– Знаю, – сказала Надежда. – Я была на войне.
Но это ничего не говорило трепангам, у которых давно не было войн.
Трепанги тоже не теряли времени даром. Они сделали такие палки, которыми надо дотронуться до глупышки – и он выключается. Палку дали Надежде. Она должна была идти впереди и открывать двери.
Два трепанга пошли за ней следом. Два других поспешили, поползли, подпрыгивая, наверх, где тоже было отделение с какими-то машинами, как капитанский мостик на пароходе, только без окон.
– Три двери, – повторял трепанг. – Но за последней дверью, возможно, не будет воздуха. Или будет не такой, как в нашем отделении. Сразу не входи. Подождем, пока наполнится. Ясно?
Трепанги всегда говорили ясно, они очень старались, чтобы Надежда понимала их приказы и просьбы. За первой дверью Надежда как-то была. Помнила, что там широкий проход и по стенам стоят запасные глупышки. Как мертвые. Трепанги сказали ей, что там глупышки подзаряжаются, отдыхают. Почему она туда попала и когда это было – Надежда не помнила. Но коридор с мертвыми глупышками в нишах запомнился отчетливо.
– Они тебя не тронут, – сказал Дола.
– Не успокаивай, – сказала Надежда.
– Только не рискуй. Без тебя нам не выбраться. Помни это.
– Отлично помню. Не волнуйся.
Надежда провела ладонью по квадрату в стене, и дверь отошла в сторону. В том коридоре был странный запах, сладкий и в то же время горелый. Все ниши были заняты.
– Им приходится теперь дольше подзаряжаться, – сказал Дола, ползший сзади. – Ты видела, что их меньше стало в наших отсеках?
– Да, заметила, – сказала Надежда. – Не забыть бы взять шарики.
– Шарики?
– Я о них говорила.
– Осторожнее!
Один из глупышек вдруг резко выскочил из ниши и поехал к ним, собираясь загородить дорогу и, может, отогнать их обратно. Глупышка спешил устранить непорядок.
– Быстрее, – сказал Дола. – Быстрее.
Надежда побежала вперед и постаралась перепрыгнуть через глупышку, бросившегося к ней под ноги.
Но глупышка – как это она забыла? – тоже подпрыгнул и ударил ее током. К счастью, несильно. Наверно, сам не успел подзарядиться. Надежда упала на колени и выронила палку. Ушиблась больно и даже охнула. Ноги у нее были уже не те, что несколько лет назад. Она ведь в техникуме играла в волейбол. За «Медик». Второе место в Ярославле. Только это было очень давно.
Глупышку остановил Дола, который тоже имел такую же палку, как у Надежды, только покороче.
– Что с тобой? – спросил он. Голос у трепанга шипящий, без всякого выражения, но по ощущению в голове Надежда поняла, как он волнуется.
– Ничего, – сказала Надежда, поднимаясь и заставляя себя забыть о боли. – Пошли дальше.
До следующей двери было шагов двадцать. Еще один глупышка стал вылезать из ниши, но делал он это медленно.
– Машина уже получила сигнал, – сказал Дола. – Они с ней связаны.
Надежда добежала, ковыляя, до двери, но квадрата на нужном месте не оказалось.
– Я не знаю, как открыть, – сказала она.
Сзади было тихо.
Она оглянулась. Дола стоял неподвижно. Второй трепанг отбивался палочкой от трех глупышек сразу.
– Скорее, – сказал наконец Дола.
– Может, есть другой путь? – спросила Надежда, чувствуя, как у нее холодеют руки. – Эту дверь нам не открыть.
– Другого пути нет, – сказал Дола, и голос его шептал, шелестел откуда-то снизу, издалека. Дверь была заперта надежно.
Еще глупышки, другие, вялые, медленные, выползали из ниш, и казалось, что на трепанга надвигается стадо слишком больших божьих коровок.
И в этот момент дверь открылась сама. Распахнулась резко, так что Надежда еле успела отпрыгнуть в сторону, потому что почувствовала, что дверь открывается неспроста. Так вбегает домой хозяин, подозревающий, что к нему забрались воры.
Дола тоже успел отпрыгнуть в сторону. Трепанги умеют иногда прыгать довольно резко.
Из двери выскочил глупышка, которого Надежда никогда раньше не видела. Он был чуть ли не с нее ростом и скорее был похож на шар, а не на черепашку, как прочие. У него было три членистые руки, и он громко, угрожающе жужжал, словно хотел распугать тех, кто осмелился зайти в неположенное место.
Откуда-то вырвалось пламя и пролетело, заполняя коридор, совсем рядом с Надеждой, и она ощутила его обжигающую близость. Она зажмурилась и не увидела, как Дола успел, подобрав палку, остановить глупышку, заставить его замереть. Хоть и было поздно.
