– Соседка, – ответила Алиса. – У вас тоже света нет?
– Кто? – Видимо, хозяйка квартиры пыталась разглядеть, кто стоит за дверью.
– Соседка я. Сестра Марины. Из сорок шестой.
– А, – неопределенно ответили из-за двери.
– У вас тоже света нет?
– Нет.
– И… как долго не будет?
– Откуда мне знать? Звоните в аварийку, если так волнует.
– А какой теле… – Громкое шарканье удаляющихся шагов не дало Алисе договорить.
Она вздохнула. Ну вот. А говорили, что в маленьких городках все друг другу помогают.
Вернувшись в квартиру, она с тяжелым сердцем медленно, одну за одной, потушила все конфорки. Она бы с большим удовольствием так и осталась сидеть здесь, на кухне, наблюдая за этими неверными синими огоньками – какой-никакой да свет! – но прекрасно понимала, что рано или поздно ее одолеет сон. И не дай бог, погаснет какая-нибудь из конфорок! Ее воображение слишком хорошо живописало все ужасы последствий взрыва газа или картины мирно угоревших трупов, чтобы заставить Алису согласиться на темноту.
И она согласилась.
Затем на ощупь, пару раз все-таки запнувшись о плинтус и больно приложившись локтем об угол, она добралась до своей комнаты, порадовавшись что успела расстелить диван до того, как угнездиться на нем с книгой.
И тут в дверь поскреблись. Тихо-тихо. Вкрадчиво. Просительно.
Алиса прислушалась.
Скреб повторился.
Это не было похоже на то, как пытаются подобрать ключ, вставляя болванки в замочную скважину, нет. И на то, как царапают дверь, чтобы начертить на ней что-то неприличное, – тоже нет. Это было скрежетание живого о неживое. Кто-то – кто-то! – очень хотел попасть в эту квартиру и заявлял о своем намерении.
Алиса вжалась в угол дивана, свернувшись калачиком и натянув вторую простыню, служившую одеялом, практически до глаз.
«Скреб-скреб…» – снова вкрадчиво и в то же время требовательно донеслось от двери.
Может быть, кошка? Да-да, конечно же! Кошка! Кто-то впустил ее в подъезд – или же, наоборот, она выскочила из какой-то из квартир, пока хозяйка выносила мусор, – и теперь ищет, где бы притулиться.
Алиса с облегчением вздохнула. Она бы даже рассмеялась – если бы не боялась разбудить Кирюшу.
«Скреб-скреб».
Будь свет, она бы даже и открыла дверь, приютила кошака хотя бы на ночь, но…
«Скре-е-е-еб», – на этот раз скрежет был долгим, невозможно долгим. Словно кто-то вел когтями от самого верха двери до самого низа.
И это точно была не кошка.
Алиса откинула простыню и на негнущихся, враз ставших ватными ногах проковыляла к двери. Если бы не Кирюша, она бы и шагу не сделала.
– Кто там? – спросила она неожиданно осипшим голосом.
– Соседка, – прошелестели в ответ. – У вас тоже света нет?
Алиса протянула руку, чтобы открыть задвижку: уж она-то будет повоспитаннее этой грубиянки из сорок седьмой! Ее пальцы коснулись металла – странно теплого, почти горячего.
– Соседка я… – повторили на площадке.
– Да, сейчас… – задвижка не поддавалась, и Алиса, поднатужившись, потянула дверь чуть вверх. В ноздри ударил запах мокрой бумаги, гнилой травы и скисшего борща.
– Сестра Марины…
Алиса вздрогнула. Пальцы соскользнули с задвижки.
– Из сорок шестой…
Алиса, затаив дыхание, сделала шаг назад. Сердце гулко колотилось где-то в горле, пульсировало в висках.
– У вас тоже света нет?
Она сделала еще шаг, потом еще и еще – пока не прижалась спиной к стене. А затем медленно сползла на пол, не отрывая взгляда от того места в плотной черноте, где должна была находиться дверь.
– И… как долго не будет? – То, что стояло там, старательно выговаривало фразы, подражая Алисе даже в паузах.
– А какой теле…
Алиса разрыдалась.
Она сидела на полу, обхватив плечи руками, трясясь мелкой дрожью и беззвучно – от ужаса перехватывало горло – рыдала.
А в дверь все скреблись и скреблись, повторяя по кругу одни и те же запомнившиеся фразы.
* * *Кирюша нашел ее рано утром, свернувшуюся в клубок и тупо уставившуюся на входную дверь.
Ему пришлось долго трясти ее за плечо, дергать за нос и щипать за уши, прежде чем она стала говорить. К счастью, он был слишком мал, чтобы испугаться ее невидящего взгляда или трясущихся губ.
– Тетлис, вы плюнули, – сказал он, вытирая пальцем струйку слюны, стекающую у нее из уголка рта.
