладони, сошлись в кулачном бою.
— Ай да молодцы! — до слез веселился государь. — Ай да потешили!
— Якши! Якши! — сдержанно откликались горные люди.
Царь в тот вечер был ненасытен на забавы.
— Пляши! — кричал он, отбивая ладони.
И гости веселились на славу, лихо отчебучивая «Русскую» под веселое треньканье балалайки. Вдоволь натешившись над плясунами, царь снова возвратился к любимой забаве — кулачному бою.
— Вот ты, детина, подь сюды! — жезлом указал он на стрельца огромного роста. — Вон твой соперник, боярин Сакуров.
Петр Сакуров, услышав про царскую милость, в благодарность наклонил голову и скинул дорогой кафтан на руки подбежавшему холопу.
— Не могу я, государь Иван Васильевич, — взмолился вдруг стрелец, — батьке обещал, крест целовал, что драться на кулачных боях не буду. Сила у меня больно большая: как стукну кулаком, так и грудь враз пробиваю!
— Крест, говоришь, целовал? — задумался Иван Васильевич.
— Целовал, — перекрестился стрелец. — У нас в роду все такие, что батька, что братья, — никто супротив нас устоять не способен.
— А вот мы сейчас тебя от крестного целования избавим! Иван Михалыч… дьяк Висковатый, — крикнул государь через всю палату скучающему в углу думному чину. — Избавь-ка этого молодца от клятвы! Батьке он обещал, что драться на кулачных боях не станет, и на том крест целовал! Помог бы ты ему. Очень детине хочется государя своего порадовать, а самому силой молодецкой помериться.
Думный дьяк подошел. В руках потир[59] с медом. Отхлебнув из него и сощурившись, дьяк махнул рукой:
— Пускай себе дерется! Освобождаю тебя от клятвы, только сперва крест целуй. — И сунул стрельцу в самые губы золотое распятие. — А теперь дерись, дурень, потешай царя!
Стрелец аккуратно снял с себя кафтан, повел крутыми плечами и подошел к Сакурову.
— Бей ты поначалу, боярин, негоже мне первым. Не по чину! — выставил вперед грудь молодец.
Петр засучил рукава, расправил плечи и, выдавливая из себя крик, ткнул кулаком в широкую грудь стрельца. Детина только отступил на шаг, потер ладонью ушибленное место и произнес:
— Не обессудь, боярин, не по своей воле, — и, широко размахнувшись, ударил князя в грудь.
Петр Сакуров упал на залитый медом и вином пол. Он захрипел, и изо рта тонкой струйкой потекла темная кровь. Она закапала на пол, смешиваясь с алым вином. Боярин пробовал приподняться, но ноги ему уже не подчинялись.
Подошел государь, его молодое и красивое лицо выражало озабоченность. Петр Сакуров вяло улыбнулся окровавленными губами.
— Прости, государь, что веселье тебе испортил, — произнес боярин.
— Отнесите его в горницу, — приказал Иван Васильевич, — и пусть лекарь немецкий посмотрит… Может, и оживет еще? И передайте немцу мои слова: если не вылечит боярина, на кол посажу! А ежели спасет… золотом осыплю и землицы еще дам!
Веселье дало сбой и пошло на убыль. Первыми ушли родственники боярина Сакурова, а затем, с соизволения государя, пиршество покинули и остальные гости.
«Казнить зачинщиков!»
Нур-Али почти достиг своей цели: он сумел собрать вокруг себя городскую знать и начал открыто призывать к бунту против власти улана Кучака.
— Мы не чувствуем себя хозяевами на своей земле, — горячо говорил он на улицах и площадях. — Нами управляет крымчанин без роду без племени, который был взят Сююн-Бике на службу только из жалости! Надо прогнать его, и тогда мы сами станем хозяевами Казани!
Беда случилась в канун благословенного месяца Рамазан. Толпа разгневанных казанцев подступила к воротам ханского дворца и, размахивая над головами саблями, требовала справедливости.
— Смерть Кучаку! Смерть! — выл озлобленный люд.
В ворота ханского дворца летели камни, грозно звенело оружие, вокруг сделалось светло от зажженных факелов, и неровные блики огня большими рваными тенями падали на деревянные стены и башни.
— Смерть Кучаку! — толпа все более неистовствовала. — Он хочет предать смерти всех казанцев до единого, а город отдать крымскому хану!
— Он хочет сам сделаться казанским ханом! — кричали другие. — Он желает расправиться с Сююн-Бике и Утямыш-Гиреем, а затем занять их место!
Толпа разрасталась, становилась все более неудержимой и требовательной. А в ворота ханского дворца уже размеренно и сокрушительно стучался таран. В такт громкой команде на длинных ремнях раскачивалось многопудовое бревно и било по крепкому чугунному замку.
— И-раз!.. И-два!..
Крепкие дубовые доски едва сдерживали натиск, вот сейчас они не выдержат и разлетятся во все стороны.
— Пора! — скомандовал Кучак.