Черепашки, толпившиеся в дальнем конце коридора, уже потемнели, словно обуглились, а второй трепанг, который сдерживал их и не успел отскочить, когда открылась дверь, превратился в кучку пепла на полу.
Все это Надежда видела как во сне, словно ее не касались ни опасность, ни смерть. Она понимала, что ее дело – пройти за вторую дверь, потому что дверь может закрыться, и тогда все, ради чего погибли Баль и этот трепанг, окажется бессмысленным и ненужным.
За второй дверью оказался круглый зал, словно верхняя половина шара. Они успели вовремя. К двери уже катился второй большой глупышка. Дола успел броситься к нему и обезвредить раньше, чем тот начал действовать.
Перед Надеждой было несколько дверей, совершенно одинаковых, и она обернулась к Доле, чтобы он сказал, куда идти дальше.
Тот уже спешил вперед и быстро, изгибаясь, как испуганная гусеница, высоко поднимая спину, пополз мимо дверей, на какую-то долю секунды останавливаясь перед каждой и словно вынюхивая, что за ней находится.
– Здесь, – сказал он. – Ищи, как войти.
Надежда уже стояла рядом. Эта дверь также была без запора. И какое-то тупое отчаяние овладело Надеждой. Она тогда просто толкнула дверь рукой, и та, словно ждала этого, провалилась вниз.
Они были перед Машиной. Перед хозяином корабля, перед тем, кто отдавал приказы спускаться на чужие планеты и забирать все, что попадется, перед тем, кто поддерживал на корабле порядок, кормил, наказывал и хранил его пленников и добычу.
Машина оказалась просто стеной с множеством окошек и разноцветных лампочек, серых и голубых плиток и рукоятей. Это была Машина, и ничего более. Она удивила Надежду. Нет, не разочаровала, а удивила, потому что за годы, проведенные здесь, Надежда много раз пыталась представить себе хозяина корабля и наделяла его множеством страшных черт. Но именно безликость Машины ей никогда не приходила в голову.
Маленький глупышка, который сидел где-то высоко на машине, соскользнул вниз и покатился к ним. Надежда хотела ткнуть его палкой, но палка была у Долы, и тот пополз навстречу глупышке и остановил его.
– Что дальше? – спросила Надежда, переводя дух. Ее юбка, сшитая из найденной на корабле материи, похожей на клеенку, распоролась на коленях и замаралась кровью – оказывается, она сильно расшиблась, когда прыгала через глупышку.
Дола не ответил. Он уже стоял перед Машиной и крутил своей червяковой головкой, разглядывая ее.
Что-то щелкнуло, словно от взгляда Долы, и зал наполнился громким прерывистым шипением. Надежда отпрянула, но тут же догадалась, что это голос другого трепанга.
– Все в порядке, – сказал тогда Дола. – Посади меня вот сюда. Я поверну эту ручку.
Надежда посадила его повыше, и он сделал что-то в Машине.
– Наши, – сказал Дола, уже опустившись снова на пол и проползая вдоль Машины, – на центральном пульте. Если все будет в порядке, мы сможем управлять кораблем.
Дола прислушивался к шипению, которое исходило из черного круга – видно, какого-то переговорного устройства, и говорил Надежде, что надо сделать, если сам не мог дотянуться до того или иного рычага или кнопки. И Надежда вдруг поняла, что они находятся в машинном отделении парохода и капитан со своего мостика отдает им приказания: «Тихий ход, полный ход». И скоро они поедут дальше, домой.
И ее охватила странная, сладкая усталость. Ноги отказались ее держать. Она села на пол и сказала Доле:
– Я отдохну немножко.
– Хорошо, – сказал Дола, прислушиваясь к словам своих товарищей с капитанского мостика.
– Я отдохну, а потом буду тебе помогать.
– Они пытаются перевести корабль на ручное управление, – сказал ей Дола через некоторое время, и голос его донесся издалека-издалека.
И тут же Дола вскрикнул. Она никогда не слышала, чтобы трепанги кричали. Что-то случилось такое, что заставило его сильно испугаться.
Огоньки на лице Машины гасли один за другим, перемигиваясь все слабее, будто прощались друг с дружкой.
Шипение из репродуктора превратилось в слабый визг, и Дола выкрикивал какие-то отдельные звуки, которые не могли иметь смысла, но все же имели.
– Быстро, – сказал Дола. – К катеру.
Чего-то они не учли. В Машине, на вид покорившейся восставшим пленникам, сохранились клеточки, которые приказали ей остановиться, умереть, лишь бы не служить другим, чужим.