Наверное, именно это невинное и такое простое действие привело ее в чувство вернее, чем любые биения по щекам или уговоры. Алиса моргнула. Мысли, которые пребывали в мертвенном оцепенении, зашевелились – словно капля воды упала на высохшую землю.
– Да-да, Киюшь, – пробормотала она, еле двигая онемевшим языком. – Да-да, я пьесто уснула.
Как только она более-менее пришла в себя – то есть перестала заикаться, трястись и вздрагивать от каждого звука, – то позвонила Олегу.
Первые два раза она так и не дождалась ответа, а на третий звонок был сброшен.
«У меня Дашка ревнивая», – вспомнила она.
Четвертую попытку Алиса делать не стала.
– Тетьлис, – Кирюша переминался с ноги на ногу. – Тетьлис, мы когда гулять пойдем?
Алиса перевела на него невидящие глаза.
– Сейчас, – хрипло ответила она. – Пять минут. Пока собери игрушки.
Нож она выбирала тщательно, перебирая пальцами по лезвию и взвешивая на руке. Тесак не пойдет. Конечно, он удобен – наверное, удобен, ведь ей еще никогда не приходилось рубить или резать человека, – но его никак не спрятать ни в сумочке, ни тем более в кармане. Алиса уже видела воочию, как за ней по пятам идет маньяк-детоубийца, – и так же воочию представляла, как она будет наносить ему удар за ударом, удар за ударом… Нож для рыбы? Он легкий, да… Но слишком длинное и тонкое лезвие, тяжело спрятать, порвет ткань. Да и при ударе может сломаться… Ее не смущало то, что она не могла заставить себя даже бросить в кипящую воду живых раков или отчекрыжить голову свежепойманной рыбе, – этот выбор ножей был скорее ритуалом, нежели действительно подбором оружия, но она об этом не задумывалась.
Наконец, Алиса остановилась на небольшом универсальном ножике, судя по всему, самом старом из всех на этой кухне. Его потемневшая от времени и вспучившаяся от воды деревянная ручка удобно легла в ладонь, а источенное лезвие остро блеснуло – и Алиса сделала несколько колющих движений, от живота вверх.
– Тетьли-и-ис! – прокричал из коридора Кирюша.
– Ща-ас! – отозвалась она, аккуратно заворачивая лезвие в старую газету.
Одеваясь на прогулку, Кирюша что-то весело щебетал, не выпуская из рук полюбившуюся музыкальную коробочку. Алиса автоматически натянула на него джинсовые шорты и какую-то розовую майку, подозрительно похожую на одну из Маринкиных. Но племянник не возражал.
Мятая и невыспавшаяся соседка из сорок седьмой, стоя на пороге квартиры, громко ругалась на кого-то, провонявшего всю площадку прелой ветошью и гнилыми овощами.
* * *Колобок, неловко покачиваясь и рыгая протухшим пивом, сунул ей листовку. Алиса тупо воззрилась на красочное приглашение на новогоднюю елку. Ее мысли были заняты совершенно иным. Что-то тяжело ворочалось в них, вызывая смутный страх и нехорошие подозрения.
«Олег», – вдруг всплыло на поверхности этой мысленной глины.
«Олег», – вылепился и оформился голем осознания.
Не может быть.
Алиса похолодела. По спине побежали мурашки, листовка выскользнула из вспотевших ладоней.
Олег!
Вот откуда он так хорошо знает все эти истории – вплоть до мелочей. И дело вовсе не в маленьком городке и слухах, нет… Олег! Это он – тот самый маньяк! Он втерся в доверие, заболтал, обаял – и все это время подкрадывался к ней, чтобы украсть Кирюшу!
А Тася? Кто такая Тася? Действительно ли это его дочь – или просто несчастный украденный когда-то ребенок? Девочка не разговаривает – и может быть, дело не в стеснении, а в шоке? Отрезанном языке?
Зато какая психологическая ловушка! Одинокий мужчина с ребенком! Любая дама растает от умиления и нежности, ослепленная пухлощеким карапузом… И нет никакой ревнивой Даши. Просто он не хочет привязываться к потенциальным жертвам!
Алису затрясло.
Нужно срочно бежать в полицию! Хватать Кирюшу, бежать в полицию – и просить, умолять, чтобы им дали пересидеть где-нибудь, пока Олега не поймают. Где угодно, даже в пустом кабинете, она как-нибудь заболтает и уговорит Кирюшу, что это всего лишь такая игра!
Она повернулась к племяннику, который сосредоточенно расковыривал находящуюся уже на последнем издыхании музыкальную коробочку…
…пять минут назад сосредоточенно расковыривал.
– Кирюша! – истошно завопила Алиса, тупо глядя на одиноко валявшуюся на песке палочку.
