— Не тужи, Шах-Али. Был ты царем казанским, станешь царем касимовским. Получишь этот город в кормление, как и прежде, а казанцев за твой позор мы накажем!
Поход в Крым в том году не состоялся. С Коломны государь повернул войско на Казань. Во главе туловцев,[30] копейников и мечников были поставлены опытный воевода Семен Микулинский и князь Василий Оболенский-Серебряный.
— Спасибо за доверие и ласку, государь, — скромно благодарил Микулинский. — Если бы еще твое слово в напутствие услышать.
Иван Васильевич не мог отказать знатному воеводе.
— Быть царской речи! — согласился самодержец.
И ближе к полудню все войско собралось перед великокняжеским шатром внимать мудрому государеву слову.
Наконец показался и сам Иван Васильевич. Высокий, обряженный в броню, на голове золоченый шелом. Кольчуга у государя легкая, но крепкая, а поверх — красный плащ, застегнутый на серебряную запону. Войско примолкло.
Иван Васильевич щипнул пальцами русую бородку и молвил крепкое слово:
— Дружина моя! На святое дело идете — казанцев лукавых бить! Православных из рабства избавлять. Послужите же мне верную службу, как когда-то служили отцу моему Василию Ивановичу. В долгу я буду перед вами, а земля Русская вам спасибо за то скажет. Не дерзите с воеводами, будьте послушны и покорны, как малые дети с отцом своим. Поплывете вы в ладьях к Казани, а к штурму не приступайте. Пусть же татары сначала вашу силу увидят и Москвы убоятся! Пусть же им в другой раз неповадно будет друзей государя позору предавать! А похвалю я еще князя Семена Микулинского, — государь перевел взгляд на воеводу. Тот едва заметно поклонился. — Умом он светел, лицом весел. Силен в мужестве и славен в победе. О ратных его доблестях не мне рассказывать, вы лучше знаете. С таким воеводой не пропадешь! Повоюйте же на казанской стороне и со славой домой возвращайтесь. А теперь… с Богом!
Забряцало железо, раздались звуки походных труб, и войско князя Микулинского со знаменами и хоругвями двинулось от Коломны по Казанской дороге.
Прибыли гонцы.
Один из них легко спешился и уверенно прошел в шатер хана, где тот восседал на высоких мягких подушках и слушал своего звездочета.
— О великий хан, — подполз гонец на коленях к ханскому ложу. — Войско урусского государя Ивана повернуло на Казань.
Девлет-Гирей поднялся с подушек и спросил звездочета:
— Загляни еще раз в расположение звезд! Посмотри, как мне лучше поступить — идти воевать Москву или послать улан к Казани?
Звездочет — высокий сухощавый старик — недолго колдовал над мудрыми рисунками, а потом, подняв узкие ладони к небу, произнес:
— Расположение звезд загадочное. Они советуют, чтобы ты не шел ни на Москву, ни на Казань, а направил свою тьму в противоположную сторону.
Девлет-Гирей некоторое время раздумывал. Что бы это могло значить? А потом согласно кивнул:
— Я знаю, что звезды подсказывают мне… Я сделаю так, как они велят! Я пойду войной на Кавказ! Что-то черкесский князь стал непочтителен к послам крымского хана!
Сафа-Гирей входил в Казань победителем. Следом за ним тянулся огромный караван из множества кибиток. Казань в ожидании замерла. Как же начнет новый хан свое правление? Начал он его казнями знатнейших карачей, осмелившихся когда-то пойти против воли хана.
Поход князя Микулинского
Дружина Семена Микулинского подступила к самым стенам Казани, и громкий звук походных труб был услышан в ханском дворце.
— Войско урусского царя под стенами города! Царь Иван подошел к Казани! — поднялся в городе переполох.
Казань спешно вооружалась, а рать Семена Микулинского, помахав издали хоругвями, засела в дубовой роще.
— Не время сейчас, — сказал воевода. — Крепки они за стенами. Выманить бы их да сразиться в чистом поле.
А вскоре, приказав свернуть лагерь, князь Микулинский затерялся в лесах казанской стороны. Не увидев на следующий день московской рати, Сафа-Гирей отправил за ней в погоню арского эмира Япанчу с многочисленным воинством.
Через неделю, заморив коней и измотав полки, Япанча понял, что разыскать Семена Микулинского будет трудно, и, разослав дозоры во все стороны, стал дожидаться вестей, расположившись лагерем близ Арска.
— Батюшка, — кричал стряпчий,[31] — как послал ты нас в дозор татар караулить, так я сразу на них и вышел. Из-за кустов я выглядываю, а там… батюшки святы, все войско татарово спит! Даже караулов нигде не выставили. Вот сейчас напасть бы на них, надолго бы они запомнили эту встречу.