Ворота распахнулись, впуская во двор разгневанную толпу. Сейчас она разнесет ханский дворец и растопчет самого Кучака, который спокойно, скрестив руки на груди, встречал мятежников…
И тут в нападавших врезалась конница. На полированной стали сабель заплясал огонь факелов; кони, будто сорную траву, втаптывали копытами тела поверженных. Казанцы побежали, но их плетями и ятаганами загнали на ханский двор. Заскрипели ворота и закрылись, пленив взбунтовавшихся.
И тут в нападавших врезалась конница. На полированной стали сабель заплясал огонь факелов; кони, будто сорную траву, втаптывали копытами тела поверженных. Казанцы побежали, но их плетями и ятаганами загнали на ханский двор. Заскрипели ворота и закрылись, пленив взбунтовавшихся.
Навстречу мятежникам вышел улан Кучак.
— Вы хотели попасть сюда?! — дерзко спрашивал он у обреченных на смерть. — Так вот, вы здесь! Вы желали увидеть меня?! Вот он я!.. Перед вами! Вы хотели предать меня смерти?! Что ж… Убейте, если сможете!
Кучак осмотрел толпу казанцев — вчерашних друзей, нынешних врагов. Среди них были почтенные мурзы, которые заседали в Большом Диване; горожане, которых он видел впервые, но сумел, видно, чем-то прогневать; рабы, которые люто ненавидели его. Впрочем, все они тотчас перестали интересовать улана, он не любил заглядывать покойникам в лицо.
— Зачинщиков казнить! — повернулся Кучак спиной к обреченным.
— Среди них есть видные мурзы, — предупредил есаул дворцовой стражи.
Улан не ответил, только зло повернул голову в сторону слуги, и тот, знавший своего господина многие годы, ниже обычного склонил голову.
— Будет исполнено! — только и произнес он.
Восставших казанцев, в назидание другим, казнили на виду у всего города. Тихо и внешне безропотно наблюдали собравшиеся за жестокой работой палачей. На дощатый, срубленный на скорую руку и оттого скрипучий помост выводили каждого в отдельности.
— На колени! — грубо толкал мученика кто-нибудь из стражи.
И правоверный, шепча молитву, клал голову на дубовую колоду. Высокий одноглазый палач, передвигавшийся как-то боком, не спеша, словно прицеливаясь, подходил к очередной жертве и с размаху опускал окровавленное лезвие сабли на шейные позвонки несчастного.
А у помоста, надеясь на всепобеждающую силу Всевышнего, молился следующий.
Тишина была мертвой — не слышно было ни скорбящих вздохов, ни отчаянных криков. Молча, без просьб о пощаде, умирали карачи. И когда казнили последнего, казанцы разошлись так же угрюмо, как и собрались.
Прощание с Кучаком
Поздно ночью, когда жизнь в ханском дворце затихла до раннего утра, на женскую половину дворца уверенно перешагнул улан Кучак.
Бике еще не ложилась и в этот час при свете свечей что-то быстро писала.
— Ты не рада меня видеть, Сююн-Бике? — Кучак старался выглядеть удивленным. — Может, ты не ждала меня?
— Пока я ездила по святым местам, ты казнил многих видных карачей. Среди них были мурзы, чей род идет от самого Батыя.
Кучак сцепил на груди руки. «Еще неизвестно, кто здесь хозяин: я или эта заносчивая ханум!» — говорил весь его вид.
— Ах вот оно что!.. Теперь я, кажется, понимаю причину твоего неудовольствия. А известно ли тебе, бике, что все эти казненные карачи хотели бежать к твоему заклятому врагу Шах-Али? Я уберег тебя еще от одного предательства. Они подбивали на вероотступничество народ. Этих неразумных мурз следует держать на привязи, как непокорных коней, — крепко сжал улан в кулак пальцы.
— Ты позабыл, Кучак, что Казань — это не твой юрт. Казнями ты восстановил против себя казанцев, и теперь они ненавидят не только тебя, но и всех крымских эмиров, которые пришли нам на помощь.
Кучак нахмурился. Только казанской госпоже было позволительно разговаривать с ним в таком тоне.
— Ханум, я никогда не забываю того, что я крымчанин. Но народ нужно держать в строгости, иначе он возомнит себя господином.
— Ты ничего не понял, улан. Случись война — народ не захочет пойти за тобой.
Кучак вспылил:
— Позволь мне самому решать, что я должен делать, а чего нет!
— Ты забываешься, улан! — высоко подняла свой острый подбородок Сююн-Бике. — Мой сын Утямыш-Гирей — хан, я же его мать!
Вот и забурлила в ней кровь непобедимого Батыя. Где же та прежняя покорная женщина, которая едва ли не каждую ночь ласкала и целовала его?
— Да, я помню, — усмехнулся улан и вышел.
Кучак не бездействовал: в каждом письме, отправляемом в Крым, он просил новой помощи у хана.