Надежда поднялась на ноги, чувствуя, как Дола толкает ее, торопит, но никак не могла должным образом испугаться – все ее тело продолжало цепляться за спасительную мысль: «Все кончилось, все хорошо, теперь мы поедем домой».
Надежда поднялась на ноги, чувствуя, как Дола толкает ее, торопит, но никак не могла должным образом испугаться – все ее тело продолжало цепляться за спасительную мысль: «Все кончилось, все хорошо, теперь мы поедем домой».
И даже когда она бежала за Долой по коридору, мимо обожженных глупышек, даже когда они выскочили наружу и Дола велел ей скорее сносить к катеру еду и какие-то круглые, тяжелые предметы вроде морских мин, помогая ей при этом, она продолжала убаюкивать себя мыслью, что все будет в порядке. Ведь они одолели машину.
У люка, который вел к катеру, Надежда сваливала продукты и бежала снова, потому что надо было захватить и воду, и еще этих шаров, в которых, оказывается, был воздух. И Дола все старался объяснить ей, но забывал слова и путался, что теперь Машина перестала вырабатывать воздух и тепло, и скоро корабль умрет, и, если они не успеют погрузить и подготовить к отлету катер, их уже ничто не спасет.
Два других трепанга прибежали с капитанского мостика, притащив какие-то приборы, и стали возиться в катере. Они даже не замечали Надежду – движения их были суматошны, но быстры, словно каждая из их рук – а их у трепангов по два десятка – занималась своим делом.
Сколько продолжалась эта беготня и суматоха, Надежда не могла сказать, но где-то на десятом или двадцатом походе в оранжерею она вдруг поняла, что в корабле стало заметно холодней и труднее дышать. Ее даже удивило, что предсказания Долы сбываются так быстро. Ведь корабль же закрытый. Она не знала, что устройства, поглощавшие воздух, чтобы очистить и согреть его, еще продолжали работать, а те, что должны были этот воздух возвращать на корабль, уже отключились. Корабль погибал медленно, и некоторые его системы, о чем тоже Надежда знать не могла, будут работать еще долго: месяцы, годы.
Надежда хотела было забежать к себе в каюту и забрать вещи, но Дола сказал ей, что придется отбывать через несколько минут, и тогда она решила вместо этого притащить еще один шар с воздухом, потому что он нужен был всем, а без юбки или косынки, без чашек она обойдется.
Когда она тащила шар к катеру, то увидела на полу мешок, сплетенный из цветных проводов. «Господи, – подумала она, – я же совсем забыла». Она добежала до катера, опустила шар у люка.
– Скорее заходи, – сказал Дола изнутри, вкатывая тяжелый шар.
– Сейчас, – сказала Надежда, – одну минутку.
– Ни в коем случае! – крикнул Дола.
Но Надежда уже бежала по коридору к мешку и с ним к стеклянному кубу, где ждали ее шарики. А может, и не ждали. Может, она все придумала.
Шарики при виде Надежды рассыпались лучами из центра, словно изображали ромашку.
– Скорее, – сказала им Надежда. – А то мы останемся. Поезд уйдет.
Она сунула мешок внутрь, и, к ее удивлению, шарики послушно покатились внутрь. Она была даже благодарна им, что они так быстро управились.
Мешок оказался тяжелым, тяжелее, чем шары с воздухом.
Надежда тащила его по коридору, и, несмотря на стужу в корабле, ей было жарко. И она задыхалась.
И если бы она не была так занята мыслью о том, как добраться до катера, она бы заметила еще одного большого глупышку, который, видно, охранял какое-то другое место на корабле, но, почуяв неладное, когда умерла Машина, покатился по коридорам отыскивать причину беды.
Надежда уже подбегала к катеру, ей оставалось пройти несколько шагов, как глупышка, который тоже увидел катер и направил свой огненный луч прямо в люк, чтобы сжечь все, что было внутри, увидел ее. Неизвестно, что подумал он и думал ли он вообще, но он повернул луч, и Надежда успела лишь отбросить мешок с шариками.
Но этой секунды было Доле достаточно, чтобы захлопнуть люк. И следующий выстрел глупышки лишь заставил почернеть бок катера. Исчерпав свои заряды, глупышка застыл над кучкой пепла. Отключился. Шарики высыпались из мешка и раскатились по полу.
Дола открыл люк и сразу все понял. Но он не мог задерживаться. Может быть, если бы он был человеком, то собрал бы пепел, оставшийся от Надежды, и похоронил его у себя дома. Но трепанги таких обычаев не знают.
Дола завинтил крышку люка, и катер оторвался от умирающего корабля и понесся к звездам, среди которых была одна, нужная трепангам. Они еще не знали, удастся ли им до нее добраться.