Князь Микулинский не мог поверить в удачу. Дотошно переспрашивал стряпчего:
— Виданное ли это дело? Неужно все спят мертвецким сном?! И дозоров не выставили?
— Не выставили, батюшка, — волновался стряпчий.
— Западни бы не было… — колебался князь.
А потом, посовещавшись с воеводами правой и левой руки, понял, что дело верное.
— На коней! — коротко приказал он.
Через час дружина князя Микулинского подступила к лагерю Япанчи.
— Действительно спят… И постов нигде не видать, — не переставал удивляться воевода. И в сердце старого война вдруг осторожным ужом вползла жалость. — Не по-христиански это — сонных рубить. Сначала в трубы сыграйте, пусть пробудятся. Ну а потом… с Богом!
Рать Семена Микулинского замерла. Полки ждали барабанного боя. А когда послышалась быстрая дробь и зазвучали трубы, лес наполнился криками, свистом, и из чащи на войско Япанчи налетела конница.
Запоздало и испуганно зазвучали татарские трубы.
— Коли их! Руби! — раздавались возбужденные голоса. — За Христа! За веру!
На землю падали убитые и раненые. Разгоряченные и напуганные кони топтали поверженных людей, втаптывали в грязь бунчуки, лес наполнялся криками, плачем, мольбой о пощаде.
— В полон их! — кричал воевода.
Рубка переместилась ближе к шатру эмира, где он с небольшим отрядом сдерживал натиск урусов.
— К лесу! К лесу! — кричал Япанча, шаг за шагом отвоевывая спасительные аршины земли. И когда лес прочно заслонил его от вражьих стрел, он издал победный клич. Затем осмотрел свое поредевшее воинство и, холодея всем телом, спросил:
— Почему я не вижу среди вас моего сына?! Где он?!
— Эмир, будь справедлив, — осмелился есаул сказать правду. — Он остался прикрывать наш отход! Он спас всех нас…
Есаул не договорил. Острый кинжал раздвинул ребра и вошел в его грудь по самую рукоять. Изо рта есаула на желтый кафтан тонкой быстрой струйкой полилась кровь.
— О Аллах, спаси моего сына. — Старый эмир вытер кинжал и прикрыл в горе глаза.
Арский княжич уже не обращал внимания на крики — расстелив в шатре циновку, он стоял на коленях и отбивал поклоны. Распахнулся полог, и вошел рында князя Микулинского. Он вытащил меч и приблизился к юноше. А княжич, прикрыв глаза, продолжал молиться.
— Не трожь его, — опустилась ладонь воеводы Микулинского на плечо рынде. — Пускай своему богу помолится.
А когда были произнесены последние слова молитвы и раздался выдох: «Амин!» — юноша взглянул на вошедших, резким движением выхватил кинжал и вонзил его себе в живот.
— Алла! — был его последний крик. Потом он упал на бок и умер без стона.
— Гордый, — произнес князь. — Таких уважать надо. Кишки себе выпустил, чтобы в плен не попасть. Крещеным быть не желает!
Остатки татарского войска скрылись в густой чаще.
— Теперь уже не догнать, — заключил Семен Микулинский. — Для них лес — что дом родной.
Война или мир?
Семен Микулинский и Василий Оболенский возвращались в Москву с поднятыми головами. Везли Ивану Васильевичу весть о первой победе над строптивой Казанью.
Государь встретил воевод с лаской и щедро отсыпал из казны каждому из них серебра и злата. Досталась князьям и высшая награда — по шубе собольей с царского плеча.
А скоро из Казани в Москву прибыли послы просить мира.
Иван Васильевич встречал татар гордо. Сидел в тронном зале, в золоченом кафтане, крепкая рука сжимала скипетр. Надо напустить на казанцев страху, пусть помнят о русской мощи.
Послы же татаровы робеть не умели, еще их деды помнили времена, когда Москва платила дань Казанскому ханству. Не поклонившись Ивану Васильевичу, Нур-Али протянул грамоту от Сафа-Гирея.
— Читай! — велел государь стоявшему подле него окольничему[32] Адашеву.
Тот, расправив длинный свиток, принялся зачитывать:
— «Брат мой московский, царь Иван Васильевич. Долго ли нам держать зло друг на друга? Ведь наши ханства знали и лучшие времена, когда мы были добрыми соседями. А не заключить ли нам мир, и пусть послы наши вместо нас клятву дадут».
Иван Васильевич только и хмыкнул в жидкий ус.