Девлет-Гирей, получив очередное прошение от Кучака, хмуро улыбнулся:
— Понимаю, куда он клонит. Скоро он попросит меня, чтобы я посадил его на престол или в крайнем случае… помог жениться на Сююн-Бике. Вкус власти опьяняет!
Крымский хан не спешил отвечать Кучаку, который возомнил себя правителем казанского юрта. «А может быть, он захочет поспорить в могуществе и со мной, как в свое время Мамай спорил с Тохтамышем?»
Уши и глаза Девлет-Гирея, которые во множестве были в Казани, докладывали ему, что Кучака в городе ненавидят. И лучше всего сначала руками улана сместить Сююн-Бике, а потом будет легко убрать и ненавистного всем Кучака, и тогда на Казанской земле установится господство крымского хана.
Улан пришел по первому зову Сююн-Бике, смиренно склонив голову. Пусть она видит, что он — ее раб. Большие и сильные ладони, которые так недавно сладко ласкали Сююн-Бике, покоились у него на груди.
Казанская госпожа сидела на высоких, оранжевого цвета подушках; она слегка, как и подобает повелительнице, наклонила голову в сторону слуги.
— Ты знаешь, что о тебе говорит народ? — спросила бике.
— Да. Мне сказали, что мятежники ищут случая, чтобы убить меня, — безразлично отозвался Кучак, больше раздосадованный холодным тоном госпожи.
— Ты забыл, чему нас учат хадисы:[60] без доказательства вины и без верных свидетелей никого не подвергай наказанию! И еще там же сказано: не убивай жен и детей врагов своих! Сколько же раз ты перешел через это?
— Я должен был добиться повиновения! — посмел повысить голос улан. Кучак чувствовал, как в нем клокочет степная вольная кровь его предков. — Даже знатные карачи с радостью бегут к царю Ивану в услужение. Вчера ушел мурза Махмет… А Шах-Али, как рассказывают мне верные люди, расплачивается с правоверными гривнами!
Кучака на протяжении последних дней не оставляла одна и та же мысль. Поначалу он даже испугался своей смелости, потом научился существовать с ней рядом, а теперь решил, что это было подсказано ему свыше. «Не стоит затягивать, — решил улан, — иначе может быть поздно!»
— Сююн-Бике, — сделал Кучак шаг навстречу ханум, — я обещаю тебе, что расправлюсь со всеми своими и твоими врагами! Я укреплю ханство! Создам сильное войско! Мне обещал помочь и Девлет-Гирей. И я выбью царя Ивана с нашей земли!
Улан сделал еще один шаг. Теперь он стоял с Сююн-Бике совсем рядом. Оказывается, ее глаза могут менять цвет — теперь они были темно-карими. Ему даже показалось, что в них мелькнуло что-то особенное, быть может, то, что когда-то связало их обоих. Вот сейчас самое время заговорить о главном. Кучак присел рядом с любимой на мягкую подушку, взял ее тонкую, в дорогих золотых браслетах руку и продолжил:
— Но для этого ты должна стать моей женой!
Крымчанин умолк. Вот и сказано самое главное. Он смотрел в глаза женщины, подернутые легкой печалью, и ждал ответа. В комнате было тихо, а с базарной площади доносились голоса купцов, которые наперебой расхваливали свой товар — шелка и каменья. Ничто не могло изменить размеренное течение жизни.
Сююн-Бике вдруг засмеялась. И чем более веселой становилась она, тем мрачнее делался Кучак.
— Ты, наверно, пошутил! Чтобы я, дочь виднейшего ногайского мурзы и мать казанского хана, сделалась женой худородного крымского улана?! Меня не смогут понять ни в Казани, ни в Османской империи и даже в твоем Крыму! А что же я скажу казанцам? Они ненавидят тебя! — Сююн-Бике помолчала. — Ты красив… Но не более того!
Кучак продолжал сжимать руку женщины, не желая терять надежду:
— Мы вернем прежнюю славу Казанского ханства, какая была еще во времена Улу-Мухаммеда! Мы увеличим свое войско, закупим пушки и пищали у Сулеймана Законодателя! А в Казани вместо деревянных стен возведем каменные! Русь, как и в былые славные времена, заставим платить дань! Ханством же будем управлять вдвоем — ты и я! А когда у нас родится сын, то он унаследует все земли Казанского ханства!
Сююн-Бике выдернула руку из его ладоней:
— Мне больно, Кучак! Ты сжал мне пальцы! Но во главе Казанского ханства стоит Утямыш-Гирей — мой сын и сын Сафа-Гирея! Только он — законный наследник! Как же ты предполагаешь поступить с ним?
— Он может занять любой улус в Казанском ханстве. Будь моей женой, Сююн-Бике…
Лицо казанской госпожи сделалось серьезным.
— Кучак! Ты забыл, что Казань — это мой юрт! И Аллах навсегда связал меня с этими землями! — Сююн-Бике хлопнула в ладоши.
Осторожно ступая по мягким персидским коврам, вошла стража.
— Взять его! — указала ханум на улана. — И бросить в зиндан! А завтра казнить на базарной площади после полуденной молитвы.