– Кирюша! – истошно завопила Алиса, тупо глядя на одиноко валявшуюся на песке палочку.
– Кирю-ю-ю-ю-ша!!
Она металась по дорожкам парка, спотыкаясь, падая, поднимаясь вновь, отплевываясь залепившим лицо и смешивающимся с кровью из расцарапанных щек песком.
Матери созывали к себе детей, хватали за руки, прижимали к груди – и провожали ее взглядами, в которых смешивался ужас и тайное облегчение: не их. Не они. В этот раз – не они. Уйди-уйди, беда, минуй нас, перейди на других.
– Кирюшагхррр! – Осипший голос срывался.
Язык онемел, прикушенный клацавшими зубами, губы еле шевелились. Она нарезала круги, снова и снова возвращаясь к тому месту, где так страшно и внезапно потеряла ребенка, – в надежде, что тот всего лишь опрометчиво отошел в кустики или погнался за голубем и вот-вот вернется, с виноватым видом и растерянный.
Но нет.
Только пустой песок, взрытый ее шагами.
– Та-та, та-та, та-та-та! – вдруг знакомо пропиликало в кустах.
Алиса, обдирая руки и не обращая внимания на хлеставшие по лицу ветки, бросилась на звук. И издала вопль отчаяния и боли, когда поняла, что ошиблась.
В кустах копошился давешний колобок. Он стоял спиной к Алисе, неуклюже расставив короткие толстые ноги, суча руками где-то в районе паха. Воняло застарелой мочой, спертым потом и перегноем.
Алиса стыдливо отвела взгляд, автоматически бормоча какие-то извинения.
– Пред-ставь-те-се-бе-пред-ставь-те-се-бе, – вдруг пропиликало из-за… из?.. колобка.
Алиса застыла в ужасе, не веря своим ушам. Перед глазами пролетели самые страшные картинки – изнасилованный, изуродованный, расчлененный Кирюша – горло свело каменной судорогой, ноги подкосились, но уже через секунду она метнулась к колобку, оббежала…
…и замерла, с хрипом сглатывая вязкую, внезапно ставшей обжигающе горячей слюну.
Нарисованное лицо с круглыми глазами и бездумно осклабившимся ртом исказилось, расплылось, потекло. Огромное круглое туловище было разорвано, прорезано, взрыто чем-то раскрытым, раззявленным, напоминающим мокнущую язву или гниющую вагину. Оттуда смердело гнилью, плесенью, болезнью, смертью – всем тем, что преследовало Алису эти дни. А еще оттуда торчали дергающиеся детские ножки.
– По-то-м приш-ла ля-гу-у-у-ухрррр, – простонало из колобка.
По разрыву пробежала мелкая рябь, и с глухим чмоканьем он затянулся. Алисе снова зловеще улыбалась бесстрастная рожа.
Взвизгнув, Алиса выхватила из сумки нож, резким движением стряхнула импровизированные газетные ножны – и нанесла удар. От живота вверх.
Колобок взвыл. Визгливо, пронзительно, не по-человечески.
– Аааа! – заорала ему в ответ Алиса и снова ударила ножом.
Вой сменился на клекот.
Колобок замахал руками, и в воздух веером взлетели листовки. Разноцветные, разного размера, из разных магазинов и салонов; старые и новые, кое-где просто пустые белые листы бумаги, они осыпали Алису шуршащим, острым, болезненно царапающим дождем.
Алиса ударила еще и еще. Еще и еще. От живота вверх, вспарывая упругое нечто.
Костюм – это же костюм, да? костюм? это же не может быть не… – с хрустом разошелся. Алиса ожидала чего угодно – поролона, мятых тряпок, – но только не волны густой, комковатой слизи, которая выплеснулась из разреза и окатила ей ноги.
Лодыжки дико защипало, словно на них попала кислота. Алиса отскочила назад, держа нож в занесенной руке и не в состоянии отвести взгляд от разреза.
Где копошилось что-то розовато-синее и откуда доносилась песенка про кузнечика.
А еще через минуту она завопила и бросилась голыми руками вычерпывать, вытягивать, доставать это розовато-синее.
Ее схватили за плечи крепкие мужские руки, оттаскивая назад, а она упиралась, вырывалась, но в конце концов не удержалась на ногах и повалилась навзничь. Сразу стали выворачивать кисть, пытаясь выхватить нож, и ей показалось, что перед глазами мелькнуло искаженное ужасом и удивлением лицо Олега, но тут же затерялось среди других, чужих, но не менее напуганных.
– Там! – набрав воздух в легкие, заорала она, семеня ногами. – Там! Ки-и-ирю…
Воздуха не хватило, и она закашлялась, пытаясь всем телом – руками, ногами, подбородком – указать в сторону чудовища.