— Ишь ты! Сам разбит, а спеси-то не умерил! Мира, стало быть, ему надо. И послы уж больно чопорно держатся. Может, помощь от Крыма ждут? Подумать нужно, может быть, чего и умыслили. А ты, — взглянул он на Адашева, — гони их пока на татаров двор, где мы послов держим. Пускай в Казань не отъезжают, может быть, и понадобятся еще!
А днем позже царь Иван учинил Думу, где с воеводами и боярами держал совет.
— Мира запросили казанцы. Как же нам быть? Может, прогнать послов с позором и всей землей на Казань обрушиться? — посмотрел он на чинно восседавших в собольих шубах да бобровых шапках бояр. Все степенные, бороды поглаживают важно.
Первым заговорил митрополит Макарий.
— Мира хотят, — в раздумье протянул старец, — видно, крепко припекло, если о мире стали заботиться. Наперед бы им думать, прежде чем на Русь с огнем шастать.
Бояре терпеливо внимали митрополиту. Тяжелы слова Господа Бога, что же святейший отец далее скажет?
— Крепко мы магометан наказали, долго они еще подвиг наш помнить будут. Христос давно нас зовет православных из беды выручать. Только вот что я вам хочу сказать… Не время еще нам с силой собираться. Русь сперва укрепить надо. Ну а уж потом всей землей Русской и навалиться на басурман. Принять бы надо мир, государь, от послов казанских.
Поднялся окольничий Алексей Адашев. Знатные бояре только переглянулись. Добродушием государя пользуется! Давно ли в Боярской думе, а уже поперед старейших спешит слово вымолвить. А ведь и чином не больно высок, и роду не знатного. Он да еще Иван Выродков, тоже из худородных, все норовят людей именитых подалее от государя задвинуть! Чем же они эдаким царя опоили, что только их он и желает слушать? Старые порядки им, дескать, не по нраву, по-новому Русь хотят переиначить! А Иван Васильевич во всем с ними советуется, во всем согласен, речи их слушает и добрые слова им говорит. Да и митрополит их сторону держит.
— Прав святейший отец, государь, — изрек Алексей Адашев, — сильна Русь, но против Казани сейчас пойти не может! Каждое княжество — что государство отдельное, дружину свою имеет и царю не подчиняется! Раздорами Русь слаба! Русские земли сначала бы объединить покрепче под единое начало, пусть бы всеми дружинами царь заправлял! И еще полков бы побольше, тех, что с пищалями ходить будут. Да пушек бы отлить, и поболее. Вот тогда и с татарами воевать можно.
Бояре между собой переглянулись. Молод да горяч! Земли, стало быть, объединить хочет. А земли ведь не только великого князя. От времен самого Рюрика всегда старейшим родам принадлежали!
— Хорошо, быть по-вашему. Будет мир с Казанью. А ты, Ивашка, — посмотрел государь на своего любимца думного дьяка Выродкова, — отпишешь грамоту Сафа-Гирею. И добавь… чтобы уговор соблюдал строго и русские земли не обижал. Мы тоже земли казанские трогать не станем.
Не дождавшись утра, послы хана выехали в Казань, спешили доставить Сафа-Гирею важный договор о мире.
Оставшись наедине с Иваном Васильевичем, митрополит наставлял молодого государя:
— Я тебе, Ванюша, вместо отца… И поэтому позволь поучить тебя немного. Казанское ханство должно пасть. Только тогда ты очистишься от грехов, когда православных из татарского полона выручишь!
Русь готовилась к войне. Боярин Иван Васильевич Шереметев да дьяк Иван Михайлович Выродков составили план присоединения государства Казанского.
Москва жила предстоящими переменами. Дворянин Пересветов в своих посланиях к государю призывал его встать во главе русской армии по примеру султана Мухаммеда Второго Завоевателя. А также создать отборное войско из двадцати тысяч отроков по образцу Турции. «У них же янычары, а у нас царев полк будет!»
Крепчала Русь. Скоро были отлиты пушки, собран стрелецкий полк.
А по первой проталине в Москву заявился гонец и, ступив в сени государевых палат, срывающимся от волнения голосом молвил прямо с порога:
— Сафа-Гирей умер! Хан казанский!
Макарий, находившийся здесь же, важно изрек:
— Слышит Христос наши молитвы. Наказал супостата. Теперь и Русь вздохнет облегченно, нам же мешкать не следует и с воинством к Казани идти надо! — Митрополит повернулся к гонцу: — Как же он помер-то?
Гонец, простоватый малый, почесал затылок пятерней, а потом, пожав широкими плечами, отвечал:
— Да шут его знает! Разное в Казани сказывают! Но больше всего говорят, что когда возвращался от тестя своего, то дюже пьян был! Молочной водки перепился. А как умываться стал, так об умывальник виском и стукнулся. Поскользнулся спьяну! Сказывают, что целую ночь в горячке маялся, а наутро и помер.