Павлыш поднял с пола обгоревший клочок материи – все, что осталось от Надежды. Потом собрал в кучку шарики. История кончилась печально. Хотя оставалась маленькая надежда на то, что ошибся, что Надежда успела все-таки улететь на катере.
Павлыш поднялся и подошел к холодному, пустому, сделавшему все, что от него требовалось, роботу, который так и простоял все эти годы, целясь в пустоту. Робот выполнял свой долг – охранял корабль от возможных неприятностей.
– Ты уже часа два молчишь, – сказал Даг. – Ничего не случилось?
– Потом расскажу, – сказал Павлыш. – Потом.
6
Они сидели с Софьей Петровной у самого окна. Она пила лимонад, Павлыш – пиво. Пиво было хорошее, темное, и сознание того, что его можно пить, что ты находишься в простое и до ближайшей медкомиссии месяца три, не меньше, обостряло сладкое ощущение небольшого, простительного проступка.
– А разве вам можно пить пиво? – спросила Софья Петровна.
– Можно, – сказал коротко Павлыш.
Софья Петровна недоверчиво покачала головой. Она была убеждена, что космонавты не пьют пива. И была права.
Она отвернулась от Павлыша и смотрела на бесконечное поле, на причудливые на фоне оранжевого заката силуэты планетарных машин.
– Долго что-то, – сказала она.
Софья Петровна казалась Павлышу скучным и правильным человеком. Она, наверно, отлично знает свое дело, учит детей русскому языку, но вряд ли дети ее любят, думал Павлыш, разглядывая ее острый, завершенный профиль, гладко причесанные и собранные сзади седые волосы.
– Почему вы меня разглядываете? – спросила Софья Петровна, не оборачиваясь.
– Профессиональная привычка? – ответил вопросом Павлыш.
– Не поняла вас.
– Учитель должен видеть все, что происходит в классе, даже если это происходит у него за спиной.
Софья Петровна улыбнулась одними губами.
– А я решила, что вы ищете сходства.
Павлыш не ответил. Он искал сходства, но не хотел в этом признаваться. Шумная компания курсантов в синих комбинезонах заняла соседний стол. Комбинезоны можно было снять еще в ангаре, но курсантам нравилось в них ходить. Они еще не успели привыкнуть ни к комбинезонам, ни к пилоткам с золотым гербом планетарной службы.
– Что-то они запаздывают, – повторила Софья Петровна.
– Нет, – Павлыш взглянул на часы. – Я же советовал вам подождать дома.
– Дома было не по себе. Создавалось впечатление, что кто-то сейчас войдет и спросит: «А почему вы не едете?»
Софья Петровна говорила правильно и чуть книжно, словно все время мысленно писала фразы и проверяла их с красным карандашом.
– Все эти годы, – продолжала она, приподняв бокал с лимонадом и разглядывая пузырьки на его стеклах, – я жила ожиданием этого дня. Это может показаться странным, так как внешне я старалась ничем не проявлять постоянного нетерпения, владевшего мною. Я ждала, пока расшифруют содержание блоков памяти того корабля. Я ожидала того дня, когда будет отправлена экспедиция к планете существ, которых моя бабушка называла трепангами. Я ждала ее возвращения. И вот дождалась.
– Странно, – сказал Павлыш.
– Я знаю, насколько вы были разочарованы при нашей первой встрече, когда я не проявила ожидавшихся от меня эмоций. Но что я должна была делать? Я же представляла себе бабушку лишь по нескольким любительским фотографиям, по рассказам мамы и по четырем медалям, принадлежавшим бабушке с тех лет, когда она была медицинской сестрой на фронте. Бабушка была для меня абстракцией. Моя мать уже умерла. А ведь она была последним человеком, для которого сочетание слов «Надежда Сидорова» означало не только любительскую фотографию, но и воспоминание о руках, глазах, словах бабушки. Со дня исчезновения бабушки уже прошло почти сто лет… Я ощутила связь с ней лишь потом, когда вы уехали. Нет, виноваты в том не газеты и журналы со статьями о первом человеке, встретившем космос. Причина в дневнике бабушки. Я стала мерить собственные поступки ее терпением, ее одиночеством.
Павлыш наклонил голову, соглашаясь.
– И я не такой сухарь, как вы полагаете, молодой человек, – сказала вдруг Софья Петровна совсем другим голосом. – Я основная исполнительница ролей злых старух в нашем театре. И меня любят ученики.
– Я и не думал иначе, – соврал Павлыш.
И, подняв глаза, встретился с улыбкой Софьи Петровны.
Ее втянутые щеки порозовели. Она сказала, поднимая бокал с лимонадом:
– Выпьем за хорошие вести.
Даг быстро шел между столиков, издали заметив Павлыша и Софью Петровну.
– Летят, – сказал он. – Диспетчерская получила подтверждение.