Видимо, кто-то проследил глазами или случайно бросил взгляд, а может быть, и опрометчиво кинулся помогать той твари – потому что раздался дикий, отчаянный вопль.
Руки, держащие Алису, разжались.
Она прижимала к себе всхлипывающего Кирюшу, перебирая пальцами, торопливо снимала с него едкую, жгущуюся слизь – а перед ней мужики руками, ногами и палками били, колотили, мутузили, мяли тварь, когда-то прикидывавшуюся рекламным колобком, поднимали брызги крови, слизи, раскидывали ошметки плоти.
Тело твари уже сдулось и обвисло, разверзшись, как диковинный, сочащийся вонючими соками, пульсирующий кожистый цветок. Его требуха вывернулась на траву, перемешанная с замусоленными тряпичными лохмотьями, пластмассовыми кругляшками пуговиц и молочно-белыми, словно фарфоровыми, косточками, нестерпимо маленькими и тонкими, от взгляда на которые горько щемило сердце.
Какой-то мужчина, издав истошный вопль боли, прижимал к груди что-то до невозможности изуродованное и неузнаваемое. Из его горстей свисало длинное, сизо-багровое, гибкое, как щупальце, бескостное, с изъеденным, словно кислотой, зеленым сандаликом на конце. Мужчина выл и раскачивался, целуя свою жуткую ношу, вымазывая лицо в слизи и крови.
Вдруг из смердящей кучи вырвалась черная, тонкопалая, гибкая тень.
– Соседка я!.. – раздался из ее глубин визг.
Тень металась в тесном кругу, вздымая руки вверх то ли в отчаянии, то ли в жесте поражения, то ли в последней молитве своему жуткому кровожадному богу.
Менялись голоса, утекали в небо вместе с удушающим гнилостным смрадом фразы:
– Открой… Мама пришла… Ключи забыла… Я тебе что-то дам… Когда свет будет…
Толпа мужчин – как единый организм, как многорукое, десятиглавое существо из старых мифов – молча и синхронно двигалась, поднимая руки и опуская их с утробным вздохом. Что-то хрипело и хлюпало у их ног, чавкало и хрустело, а люди убивали эти звуки, убивали то, что породило их, убивали упорно и упрямо, в тяжелом, мертвом молчании. Они вершили свой страшный суд – и никто не мог им помешать.
– А лягушке брюшко зашьют? – вдруг спросил Кирюша.
Алиса не ответила.
Анатолий Уманский Америка
Колоши напали зимним утром, когда над стенами форта забрезжил серый рассвет, а часовые, грезившие о теплых постелях, сделались невнимательны. Бесшумно ступая по мягкому снегу, возникли из леса звероголовые тени и, крадучись, припустили к бревенчатой стене крепости.
Сонную тишину нарушил свист, и в глазу одного из часовых внезапно выросло дрожащее древко стрелы. Он рухнул со стены, однако, падая, успел нажать на спусковой крючок винтовки, и треск выстрела немедленно привел в чувство остальных. Звонко грянул набатный колокол, разразились лаем собаки, и, когда индейцы выскочили из-за деревьев и бросились к стенам форта, их встретил мощный ружейный залп со стен и блокгаузов.
Колоши, в отличие от всех прочих туземцев, обращались с ружьями ничуть не хуже русских стрелков и превосходно владели луками; воины, укрывшиеся за деревьями, обрушили на защитников форта град стрел и немало проредили их ряды. В ответ рявкнули хором пушки, и ядра с воем полетели в лес. На миг наступила оглушающая тишина, а потом раздался рев и к небу взметнулись четыре столба земли вперемешку с тающим снегом. Сосны с треском рушились наземь, некоторые занялись пламенем, но гул огня заглушили дикие вопли индейцев.
Тем временем ударный отряд уже забрасывал на частокол веревки с длинными крючьями. Индейцы с кошачьей ловкостью полезли наверх. Русские, не успевая перезаряжать винтовки, били нападающих прикладами в скрытые звериными масками лица, кололи штыками, пытаясь пробить их легкие деревянные доспехи, сбрасывали со стен и тут же валились сами, сраженные стрелами и пулями.
К тому времени, как из казарм подоспели оставшиеся офицеры, индейцы уже расправились с последним часовым. Они влезали на стены и сыпались во двор, размахивая винтовками, копьями и топорами.
Из домов, кто в чем был, уже бежали с ружьями промысловики и алеуты. По пришельцам открыли огонь, и тут уже краснокожим пришлось несладко: пули с легкостью пробивали их деревянные панцири. Индейцы падали и корчились, пятная кровью утоптанный снег, но некоторые все равно остервенело ползли вперед. Избежавшие пуль воины врезались в защитников форта, некоторые тут же с воем повисли на штыках, боевые топоры и тяжелые палицы разили направо и налево, рассекая шеи, раскраивая черепа.