Митрополита поддержал Адашев:
— Нам бы, Иван Васильевич, войско на Казань двигать, пока они нового хана не выбрали.
Завещание
Тихо заскрипела чугунная дверь, и на вошедшего из глубин подземелья дохнуло стойкой сыростью. Новый узник был молод, правильные черты лица обрамляла курчавая бородка. Вошедший подобрал в горсть полы богатого халата и голосом, полным тоски, обратился к сидящим в мрачном помещении людям:
— Где же я?
Печально покачав головой, на эту боль отозвался ветхий старик:
— Ты в зиндане смертников, сынок. Завтра утром нам всем предстоит держать ответ перед Аллахом.
— Боже всемилостивый, — вырвался из груди новичка стон. — За что же?! Вот она, благодарность!
— А кто ты, милейший?
— Еще сегодня утром я был толмачом[33] великого хана.
И опять в сожалении закачалась голова старика:
— Несчастный… Видно, ты невольно прикоснулся к тайнам избранных.
Казанский хан Сафа-Гирей еще дышал. Сююн-Бике, старшая из четырех его жен, склонилась над мужем. Словно почувствовав близость любимой женщины, хан открыл глаза. Они ничего не выражали и были устремлены под самые своды, откуда снисходила воля Всевышнего.
Сююн-Бике ласково провела ладонями по волосам умирающего. Красивое лицо хана сделалось суровее, черты лица проступили резче.
В комнате вдруг потемнело, это тучи заслонили солнце. Через узкое, словно бойница, окно опочивальни хана едва пробивался дневной свет. Постель Сафа-Гирея накрыл мрак, и присутствующие здесь мурзы и эмиры уже с трудом различали его фигуру, вытянувшуюся на ложе.
— Я еще живой! Пусть будет свет! — бросил Сафа-Гирей.
Его голос был неожиданно тверд. Карачи переглянулись. Именно этот голос отправлял на казнь и объявлял войны.
— Солнце зашло за тучи, повелитель, и скоро в твоих покоях опять появится свет, — спокойно произнесла Сююн-Бике.
— Это не солнце, мое сокровище… Это зашли за тучи мои последние дни, которые я живу на этой грешной земле. Ты всегда понимала меня, Сююн-Бике, больше всех моих жен. Я хотел видеть тебя, и ты пришла. — Голос правителя потеплел, и карачи, знавшие хана не первый год, удивились еще раз. Оказывается, Сафа-Гирей может не только посылать на смерть, но и быть нежным и любящим мужем.
Солнце выбралось из-за туч, комнату осветило, и собравшиеся опять увидели поверженного болезнью властелина.
— Я хочу поведать последнюю волю.
Стоявший у изголовья хана Кулшериф, его духовник, наклонился к желтому лицу умирающего. Сафа-Гирей увидел прямо над собой старика с седой ухоженной бородкой. «Вот кто нас всех переживет», — подумалось хану, и легкая улыбка коснулась его губ. Чалма сеида качнулась, словно гнездо большой птицы на ветру. «А ведь он меня вдвое старше. Крепок аксакал… Несправедлив Аллах к своим правоверным, да простит он меня за мои грешные мысли».
— Карачи готовы выслушать последнюю волю своего хана, — смиренно отвечал сеид.
— Выпустить на волю всех!.. Пусть зинданы будут пусты! Порой я был несправедлив и казнил безвинных. Хочу перед смертью искупить этот грех.
— Среди них немало врагов ханства, — осмелился возразить Кулшериф.
— Я хочу, чтобы освободили и приговоренных к смерти, — настаивал Сафа.
Сеид слегка наклонил голову:
— Воля хана будет исполнена.
— А теперь позвать ко мне звездочета.
Об этой слабости Сафа-Гирея знали все. Хан пытался подражать султану Сулейману даже в малом, вот поэтому он завел при дворе звездочета и без его совета не приступал к делам. Только звезды определяли — казнит он завтра или милует, объявит войну или с почетом примет посла недружественного государства.
— Он здесь, великий хан, — мягким голосом откликнулся Кулшериф.
Вперед вышел невысокий человек в темной одежде и упал на колени перед умирающим. Ему было о чем тосковать — с уходом великого правителя из этого мира терялась и его власть, и неизвестно, как встретит он день завтрашний. Люди завистливы, и слишком близкий к хану звездочет успел нажить врагов.
— Много ли мне еще дней отпущено Аллахом на этой грешной земле? О чем на этот раз говорят звезды?.. Почему ты молчишь, звездочет?..